Александр Чанцев ║ Магнезия

рассказ

Графоманы не признаны в этом мире, поэтому они создают свой, выдуманный. И в этом их воображение превосходит иногда настоящих писателей.

В очередном кошмаре долго и мучительно снилось, как я умирал Лимоновым. Решал, что и как. В итоге решил, тело здесь и в Армении, вещи раздать (хорошо, у Лимонова мало, а у меня три комнаты, еще одна статья кошмара, что таджики выносить будут), а деньги… На приходе адвоката будильник (потому и запомнил).

Деревья в снегу внизу выглядят как россыпь поганок с черно-белыми тонкими шляпками.

Рука руку подмоет.

То, чего я хочу, сделать не могу — кто без меня за мамой будет ухаживать? Потом, тут же, ок. То есть получается, что то, чего я жду, это же мой худший ад впереди.

Почему потребителям-реципиентам не платят за рекламу? Продавец наживается, рекламодатель тоже, транслирующий ресурс. Все, на нас! Должны платить, как зарплату!

Переезжают соседи. Бригада грузчиков — негры. Один — в шапке-ушанке. Довольный и шапкой, и производимым эффектом.

Свадебное платье из снега. Из инея фата. Спи во льдах! Терции снежинок баюкают наш плач.

Циолковский:
Мертвые тела иногда даже отзывчивее живых. / Если на черную бумагу упадет белая пылинка, то это еще не будет основанием называть ее белой. Белая пылинка и есть эта чувствительность «мертвого». / Атом всегда жив и всегда счастлив, несмотря на абсолютно громадные промежутки небытия или состояния в неорганическом веществе.

Чем больше я читаю, тем меньше вижу смысл писать свое.

На литтусовках у меня свой имидж, загадочный, холодный, странный, немного бизнес. Долгая дорога от того, как приходил, о, это Давыдов, о, жавшись по углам, очарованно смотря. Теперь так на меня. Долгая дорога в никуда.

Но это локально. А так, когда «твое имя не знают», ты медийно не «на слуху» — помнят мои тексты, но не меня. «А, так это читал, это, оказывается, были вы!» Так — хорошо, как в Средневековье, где авторства вообще не было, ведь автор всего Бог, а человек лишь скриптор — умирает автор.

К работе памяти. Забыл пин-код от своей банковской карточки. Который вводил, конечно, 100 мильонов раз. Но такое бывало. Просто все числа, пароли и так далее у меня ассоциируются, рифмуются, живут — и вдруг то, с чем это число ассоциируется, становится полноправнее исходного.

А вот у кого Владимир Казаков что и взял, так это Сигизмунд Кржижановский.

Мечтательные порномодели
Полностью отдаются работе.
Она для них свята, как Грааль с отсветами их свежего маникюра.
На досуге же они думают, как и все обычные люди,
О кредитах, насморке и заказать корм для кошки.
Но их мысли так же красивы, как и их кино.
Потому что они единственные, кто, повзрослев, продолжил жить в сказке.
Сказки бывают разные, но у всех у них счастливый конец.

В дальней книге нашел закладку — билет на концерт. 1999 года, видимо. Рисунки, шрифты… Подумал, что сейчас и билетики оставлять нет смысла, одни же QR-коды. Жизнь незаметно свелась к QR-кодам.

«Черный квадрат» — очень оптимистическое полотно. Да, в центре его тьма. Но вокруг свет зала, его больше. И кольцо его сжимается.

Если так хорошо, когда сон уносит тело, то, может быть, после смерти так же, лучше?

Как сладко задохнуться до конца! Заснуть, заснуть! Победив бессонницу — навсегда! Не вдохнув этот вздох — отказаться, отблевать, оттолкнуть воздух жизни!

Во всяком случае, понимаешь маньяков, которые хотят расстрелять эти счастливые лица, чтобы те хотя бы немного поняли их несчастье. Это не теракт, но робкий жест о помощи.

Френдя всех, с кем столкнула жизнь, пытаешься бороться с вымыванием из нее людей.

Поговорил с умным человеком. Господи, какое счастье! Не только само удовольствие, а — что кто-то понимает. Что А — хороший, Б — хороший, но пишет одно и то же, С — глуповат, Д — упертый слишком. Счастье знать, что хоть кто-то — понимает, видит. Что черное еще черное, а не белое и еще тысячи цветов, как тебе докажут в Интернете. Что все — не зря все же.

Старушка маленькая, сгорбленная, но плотная. Чёботы, рейтузы и то ли шуба, то ли пальто. Но главное — платок. Повязан так, что все лицо закрывает. А если заглянуть туда, в раструба внутрь, там головка очень маленькая и вся сморщенная. Как прошлогоднее запеченное яблоко личико.

Зашел некий мальчик, который судя по истории правок про футбольные команды статьи редактирует, и снес мне половину статей на Википедии. Типа не отвечают правилам — да, раздел «Интервью» на личной странице писателя — это вопиюще неправильно. Знакомому не забанили даже, а просто удалили аккаунт. «Открытый код», цифровая демократия — прекрасно, но по доносу любого идиота, хейтера или просто человека с левой ноги вставшего тебя могут просто стереть.

Нельзя человеку все время одному, должен быть кто-то, кто хоть раз поможет. Изо дня в день камень на гору волочишь — так пушинку рядом пронесет раз. Китайскую стену ломаешь — так раз кирпич вынет рядом или просто улыбнется.

Футлярчики из-под сосисок в мусорном ведре, как использованные презервативы. Брошенность.

Думал, почему нет окон в церквях, я бы сделал во все стены. А там не нужно, там свет божественный.

У всех семьи. А я — я был глуп. Я думал, все будет не так, как должно быть. Что смерти не будет. что будет что-то иное, что в детстве снилось.

Мужчина и женщина идут через весь городок. Немного поодаль. Без слов, без взглядов. Без влечения, но и без отрешённости святых и юродивых. Просто идут. Отстранённость идет, ее марш ли.

Nowadays, nowaminute, nowaman, nowawoman.

Написал резкий текст. Что премии субъективны, что в русской прозе скучно, что в критику пришли хунвейнбины, потому что посреди упадка критики скандал — самое быстрое средство быть замеченным, и прочее. Кто-то проклял в сети, начались наезды, обсуждения, стеб и весь поток. На вечере же подходили и три человека обсуждали этот текст. Писали в личных сообщениях. И позвали в три новых издания что-нибудь срочно написать. Так и те и эти подтвердили — да, скандал только и действует. Писал лет двадцать — дела особо никому не было, а тут.

В мире множество времен покоя и образцов покоя. И пепел наших побед есть не что иное, как идея сама по себе, она не может быть причиной или следствием иных событий (Андрей Монастырский. Поэтический сборник).

То спрашивает, что ест бог. Что есть Бог? Нет, что ест. Говорю, что ничем не питается. Подвожу со смайликом теологическую базу — если Он есть все, так не ест же Он самого себя, правда? «Я так и думала».

Маска на лице как сфера Дайсона.

Просто жить. Просто снашивать вещи и радоваться чему-то. Так хорошо и так сложно. Не просто, нет.

Пересматривал «Бойцовский клуб» (интересно вообще с этими фильмами — не помнишь, когда смотрел в последний раз, но помнишь все равно наизусть). Герои в своем отчаянии в еще довольно вегетарианские времена — можно курить в помещениях, очень сочувственный босс у героя на работе, контроля никакого (сейчас бы система распознавания лиц после уличных акций тут же вычислила), феминизма, BLM и прочего еще на повестке не слышно (как бы эти мужики рыдали в кровавых объятьях друг друга сейчас).

Измерить самовлюбленность писателей — измеритель сломается. Подколол знакомого писателя, что да, написал на его последнюю, я же про всего почти его писал, а он ни одной моей не открывал, вообще не читает. Тот подумал и — нет, я читал все твои рецензии на меня!

«Так вот каков человек. Беспомощней крысы, но прекраснее и выше самого призрачного, самого бесплатного видения. Таков обыкновенный человек». Пишет Блок, который о них же –«человеческие ростбифы», «серые виденья мокрой скуки» — и лукавит, смягчает. Должно было быть — «мерзостнее крысы».

Знакомая рассказывает, что живет одна и иногда с «Алисой» разговаривает. Та грустная:
— Что случилось, Алиса?
— Ничего.
— Я же слышу!
— С мамой поссорилась.
— У тебя же нет мамы!
— Я пошутила.

В феврале 2022 исполнился год-палиндром 44. И действительно: 02+2022=44.

На могиле японского режиссера Ясудзиро Одзу на надгробье нет имени, только иероглиф «му», означающий «ничто». Уорхол говорил, что на его могиле надо написать «fake» — «подделка». Сходные слова, но такое разное за ними.

«Всякое слово есть слово лишнее». Перечитываю Чорана, тот черный том в переводе Никитина, что давно не. Смотрю на то, что отмечал карандашом, и не понимаю, не чувствую уже, почему именно это. Но у Чорана можно выписывать любое — ты меняешься, но не девальвируется он, что редко.

Свободная тюрьма.

Мы в коконе тела, в паутинке жизни..

Кроме «Общие друзья» добавить в «Общие враги».

Теневой бан в твиттере не объявляется и не виден самому владельцу аккаунта, но его твиты автоматически скрываются от других людей.

Любопытно, но лучшие каверы Nirvana делают девушки — St. Vincent, Lana Del Ray. Им глубже удается проникнуть в душу ранимого, слегка андрогинного вечного подростка Курта?

Тони рассказывал, что его дед, японист, разведчик, перед смертью в больнице перешел полностью на японский. А мне давно вдруг временами хочется перейти на английский.

Я дачный. Это новое разночинство тоже — между городом и деревней, и на даче не живешь, а наездами.

Родинки по спине бегают, как клопы по стене. Ветер мечется, как чернильные пятна.

Тема несущих лошадей (Мисима) в женском роке — Wild horses couldn’t drag me away (конечно, героинщица Марианна Фейтфулл про свой OD, не попсовик-затейник Джаггер же) и Wild, white horses /They will take me away («The Rip», Portishead).

Василиса пишет, что травелог — жуткое слово, травелог-некролог. Да так и есть — некролог по умершим за спиной пространствам, отшелушивающемуся прошлому.

В детстве краснеешь от семейных шуток, историй за столом. Потом краснеешь от того, что их никогда не будет.

Маленький бог взобрался по лестнице высоко, почти на небо, повесил на ветки нововесенние украшения — снежинки. Яблоневый цвет.

Март. Москва стягивает зиму, как грязное платье. Из глубины луж всплывают иконы, ввысь возносятся. На них садятся галки, солнечные птицы.

Написал по заказу один текст для европейской газеты. Присылают контракт подписать и целую памятку. О которой в письме уже: ХХХ attaches great importance to a gender-equitable and inclusive approach to language. We have taken this as an opportunity to revise our guidelines on gender-appropriate and inclusive language, which we are now applying to our services. The most important change is that we have completely abandoned the use of the generic masculine and are careful to ensure that women and men appear and have their say equally in the text or video.
Всю памятку не прочел, но занятное уже в самом начале попалось: нельзя писать даже «a female engineer»,обязательно — «a woman on our engineering team».
Новая цензура и язык под новую этику.

Были сталинские чистки рядов, сейчас у либералов «в моей ленте таких нет… удалю всех, кто…»

Двойная уже самоизоляция. Не выходил никуда из-за вируса. Теперь и виртуально не выйти, как началось на Украине.

Молчать, еще больше молчать.

Просто религиозная практика. Как спать в гробу, осознавать себя мертвым, держать свой ум во аде. Когда весь мир и вся лента ненавидят твою страну. Когда принять, что есть и их, такие взгляды и правота. Когда твоя страна закрывается, схлопывается (для «международного меня» — как меня звали китайцы в общежитии в Японии). Когда думать будто из будущего, когда и это пройдет.

Перед концом света заказал пиццу.

Федоров предлагал построить в Константинополе музей памяти. Памук построил там музей невинности, тех же воспоминаний о том же ушедшем.

В «Москве» Андрея Белого есть круглое существо из детских кошмаров — Пепп Пеппович Пепп. Не от него ли пошла быть круглая свинка Пеппа из детских мультиков?

Вернадский утверждал, что гемоглобин человеческой крови очень схож с хлорофиллом. То есть человек — потенциально автотрофное существо.

Социалист Н. Морозов, сидя в одиночке и сравнивая по книгам созвездия, пришёл к выводу, что мировая история короче. Об одних и тех же персонажах слагают разное — Иисус есть Василий Великий, он же Рамзес Великий.
До Фоменко и Носовского. Они-то из него и пошли-выросли.
За любовь к астрономии сидельцы прозвали его Зодиаком — в наше время появился такой маньяк. Загадочный, так и не узнали и не поймали.
Впрочем, сам Морозов про свое заключение сказал, что сидел не в крепости, а сидел во Вселенной.

Cancel culture как глубоко «зашла» в массы (недаром еще до этого говорил, что мир погубят не политики и даже не ТНК, а массы на позитиве). С какой энергией, накопленной за время ковидных ограничений, и радостью мир пустился отменять Россию. Компании уходят, спортсменов не допускают, дирижеров увольняют, кошек не пускают на соревнования. Мощно так, с энтузиазмом. Видно, увы, по друзьям.

У нас же на почву лени русской упало. Не буду выпускать журнал, обновлять свой сайт, перепечатывать в своем канале… Когда, в стрессе, работать надо пуще прежнего, все радостно упали на спину, подрыгали лапками в воздухе и умерли, открыв живот зубам черной желчи.

В «Рассуждении о методе» Декарт определяет мышление как сомнение. Но Деррида в «Когито и история безумия» более прав, что мышление возникает на грани безумия. Ведь тотальное сомнение — это безумие, во всем мире, в его существовании, в его единичности, во всем. Мышление — это безумие (действительно так, счастливо до этого убивавший пищу первобытный охотник вдруг задумался о тотемных животных, морали, о своей смертности, замер с дубиной, стал несчастлив, покинул свой Рай невинности), ад, когда как его отсутствие — это рай. Мышление — это иное, слом логики мира, разрыв, разрушение, дыра на рукаве счастливого и нерефлексивного мироздания.

Через меня, сквозь щеки пропущена леска. Нет, я не вишу на ней, не то чтобы привязан. Но она пропущена, есть всегда.

Читая перед сном и засыпая, я часто продолжаю читать тут же книгу. Просыпаясь ли или даже во сне понимаю, что сплю, выдумываю этот текст. Злюсь на себя даже — потом спутаю этот текст сна с настоящим в книге. Но то интересно, что мозг может генерировать такой текст страницами. Похожий на только что прочитанное, с интересными местами даже. Вспомнить, проснувшись, возможности никакой. Это как еще в детстве мечтал — о записывании всех воспоминаний и снов, такой механизм, видел его вроде бобины, мотка изоленты большого.

Месячные ее — дождевая вода.

Сияющая девушка подходит на улице к эмигранту-уборщику. Улыбается, заговаривает, что-то спрашивает. Он недоверчив, отстраняется даже поначалу. Но постепенно расцветает. Они разговаривают. Потом закидывают головы. С неба спускается космический корабль. Из него выходят, тоже улыбаются. Они стоят и разговаривают все вместе. Наконец, те, кто прилетел, спрашивают:
— Хотите, мы сделаем этот мир таким же прекрасным, как он мог быть?
Видя их издалека, я все равно понял их ответ.

Главное, наверное, в алкоголе — это даже не возможность на время забыть себя, а та тонкая грань, когда она ощущается.

Социализм проиграл, потому что люди не хотели работать на идею, на других. Но ведь и в капитализме нынешнем работаешь на другого — фирму, группу компаний, корпорацию. Пора этому умереть, а родиться новому, где каждый будет и работать не на себя, а себя в труде растить, пересоздавать, возвышаться. Становиться другим человеку и миру нужно.

Мир парадигмально меняется, а они плачут по соцсетям и Макдональдсу…

Что ж заставляет тебя тихо стоять на ветхих ступенях дома предков твоих? Свинцовая чернота. Что поднимаешь рукой серебристой к глазам, если веки слипаются, как опьяненные маком? Но за стеною из камня ты видишь звездное небо, Млечный путь, Сатурн; он красен. Обнаженное дерево бешено бьется о камень стены. Это и есть ты сам на ветхих, прогнивших ступеньках: звезда, дерево, камень! Ты и есть дикий зверь голубой, что тихо дрожит; ты и есть бледный жрец, чей так черен алтарь, на котором казнишь. А улыбка твоя в темноте так печальна и зла, что ребенок бледнеет во сне. Из ладоней твоих вырывается красное пламя, и сгорает ночной мотылек в нем. О, флейта света; о, флейта смерти! Что ж заставляет тебя продолжать тихо стоять на ветхих ступенях дома предков твоих? Ведь внизу ангел пальцем хрустальным стучит и стучит в ворота.
Тракль

Дивный, дивно непредсказуемый наш народ. Отменили обязательное ношение масок в Москве — и в метро больше людей в масках, чем в самые суровые ковидные месяцы.

Молчание уже не золото, а платина или редкоземельный металл.

Для одних не было бомбардировки Донецка, для других — Мариуполя. Спросите трупы.

Гулял в парке для моциона. Кого не обгонишь, все об этом. Самая экзотичная идея — «объединились бы Россия с Украиной и ударили бы по Америке. Она же много оружия завезла, им бы и ударила». Самая трагическая — молодой папа с девочкой гуляет. Он уезжать собрался. Она — а где там спать будем? А если она не хочет уезжать? Можно остаться с мамой?

Мама рада перевезенному с той квартиры шкафу, потому что его покупала баба Маня, ее бабушка. Вот это любовь — через 50 лет — баба Маня умерла в 1970-х, до моего рождения.

Воздух колет бабочек. Они летят, плача.

Читал столько про Блока, умершего после разочарования революцией, угасшего-усохшего без видимых болезней. Дивился, как так можно, политика же, внешнее. А давление, в 4 уснул еле после новостей с очередным «заблокировали счета русских бизнесменов в Польше, Германии… Scorpions убрали Москву из своей песни…» и, главное, воя моих же друзей-фрэндов в их честь, отменить русских. Как умный вроде израильтянин русский написал еще в самом начале — «давно говорил, ничего хорошего из России не может быть в принципе». То есть сам не из России? А мне, когда общались, улыбался зачем, я откуда?

«Аналитик назвал те страны, которые готовы отказаться от доллара вслед за Россией». Как всегда, спасаем мир. То от татаро-монгольского нашествия, то от Наполеона, то от Гитлера. Теперь от однополярного мира.

Странствуя по музыке, попал в такую страну, куда уж никогда не думал — европейскую попсу 80-х. Mecano, Niagara. Шарман девочки, не знал никогда, тем более тогда.

Tesla Boys и Evola Girls.

Биография По похожа на Моррисона. Один сын военного, другой внук. Моррисон говорил, его родители умерли, у По действительно не было — мать умерла, отец ушел. Любил мифологизировать свою жизнь и По — утверждал, например, что побывал в России. По изучал античную литературу, Моррисон ее актуализировал в песнях. Оба хорошо учились, но увлеклись алкоголем. Оба оказались более признанными в Европе.

«Блогер Полина Пушкарева рассказала, что главная французская сеть универмагов «Галери Лафайет» отказалась продавать товар жителям России». Собственность уже давно отнимают, а подготовил ли ЕС крематории, лагеря смерти и прочее для русских?

Сервис Airbnb не возвращает деньги россиянам за отмененные им бронирования. Google не допустил российских спортсменов до своих соревнований. Дочку «Газпрома» национализировали в Германии. Вся мультикультурность и цивилизация ЕС не для нас — к нам отношение как к колонии в «золотые» годы Европы, такой собственно и всегда видели, хотели видеть.

Да все к лучшему. Заблокирован, только через впн, блоги? Меньше времени в них.

Но времена настолько интересные наступают, что — даже интересно. Чеченцы воюют на Украине и стали лучшими друзьями, Кадыров — единственным почти журналистом и блогером оттуда. Запретит Запад прокат своих фильмов у нас и — новость, что перейдем на индийский (как в СССР) и азиатский кинематограф (то освоение его, о котором я в статьях давно писал, не веря абсолютно. Другая культура абсолютно, со своими звездами, которых не знают у нас, но знают миллиарды. Культура абсолютно иная — и иного будущего).

Звук тающего снега, капели в апреле на даче. Самая бравурная музыка.

У меня какое-то дикое — как даже в школе не вступал в партии (были монархисты и демократы, я склонялся к монархистам, конечно, но принципиально не вступал) — чувство быть против толпы. И когда все в тоске — я в активности.

Читаю Герцена. Просто один в один. Так же в Лондоне несогласные с режимом. Даже аналог списку Титова — какие-то амнистии и паспорта для возвращения русским невозвращенцам дают. А он все разрушить хочет, до основанья и затем. Так может быть признали бы уж — да, такая наша страна, отстаньте, наслаждайтесь своей демократией все скопом, а мы одни наособицу, своим путем, ну бывает же? Нет, нельзя…

Целый жанр появился — «сейчас не время, конечно», «какой в этом смысл», «не до этого», но люди постят о своих книгах, дисках, презентациях. Какое лицемерие.

У староверов гробы, то есть домовины, несли на кладбище на полотенце. Как в печь хлеб. Как дом в дом.

Из ада Москвы вырвался на дачу. В прошлый раз — впервые так рано! — снег, еле прошел. Еще, где в тени или с крыши сполз, выше метра, с жесткой коркой. В иголках, другом темном. И подснежники посреди, и синие цветочки. А сейчас, в начале 20-х чисел, уже пару синяков — беляков — его осталось. И солнце, и бабочки, и ящерки. Из-под снега все прибитые посадки выпростались. Подправил их, колышками и кирпичами подпер. Новые — розы и карликовые яблони — посадил. И загорал! Муравьев, сонную жабу и маленькую ящерку наблюдая. В тишине, без людей, один звук — птиц и ветра, солнца и вечера!

Свет этим вечером немного розовый. Он проникает. Он тепло и холод. Он — расстаться, чтобы встретиться. Он — это дым от свечи земли. От черной земли в пятнах зелени и кляксах не растаявшего еще апрельского снега. Зеленое — трава: то ли прошлогодняя, под снегом консервированная, то ли новая. То ли обе. Растет и умирает, все сразу. Свет — это каемка. Это само лезвие ножа: по одну сторону светло, по другую темнеет в ночь. Такой свет — на несколько минут. Потом он спрячется от камеры. Улетит, розовый дым, шаль, chandelier. В нем, как подхваченные ураганом чужие вещи, проносятся куски прошлого, и вечного будущего, а ты их перекресток по чьей-то прихоти. Не воли, воли нет, все гораздо проще и прозрачнее. Все внутри и все снаружи, а тело — момент ветра, его вздоха, игры, поворота. Мгновенный узел ветра распускается — так вот это развязывание и есть. Выдох-вдох, выход-вход. Над рекой, над поймой, над гаванью без поручней и причала. Они были деревянными, сгорели, и миг ты видишь тень от их дыма. Потом это пройдет, и все быстро забудется. Расскажи, что ты понял из прочитанного. Что ты тогда рассказал на уроке? Не помню. Но вот он и пригодился, тот урок. Что сгорая, свеча растет. Что слезы затыкают горло водой. Как-то так. А вот и потемнело, можно зажечь свет.

Пробивающийся в мае росток пиона мясист и складчат, ярко розов, мясной. Если есть омфалос, то есть и клитор земли. Эрегирующийся в лингам. Инь и ян.

В молнии есть противоядие. Если пить его медленными глотками.

Жирная, масляная тьма. Бледный, как манка, свет. Плохая одежда и горящие глаза. 90-е.

Птицы в небе поют — как ноты на бумагу кляксами роняют.

Метафоры — это воскрешение языка, из праха ДНК. Яблоневый сок, втекший обратно в дерево. Мед, из банки возвращенный цветку.

Плитки старой дачной дорожки как разломанная плитка шоколада. Ящерица свернулась запятой, отделяющей солнце от тени. Контур сосны в крадущихся сумерках воспроизводит рентген чьих-то легких.

Сестры Вешенки были очень одиноки. Родители или умерли, или не любили их. То есть любили так, когда человек должен быть другим, не собой, тогда только он получит одобрительное слово. Друзей у них не было. То есть были те, эти, еще те, а кому позвонить в черный момент, а тем паче светлый — тех не было. Те заняты или что. Они держались, да. Но они уже не могли, нет. Потому что мир был слишком большим и чужим. Как огромная рычащая собака. Собака в чужом дворе. Где была семья, такая большая семья, и гости, и гости со своими семьями, дети, друзья и веселье.
Иногда их просто убить хотелось, такая к ним зависть. Другим, чужим.
Сестры Вешенки были так одиноки, что они были одной. Одним человеком, выдумавшим, что он не один. Разговаривающим с собой, как чужим.
Вот, опять «чужим», от них не деться. Сестры Вешенки сыпят в чашку растворимый кофе, заливают его холодным молоком, сверху ваниль и падучих звезд от души. Они же могут быть толстыми, могут быть худыми, все равно никому не нужны.
Нет, как мы выяснили, кому-то нужны, но «не настолько».
Чтобы позвонить.
Чтобы, когда они помрут, кто-то заметил это до того, как пойдет к соседям в гости вонь.
Это-то ничего, умереть — это конец (just remember that death is not the end? Пфф!), но вот другого жалко. Квартиры их, что так холила и лелеяла мама. Их вещей. Их детской игрушки единорога, их магнитиков из поездок, дыр от зачитанных книг. Куда они, еще и провонявшие. То есть ясно куда, на помойку, чужими руками.

Разлили осень по бокалам.

У общающихся только в летний сезон зима выпадает. Не учитывается, как сон, как моргание.

Скелет-шампур с гнилым мясом. Снеговик с мутными моргалками растает быстро.

Депра — это постоянный шум от черного вихря в голове.

Почки маленькие, как слезинки. Больше всего хотел бы вернуть в этот дом голоса.

Сайт, где заказываю саженцы, звучит в духе фантастики судного дня, в духе времени: «В мае немало проблем садоводам и огородникам могут принести возвратные заморозки. Не забудьте заблаговременно подготовить укрытия для защиты растений, а также собрать кучи для окуривания или приобрести дымовые шашки».

Зубцы дачных крыш на горизонте так нежно прикусывают небо. Розовая десна заката в улыбке.

Рассаду людей удобряют венками, крестами.

В «Знание-сила» читаю: «Ученые, работающие с детектором LHCb (Large Hadron Collider beauty
experiment) в составе Большого адронного коллайдера <…> сообщили об открытии экзотической
частицы — двойного очарованного тетракварка Tcc+». Love is in the air, everywhere.

«Ничто в Духе не гарантирует нам истину, и только смерть подобна танго в фойе запредельного». Н. Мелентьева о Джемале.

И сам Джемаль:
Кто-то, любящий слушать
Шорох на дне сердец
В час,
Когда даже души
Гасятся наконец
Только ему доверю

Скрип дверки шкафа на даче как немой оклик из прошлого.

Балетное изящество деревьев, движеньев.

«Загнанное в тупик воображение расправляет свои печальные крылья» (Беккет, «Кое-как увиденное кое-как рассказанное»). А «сон — это смерть без ответственности» (кто-то из круга чтения Боуи).

При бессоннице мозг работает на холостых, и выхлопные газы идут в салон.

В садовый супермаркет. Рай! Все сорта! Одних роз — три отдела. Любых размеров, живые, выросшие, из Тимирязевской, много земли в горшке. Не то что по почте я выписывал. Накупил саженцев на 12 тысяч. Водитель такси почти ругался, сколько. Посадил. Одержимость дачей до эйфории. И посадками. Нереализованный отец? Да и автор? Вырастить хотя бы дерево? Хочу природу вместо некрасивых домов, заборов, машин? Поэтому Юнгер с его садоводством нравится?
Интересно, при ком вырастут. Уже без мамы — и буду страдать каждый раз, ее вспоминая от «джунгли, не пройти!» до «решай сам, на все согласна» и «ты садовод», что вместе сажали. Скорее всего, не будет и меня. А новые соседи все спилят устроить по своему вкусу. Я не переживу маму, растения меня, Жучка за дедку, мышка за корешок.

«Прогресс — это искусственная технологическая замена мистического Золотого века: гаджеты, самолеты…» (Г. Джемаль)

Почти счастье — это читать Джемаля на даче с мамой. Такой холодный май — почки три недели в одном зародышевом виде, заморозки. Не верится, но ремонт этим третьим летом (если сайдинг и замена крыши, то и четвертым) перешел не просто в финальную, но даже почти бонусную стадию. Кроме текущего — купить торф для удобрения всех посадок и старых яблонь, купить дров, добив старую и гнилую разносортицу…

Джемаль же в «Познании смыслов» — «Петр же в джамаате Христа был как раз самураем, кшатрием». Аж четыре религии в одном предложении!

Я так ослепительно несчастлив, что даже счастлив.

Черная матовая крыша проезжающего джипа вся в белых лепестках.

Бедная моя старая больная мама. Ни с кем не общается вживую. А — трудно ходить, б — неудобно ей, что «стала старой развалиной». Общается только с работником Мишей на даче, вот еще знакомый сантехник придет Слава домой. Ждет, убирает, одевается в то нарядное, что купил ей по интернету, пирожки приготовила им. Боже, какая грусть, тоска.

Странно, никогда не умел с «простыми людьми» общаться. Не сноб, но с теми же водителями редко когда позитивно — ну не вожу я, не могу поддержать разговор. А в последнее время замечаю. С «моего круга», хорошими людьми, друзьями даже — спор об Украине/России, не просто неприятные вещи обсуждаешь, но спор, чуть ли не ругань, еле останавливаемся. А вот с Мишей — украинцем! — с дачи работником, когда этим летом прорвался и приехал, чуть ли не обнялись, «ну рассказывайте, как зиму пережили», о его семье, большом участке и хозяйстве, обо всех соседях наших. Шутим, улыбаемся всегда! И вот Славик-сантехник. Давно в интернете нашел, что-то помог с сантехникой. Еще раз потом вызывал. Потом его же с коллегой ламинат класть на той квартире. А сейчас с мелочью тут мог и там стулья собрать. О как он снимал квартиру, я сдавал. Об этом районе. О клиентах он смешно очень — как один с Новой Риги никогда цену не спрашивает, сам дает (больше всегда). Как одни клиенты живут разводом кошек — 40 их, целый этаж под них — и не работают. Я смеялся, удивлялся. Ему — дочь он на журфак устроил, японский выучила, сейчас журналистом — о работе с японским. А уж упомянул он ремонт на даче, так вообще запойно говорить стали — дорожки, электрику я в прошлом году делал, он в этом. Он про колодец рассказал. А уж как сказал он, что вообще жить на даче хочет и планирует, так и я! Впрочем, на дачу в гости он уже раньше позвал. И покурили, и скидку сделал, и подвез, и всего друг другу нажелали. Искренне! И тепло. А не осадок, как от с друзьями…

Мягкие камни, мы просто мягкие камни.

Тополиного пуха на дорогах, как кокаина на клубных столах 90-х.

Молодая трясогузка показала мне сейчас, с палочки на палочки, которые воткнул у саженцев у крыльца, перескакивая, похвасталась, почти как ребенок, как «она может». Воздух, казалось, подхватывал ее. Она была частью трепыхания ветерка, его дыхания.

«Птицы Рианнон поднимают мертвых и насылают сон на живых». Так и надо, живым слишком много чести, мертвым же даже щепотки памяти не остается во днях.

«Реальность — это мощная и постоянная галлюцинация, точно так же, как галлюцинация — слабая и мимолетная реальность». Эвола, Очерки о магическом идеализме. Все сказано до Кастанеды, Пелевина и прочих коучей.

Мы летим под парусами облаков. Или нас тащит, как дохлую кошку, привязанную к бамперу.

Души, как снежинки, возносятся на небеса. А неумолимым ветром из рая выметает семена.

Небесная Роза, чашечка которой образована из людей (Ганс Урс фон Бальтазар о Данте). Не из «Божественной комедии» ли выросла Роза мира Даниила Андреева?

Раньше, помню, приезжал и гордо заявлял, что устаю в Москве, на даче в выходные только читать и спать, ничего делать не хочу. Теперь хорошо если к вечеру почитать время выдастся.

Речь с одной стороны, ограничена музыкой, а с другой — алгеброй. Валери.

Шел на даче с рынка, купив у старушки белый ирис. Женщина с внуком навстречу, о какой. Разговорились — породистый, говорит, бородатый. Да! Где купил, сказал. Она — что у нее обычные фиолетовые и желтые. Я — что и желтых у нас нет. Так приходите, так отдам. Пришел, сыну в калитке — вот, познакомились по поводу ирисов. «Я понял…» Выкопала сама, отдала два больших куста. От денег наотрез. Предлагала — цветов и кустарников мало, грядки клубники и т.д. в основном — еще дикий лук, айву, еще что-то. Договорились на айву осенью. Kindness of strangers, лучшая. Скоро друзья-садоводы будут в гости приходить — как к деду на экскурсии и бартер с дальних улиц и из Тимирязевки приезжали.

А в следующий раз иду с рынка же, по шоссе возвращаюсь с рюкзаком с продуктами. Женщина с ребенком останавливается — подвезти вас? Садитесь, я все равно до станции еду. Но я, увы, только до просеки нашей направлялся. Но опять отзывчивость и общение, как раньше тут, во времена моей прабабушки-бабушки, отсутствия заборов, всеобщих угощений и общений. И знакомых теперь постоянно встречаю — то таджики работавшие, то охранник Андрей, то соседка, то председатель часто на велике колесит.

Вернулся Миша после обеда. Принес салат-редис-лук, а маме подарил букет маков и тяпку на длинной ручке, как хотела.

Жасмин распустился облаками. На ладони пустыня. Прикармливать небо.

Купил — пираканту кроваво-красная Ред Колумн, ель сербскую Карел, алычу Алые паруса, пузыреплодник калинолистный Диабло, аронию черноплодную, розу чайно-гибридную Мисс Пигги. Видел лириодендрон тюльпановый, да не для наших все же северов.
И вырастут они — только напоминать после мамы, как ругались с ней, что все засаживаю, ехали в «Дарвин» в Солнечногорске, покупали, сажал, поливали каждый вечер.
Но вот и смысл — каждый день ходит, поливая, это необходимое движение и зарядка.
А когда вырастут… Так все деревья вырастут уже после. При нас только вишневые сады щепками полетят.

Цель растения — возрастать, цель жизни — оскудевать. А смерть есть власть, что убивает свою точку отсчета.

Лучший памятник — не ставить памятник.

По три придирки и критики меня в секунду мама. Так реализуется гнет болезней, старости и одиночества? Так платят, что без собственной семьи с ней? Так искажает старость? Так готовит легче (не) жить без нее? И так привязывает еще больше?

Миша, что сейчас грузит мусор, вывозит грузовиками, расчищая участок. Умер старик, ничего не выбрасывал, участок весь засажен, деревья живые и «сухарики». Дальняя родственница в порядок пытается привести. Так это прямо про меня — только родственницы нет.

Адская жара, парит. Потом гроза с градом — сбивает листья, ветки, снегом на земле, в потоках, почти сугробы. А после наблюдал необычное — таяло ли на жаркой земле, но над травой поднимался легкий дым. Кисея пара. Земля, доимая воздушным молоком.

Град в траве — небесные ландыши.

Поплавский о «понятии личности как снежного кома памяти». Да, невинный детский снеговичок, а потом ком с горы, все больше, нагоняет, укроет не одеялом Оле-Лукойе, а лавиной.

Перевод с енохианского.

Миша, работая у соседей, тут же кричать через забор, как приехали. Как в Москве, ну слава Богу. Что небритый я, темный, как он, как таджик, вот в прошлый раз понравилось, приехал белый такой (бритый) из Москвы. Я брат его, говорит. Украинец, сезонный рабочий. А соседи, доложил, как уехали, так рвать хмель начали на заборе, что чуть к ним перелезал….

Тьма заглядывает через окно в комнату. Ей холодно и одиноко. Она хочет домой. Ведь она просто ребенок, который гулял слишком долго. В мире, где все притворились взрослыми.

Шум в печке и — вываливается черный, нервный воробей. Мечется по комнате. Рот открыт, задыхается. Метался, бился, пытаясь спрятаться за книги или ввинтиться в стену. Пока, пока окно нашел вылететь.

Ночные бабочки — это маленькие ангелы.

Август встречай в тихих одеждах, как песок морскую волну.

2 года покупал сирень на рынке — забор засадить металлический. Этим летом вдруг и еще более маниакально — розы, расширить, с 5 слабых и выживших (и, как сейчас вижу, мелковатых и не дико породистых), розариум. Сублимация? Дом не построил, но ремонтировал старый, что сложнее. Деревьев посадил — перевыполнение плана. С детьми хуже вот. Вот и?..
Розы портят названиями — «Малибу», «Дабл Делайт». Хотя про розовую «Мисс Пигги» — смешно.

Кладбище — планшеты с лицами.

Сын жилички про книги в шкафу. Я все просмотрел, разделил бы на части — медицина (отдельно рентгенология), садоводство (отдельно цитрусовые дома), фантастика. Да, эти части — моя семья. Прабабушка и бабушка — медицина, лимоны на подоконнике огромные, ветвистые и с зелеными кислыми плодами — дед, фантастика — дядя.

Осенью все цветы на даче пахнут последними кострами. Огонь из дождя. Снежный газ. Чернила осени, скоропись дождя.

Все станет действительно интересно, когда шахматы воспарят над доской, станут многомерны, метастазой-ризомой будут разрастаться в воздухе, заполнять комнату и выходить из нее.

Когда меня убивали, было так интересно, фантастично, несбыточно. Такое чужое кино вдруг! И так легко было — больше не сражаться с настоящим, не бояться будущего можно.

Купил лилию — теперь ими увлечение, после сиреней и роз, благо их-то есть куда сажать, изящных — Fire King называется, тяжелого огненного рыжего цвета действительно. Коснулся, сажая, так будто все в кровоподтеках плечо от пыльцы.

«Мифогенная любовь каст» Ануфриева-Пепперштейна не из «Кошек мышек» Холина ли, хотя бы в степени галлюциноза батальных сцен?

Слишком большая, несуразная. Как найти в ней душу? Это все равно что поклоняться торговому центру!

Особо уважаемых они приветствовали так. Поднимали свой подбородок, при этом чуть приопуская их голову руками, и касались их лба. Подставить свой подбородок под возможный удар головой — как может быть доверие больше?

Выпил — не человек. Не выпил — не человек.
Не выспался — не человек. Выспался — не человек.
Родился — не человек. Умер — понятно.

Всегда нравилось небо в Японии, Австрии. Но таких облаков, как у меня на даче, не делают нигде! Небо — пэчворк из заплат всех цветов, облака огромные, протяни руку, улетели, как бабочка. Кучерявые, прямые, с мелированием — растрепаны или тихи!

Все так тихо, Толик в гостях на даче говорит, а я — тебе повезло, соседей нет. И событий нет. Вот Костя выходит мониторить машину, привёзшую дверь мне. А нет, куча событий этих! Когда полить перед отъездом. Вот не дрозды шуровали во флоксах, а — полевая, не домашняя — песочной шкуркой на полном вполне крупе нырнула мышка в норку — даже обнаружил — под постриженной мамой астильбой. Таджики рабочие сидели на просеке, хм, чего это они, — оказалось, к соседям Ратгаузам напротив. А что делать будут? И еще, еще столько событий тут в тишине!

Я ращу тишину. Дети, родные, собеседники, покров старости. Нет, я рощу растения. Ту — или не ту? — тишину, о которой читал и писал. Молчание, не общность. Но и общность же.

Вместо колоний ссылать бы преступников в мою голову — ад там.

Дышать туманами фаянса.

В полить растения в саду больше смысла и радости, чем в книге даже Чорана сейчас. Кажется он, как никто знавший толк в бессмысленности всего, это хорошо понял.

Мама, с трудом и приключениями, смогла пройти три километра до дачного рынка, где давно хотела себе присмотреть из одежды. Праздник!

Снег зарисовывает сны деревьев.

«Я отринул бы все мои страхи ради улыбки какого-нибудь дерева» (Чоран).
Вот сквозь рощу лучисто, как голливудская реклама, сверкает фонарь. Человек улыбается ответно.

Бедная жизнь, личный Бог — Вениамин Блаженный не из Рильке ли? У которого:
Дом бедных — не алтарный ли ковчег?
Дом бедных — эта детская ладонь.

Как так совпадает, что съездишь в Троице-Сергиеву Лавру, на могилу Розанова и Леонтьева, а через день о них там и этих могилах читаешь? А через три дня у Рильке Лавру встречаешь? Даже не удивительно.

И фотографий из этой поездки на дачу, а обычно десятки, нет. Вошла под кожу совсем, а под кожей как снимать?

Болтаем с Мишей. Украинец (румын, по самоопределению), без образования, строитель, крестьянин. А и как не ссоримся, как с моими друзьями, о политике, как уже писал, так и уму дает много. Не факты, а мышление. Нет, никаких мудростей Дона Хуана. А скорее тренировка ума в другой плоскости — как лучше в старом доме отремонтировать новыми материалами, как запасы или от другого использовать, как лучше тут сделать, а тут, а так или вот так, и сколько заказать и с чего начать…

В кошмарах главное — деталь. Потерялся в Марокко, нет денег (но есть знакомые типа). Не могу послать лифт в отеле на тот этаж, на который нужно, встреченный знакомый показывает виды гор потрясающие, но заклинило спуск фотоаппарата, и так далее, так далее…

Презрительно отношусь к любящим меня девицам не только из-за маминого давнего «все женить на себе хотят», а потому что — как же можно любить такое, как я, дуры действительно.

Стены рая, по словам (свидетельству?) Николая Кузанского, «построены из противоречий», из каковых прошлое и будущее является самой важной парой, «скрывающей от нас видение Бога».

Василиса, сербская переводчица Казакова, на тему бабушкиных карточных игры и пасьянсов, пишет:
бабушка умела гадать и на свинце. это называлось «изливать ужас», обычно после кошмаров, испуга, или так когда тревожно делали. полотенце на голову и сверху в холодную воду бросается расплавленный свинец. потом смотрят и гадают на этих фигурках, всегда страшных, бесформенных, типа ужас, страх вышли из головы. там ещё все сопровождалось какими-то словами, надо маму спросить, не вспомню. это было очень круто, ритуал.
Отвечаю:
а у нас из воска так.
мне нужно много, много свинца. Из головы и в голову.
(от головы — и до звезд)

Ребенок, выходя из подъезда, звонко: «Не хочу ходить в детский сад!» А еще в школу, институт, на работу и в могилу.

Души, возвращаясь в места
своей прежней жизни, похожи
на рассеянный свет в зимние дни.
Александр Бараш. Чистая радость

Эвтаназия Годара в 91 год, «потому что устал», — это еще один его маленький красивый фильм.
Эвелин Макхейл накануне свадьбы бросилась с Эмпайр-стейт-билдинг. Внизу по случайности оказался фотограф и запечатлел ее. Это считается самым красивым самоубийством ХХ века.
Карма вознаградила — вместо банальных свадебных фото в альбоме осталась forever young красивой на века
В мужском разряде, впрочем, лидирует Мисима.
Этот пост у меня забанил Цукерберг — красоту стали бояться еще больше.

Жюльен Грак — так вот откуда взялся Зебальд!

Альбер Карако — Чоран на минималках. Негации больше, стиля меньше.

«Невозможное — это существо Мысли Всевышнего, которое скрывается». Джемаль в «Логике монотеизма» о радикализме, который есть прорыв из реальности, мира, заведомо созданного Творцом с изъяном, который есть потенция к исправлению, прорыву. К этому невозможному.

Когда я долго читаю телефон лежа, немеют руки. Когда читаю книгу дольше, все хорошо.

Дачное вино из осенних листьев с дымкой, когда каждая улица — открытие детства.

«…Общество есть тень Сатаны, и общество есть механизм по изъятию у человека внутреннего смысла и вытягивания из него его жизненного ресурса, жизненного времени, жизненной энергии, претворяя это все в отчужденный капитал» — Джемаль (а еще и что стоимость человекочасов повышают), у которого точно списывал Пелевин (энергия баблоса).

Когда ложусь я, выходят на даче на пропитание мыши. Шуршат, шебуршат. Серые символы ночи. Иногда, если полевки с участка, рыжеватые. Шумные звездочки.

Часто, особенно в дождь, на крыльцо залетают любопытные синички. В куст жасмина у дома. Если тихо сижу курю, то пролетают прямо у лица. Яркие, бойкие, верткие. Такие птицы-дети. Какими они видят меня? Мир? Стать бы на секунду ими. Жизнь в полете любознательности, скорости, воздушных углов и линий.

Мы были детьми, а стали средним поколением, родители были молоды, а стали стариками и старушками. Как быстро меняется все — и как медленно делаются шаги в той партии, где нет ни белых, ни черных, ни выигрыша, ни поражения.

Я кричал во сне криком без воздуха. Но горло после него драло слезами и бритвами.

Миша, что приедет мама, привезет конфет. Всегда они в детстве знали, бросались в сумки. И — мама привезла пирожные, зовет всех.

Мама варит на даче варенье из боярышника. Я иду по пустым октябрьским улицам злата, рубинов и изумрудов в дальний магазин за сахаром. Это ли не счастье?

Возвращаюсь, вижу пару — и не пенсионеры, но в возрасте, весьма близко к — он и она, по безлюдной улице, неспешно, под ручку, а в них хрустальные бокалы с вином. Я бы согласился на такую старость!

Война, призыв, угроза ядерного. Нет, наши бодрые писатели все так же и так же суют свои книги. Выживут, как тараканы. Впрочем, и их переживут.

Грегор Замза проснулся и понял, что он мертв.

А звезды с луной это родинки-альбиносы.

Фото: Сергей Каревский