Этот текст может быть интересен ещё и предчувствиями наступления новых времён, которым не суждено было сбыться. Это пример мета-критики текущего процесса, когда свежие сборники авторов, фамилиями которых отныне называют литературные премии, были нормальной приметой времени. Богатыри, не вы!
Я понимаю, что сказано, но зачем так сложно?
У Матевосяна вообще немного нечеловеческое — надчеловеческое — зрение. Родственное всему живому, дышащему и растущему. Люди и звери, населяющие матевосяновскую прозу, могли бы жить когда угодно.
Потихоньку подводит нас этот незримый, бесчувственный, безэмоциональный писатель к запредельному, неприличному, табуированному разговору.
Елизаров на протяжении всей книги рассказывает о мертвечине. «Осмертин», «мертвое выражение», «намертво схватится», «за смертной гранью» — и так раз за разом.
Право на высказывание антистереотипного характера защищено терпимостью и толерантностью. Считается, что защищено. Человек не меняется больше, чем ему позволяет его травма.
Литпроцесс похож на сталкера. Ходит и ходит в Зону. Водит туда любопытных, несчастных, умных, сумасшедших писателей и гуманных, амбициозных, справедливых профессоров с рюкзачком, отягощённым бомбой, и водит.
Современная русская литература как инвалид, который перестал ощущать себя человеком. К ней так относятся. Она сама себя втихомолку так идентифицирует. Потому что «вот западная литература» полноценнее, качественнее, мощнее, свободнее и прочее.
Ребенок, выросший в пузыре, уязвим больше, чем те, которые читали и понимают, почему мышонка съела кошка. Сказки учат не только добру. Их главная задача — показывать модели поступков.
Литературный критик Екатерина Иванова комментирует статью поэта Игоря Меламеда.
…Комментарий как шанс говорить в оставленном когда-то диалоге, полилоге, споре — и добавить недосказанное
