Кто что читает

1. Любое наслаждение гнездится в труде, иначе это не наслаждение, а искус никчемный и опосля погубительный, похмельем, изжогой и прочим раскаянием чреватый. Даже и не знаю, какой степенью приятственности и уподобить. Уходу за садом в самые красивые его времена? Весенней изумрудной озаренности, летней медоточивой истоме, яхонтовому откровению осени или же умиротворенному монохрому зимы? Уподобим же. Ибо, как мы видим, повторения каждый раз новые.

2. А есть ли тип людей, изначально предпочтительных для вашего благоволения, дружбы нежной, любви страстной и прочего агапэ? Так и с книгами, какие там сокровища внутренние таятся или же фига коварного предательства под обложкой скрыта… И что мой список книг внешне ветреностью попахивать может, как раз давеча оправдываться приходилось. Ветер глаз крадет со страниц запах смысла, как сороки ложки.

3. Перечитывая классику, мы, по сути, и переписываем свои прежние ощущения от нее. Каждый раз новым почерком. От детского неловкого крупного до такого же старческого. Книга — это закладка в книге вечности. Загнутая-притянутая к себе, выю на миг склонившая страница-смерть. Защита кавычек посреди мерно волнящегося небытия, с двух сторон сдавившего, как в метро в час пик.

4. Чтение нужно, конечно, не для размягчение психических и жизненных гуморов, но для сгущения их. Как даосы для сугубого приобщения к Дао и причащения жизни вечной (так что терапевтический эффект все равно бонусом-довеском) пестовали внутри своего кадавра золотое яйцо вечности, так и чтение. «Слово должно проявиться из центра человеческой души само», как знал Сен-Мартен. Оное сгущает внутри нас тишину. Она же — такой внутренний экзоскелет, «непроницаемая броня» мистиков, защитная пленка с эффектом лотоса, что отвергает внешний белый шум, все то лишнее, чем внешний мир по отношению ко внутреннему и является. Уподобить можно семкам гопника, которые не обнажаются, но возвращают защитную шелуху, примордиальную девственность, ту одежду, коей в Эдеме являлись не тряпочная ветошь кожаных одежд, но энергии гармонии. Прах обращается вспять, в день парусии Садовник не разбрасывает золу, но из нее растут люди, деревья и прочий скарб. Апокатастасис! Мощные энергии вихрятся и от чтения. И даже в самом слабом исходе, чужая мысль, как нейроимплант Илона Маска, заносится в голову, как те же семена ветром или птичьим пометом, и, при сродстве, вызревает там благодатно. С ней можно поговорить. А бывает, и предание о цветке стиля Дзэами Мотокиё осуществится и свой урожай вызреет.

1. Ну, я ж человек весьма немолодой, поэтому чтение для меня — почти всё. Сейчас я работаю в коллективе, где большинство коллег — вдвое моложе меня. При освоении чего-то нового многим из них удобнее видеоинструкции. А мне надо мануал почитать, потом — чтоб кто-нибудь объяснил-показал всё это живьём. То есть, даже в сугубо функциональных вещах чтение значит для меня очень много. А уж в эстетическом плане или в смысле синхронизации жизни, книжки — это моё совсем всё, конечно.

2. Опять сошлюсь на классика, упоминающего другого классика. Процитирую Пушкина: «Вольтер сказал, что все роды сочинений хороши, кроме скучного: он не сказал, что все равно хороши». Всё зависит от времени жизни. После пятидесяти я стал много перечитывать разнообразной философской и религиозной литературы, что предсказуемо; всегда любил «продвинутый научпоп», тревелоги. Литературу по специальности тоже читаю не по необходимости, а для познания и удовольствия. То есть, разное люблю. Пожалуй, в последние три-четыре года выделил бы одно старое издание, правда очень длинное. Знакомство с ним определено моей собственной писаниной о поездках. Я имею в виду: «Военно-статистическое обозрение Российской Империи», выходившее с конца сороковых годов XIX века по конец пятидесятых. Ни до, ни после ничего равного не было. Появилось семнадцать томов, некоторые из них — аж в десяти частях. Издание не завершилось: помешали Крымская война и разные реформы. Не успели описать восточную Сибирь и значительную часть Кавказа. Но что успели — вышло замечательно. Сейчас ездишь по тем же местам, смотришь: бедные городки стали богатыми и наоборот, леса где-то сошли, где-то выросли. Даже реки изменились по причине обилия водохранилищ. А дороги по большей части остались прежними! Часть исчезла, конечно; построено некоторое количество новых. Но в целом сетка дорог за 170 лет переменилось не очень. Это дивно прям. Создавали «Обозрение» молодые офицеры. Некоторые из них затем стали знаменитыми учёными. И видно, как по-разному написаны тома. Отдельные — просто шедевры описательной прозы. Например, Пётр Карлович Услар, в будущем ставший одним из первых этнографов-кавказоведов, описывал Вятскую губернию. И мы как-то ехали автостопом по дороге из Великого Устюга на Лузу и далее. Во времена Услара это был мощнейший тракт, а ныне стала очень заштатная грунтовка. Но всё равно: и места, и посёлки, и переправы узнаваемы. Дивно.

3. В 1987 году, когда мне было 15, в Роман-газете вышел цикл эссе В. Солоухина «Письма из Русского музея». Я несколько раз перечитывал. Человек просто открыл парнишке, выросшему в достаточно безрелигиозной (после ухода дедушки в мир иной) среде, вселенную русских икон, к примеру. Затем читал иные книжки Солоухина. А чуть после сорока лет оказался в местах, где они с женой вышли за рекой Киржачом из машины и пошли по Ополью. Из этого выросла солоухинская книжка «Владимирские просёлки», а из той книги — народный интерес к вполне коренным, но заброшенным к середине ХХ века местам Центральной России. Ну, и вот. В 2014-15 годах я стал ходить по солоухинским местам, просто шаг в шаг, смотрел всё. Встретил многих интересных людей — краеведов, букинистов, неформалов — написал книжку «Тяжкие кони Ополья». С поправкой на время, разумеется. Ну, хотя бы с учётом, что за прошедшее время в тех краях успел пожить Венедикт Ерофеев. Так что метод личного и контактного обращения к классике считаю очень продуктивным.

4. Чтение создало множество цивилизаций, несколько культур. Потенциал у него огромен. Больше, чем у визуальных искусств, думаю. И сохраняется записанное слово много дольше. Хотя бывают грустные исключения, конечно же.

1. Я бы сказала, и то и другое — особенно если учесть, что именно чтение и составляет основную часть моей работы, а поскольку писание о прочитанном — тоже чтение, только гораздо более пристальное, а читаемое из чистого любопытства непременно хочется втянуть в какую-нибудь работу, чтобы примирить с этим вечно ропщущую совесть (вот же, я не гедонизму тут предаюсь, я работаю!!..), — выходит, что вся моя работа (да и вся моя жизнь…) — вообще сплошное чтение :- ) И, кстати, наслаждение и труд, по крайней мере в этом отношении, я бы точно не противопоставляла, — есть наслаждение труда и труд наслаждения, и чтение — в основном как раз и есть эти, лишь по видимости парадоксальные, модусы существования, то и дело переходящие друг в друга. А вообще я бы сказала, что чтение — это наиболее интенсивная, концентрированная форма жизни, жизнь, возведённая в степень. Опять же, зачем противопоставлять? — Мне, конечно, страшно недостаёт и опыта, и образования, — всю жизнь это чувствую, — возможно, невротически, а, следственно, отчасти и ложно — и всю жизнь же стараюсь компенсировать эти коренные нехватки, и лучше чтения тут ничего не придумать (да и вообще страшно интересны другие, иноустроенные жизни, — кроме чтения, ничто не даёт возможность прочувствовать их изнутри), — но как же здорово бывает, когда книга или отдельный текст вдруг срабатывает как машина времени, воссоздаёт в подробностях давно прожитые чувства и возвращает в какой-нибудь миновавший момент времени. Причём с такой задачей прекрасно справляются не только тексты как смысловые единства / смысловые события, но и телесный облик книг, их шрифт, их запах. Они делают это с магической и непреодолимой силой. Кроме того, известно и то, что, будучи перечитываемы, книги при каждом новом перечитывании ведут себя по-разному, показывают себя с разных сторон, выявляют в себе разные смыслы.

2. Пожалуй, более всего люблю я эссеистику, фрагментарную прозу (бегущая внешней систематичности, тем вернее она выращивает в себе неявную внутреннюю, а то и не одну, и вообще в ней много свободы и своеволия, а что же может быть прекраснее ;-)) и ещё дневники, записные книжки, рабочие тетради — всякие тексты, имеющие отношение к внутренней лаборатории, в которой человек вырабатывает себя, своё дело, свою жизнь, — потому что очень интересно, как люди говорят с самими собой и как им вообще удаётся быть не мной, а другими. Ну и ещё потому, что сама такое пишу всю жизнь. Поэзию тоже люблю — за то, что она таинственна, а также за то, что она — особенный способ мышления. А кроме того, очень, очень интересно читать критику, литературоведение, историю литературы, потому что это, во-первых, об устройстве самой литературы, а во-вторых — об устройстве взгляда на неё человека, который об этом пишет. И от тоски по несостоявшемуся филологическому образованию. Увы мне, уже давно очень редко перечитываю что бы то ни было, потому что всё время надо читать для работы-которая-тождественна-жизни что-нибудь новое; а вот зато практикую так называемое прагматическое перечитывание — это относится почти исключительно к поэзии (редкая проза такого требует, но иногда требует и она): чтобы отрецензировать книгу стихов, что мне приходится делать очень часто, я перечитываю её несколько раз (в среднем раза три), и первое прочтение оказывается самым грубым, черновым, приблизительным, а чем дальше — тем тоньше и точнее.

3. Классика — это, пожалуй, общий символический фонд некоторой человеческой общности: от стран и народов до маленьких дружеских и семейных сообществ, — а есть и персональная классика: совокупность текстов, основополагающих для миро- и самопонимания одного-единственного человека. Тексты-источники норм, типов реагирования, моделей поведения, матриц понимания, способов чувствования, на которые те, для кого это классика, ориентируются и осознанно, и бессознательно, и ещё неизвестно, как больше; к которым они так или иначе внутренне возвращаются. Переписывать заново уже написанное другими мне всё-таки не хочется (в этом слишком мало свободы и чересчур много дисциплины). Лучше уж я напишу что-нибудь такое, чего ещё никогда не было!

4. Конечно же, для увеличения жизни, её углубления, усложнения, интенсификации и проживания в воображении и мысли того, чего не досталось в личном опыте, для разнообразия внутренних событий — и уж на втором шаге (но это тоже важно) ради познания и прироста понимания. Просто если не будет первого компонента, ничего не выйдет со вторым, ему не на чем будет держаться.

1. Чем дальше, тем меньше наслаждения. Чтение происходит на фоне, внутри. То есть ты прочитал — ничего не почувствовал. Потом происходит внутреннее чтение, наслаждение того, как когнитивное читает изнутри, одаряет тебя вспышками пониманий. Трудно пробиться к тому, чтобы радоваться тексту: как будто вы живете отдельно — ты идешь по границе букв самого лакомого текста, но у тебя аллергия на лёд, поэтому провалиться можно только в полынью, но я трус и остаюсь на берегу. Это тоже безнадежно. Предыдущий опыт и так настигает — я пребываю в забвении предыдущего опыта, если новое возникает, оно пронизывает удивление(м) и освобождающим бессилием.

2. Всё темное, гетероморфное, жалкое или притворяющееся пониманием особенно хорошо; это не жанр, но рецептивный клочок бумаги; Я люблю не понимать, мне хорошо, я успокаиваюсь — это как будто детство мысли, мир слишком тяжел для меня, но у меня есть люлька. Сейчас я перечитываю только сакральные тексты — там, где я сейчас, он остался только один, это текст об «Уктусской школе» Анны Таршис. Он темен/ясен/путан/подмиглив. В нём есть всё, чтобы создать еще литератур на 150 лет вперед и далее. Я живу там, уходите по домам.

3. Я мечтаю переписать всё, что плохо лежит, близко лежит. В университете я спорил, что напишу новый роман Льва Толстого. Я написал внутри романы Сорокина, я не буду писать романы Пелевина. Я потерял романы Комадея. Классики нет, есть инерция прилепившегося, ее хочется обоссать, чтобы замерзшая ракушка, как «Мастер и Маргарита», отвалилась и упала в лужу мочи, а я смотрел, как бумага толщиной 80 г/м2 расползается.

4. Для смещения, чтобы теряться, чтобы расслаиваться и находиться в новых слоях и узлах. Это трепет беспамятства, бл*

1. Любое чтение есть труд, но чем сложнее чтение художественного текста, тем больше и удовольствие от него. Эстетическое усилие прямо пропорционально результирующему его аффекту. Поэтому мне всегда приятно читать вещи, далекие от «автоматизации». Если реализм, то магический, если наука, то междисциплинарная, если поэзия, то лишь «тёмная», требующая приложения больших духовных и умственных сил. Я люблю поэзию за возможность возвращения к опыту «узнаванья», однако всякий раз такое узнавание ново. Ведь никакой великий шедевр нельзя прочесть дважды одинаково: тщетно пытаться исполнить сызнова арию или симфонию так, как они звучали прежде. Чтение для меня процесс сугубо музыкальный, где текст есть партитура, а читатель — дирижёр, в его руках все каверзи и кунштюки контрапункта художественного мира.

2. Обожаю в прозе новеллу, а в стихах — послание. Они нацелены на общение с неизвестным, отчасти даже на игру (в интеллектуальном смысле). Мне вспоминаются слова Пастернака: «я люблю таинственность». Таинство, которое творится двумя людьми (писавшим и читающим) здесь и сейчас, не могущее повториться. Это и есть жизнь во всей полноте. Никогда не знаешь исхода, даже если предчувствуешь его с самого начала. Тихо и наскоро, между делом судьба входит к нам, берёт нас, овладевает нами, чтобы мы овладели ей или хотя бы собой. Никто кроме нас самих с этим не справится. Вот урок, преподаваемый нам новеллой (в прозе) или перепиской с Другими (в стихах). Перечитываю что-нибудь то и дело, поскольку я филолог и преподаватель литературы. Но по-настоящему я счастлив всякий раз, когда мне доводится перечитывать любимые книги стихов. «Камень» Мандельштама. «Пора благодарности» Айги. «Старые песни» Седаковой. У меня очень много таких книг.

3. Классика — бесподобные образцы человеческого гения, равных которым не отыскать никогда и нигде. Таковы маленькие трагедии Пушкина. Такова «Божественная комедия». Есть книги, которые я хотел бы не переписать, но создать хотя бы раз. Некоторые из них зреют где-то в глубине моего существа, но пока что у меня нет силы дара, чтобы вызвать их к жизни из тьмы предощущений.

4. Читая, проживаешь бесчисленное количество возможных судеб, набираешься мудрости не меньше, чем в житейских мытарствах. Если, конечно, стремишься к мудрости. Горе тому, кто хочет использовать полученные знания в корыстных злостных целях. Лучше такому человеку вовсе не учиться читать. Чтение нужно для смягчения нравов и для выхода из безумия, разлитого вокруг. Лишь читающий и благонамеренный человек способен достичь просветлённой радости ума и чистоты глубокого чувства.

1. Не стала бы разделять наслаждение и труд чтения. Всё, что делаешь, совершая это с полным осознанием каждого жеста, каждого компонента действия, является трудом: самым полным, самым плодотворным, приносящим удовольствие и удовлетворение. Для поэта и вовсе чтение и письмо неразделимы. Что бы ни совершалось первично, что бы ни было буквальным сиюминутным и предшествующим действием, чтение и письмо осуществляются одновременно. Думаю, так же это происходит и для любого опытного читателя вообще. Поэт же всегда остаëтся поэтом: даже когда он чистит картошку, даже когда спит, когда не делает ничего. Он читает и пишет каждую секунду своего сна или бодрствования, несмотря на то, что может не делать этого буквально. А это и есть сущность его жизни и смысл существования, и в нём не разъединены его труд и его наслаждение.

2. Полагаю, для любого человека вне зависимости от того, рассматриваем ли его сейчас как читателя или нет, существуют характерные паттерны мышления, осознаваемые или нет. Мне, как правило, мои собственные паттерны не нравятся: слишком хорошо знакомы, слишком трудно выйти за их пределы. Поэтому с большим азартом и восхищением, с неузнаванием и радостью я ищу в тексте то, что не впишется, не уломается в привычный мне способ прочтения и понимания. Это редкий и ценный опыт, я дорожу им как сокровищем. Мне очень нравится не понимать, но догадываться. Кроме поэтических книг, каждая из которых для меня — ценный, новый опыт, шанс увидеть то и так, как я не умела увидеть, я люблю длинные семейные саги и классические шпионские романы. Этот опыт чтения, разумеется, отличен от чтения поэзии и читается ради иного: чтобы быть захваченной характерами и взаимодействиями, чтобы изумляться и учиться человеческому у сконцентрированных его носителей. Но, безусловно, проза может быть написана так, что становится огромным стихотворным полотном, последовательностью и пересечением не только логических, но и сугубо языковых событий. Тогда этот опыт бесценен. Крайне редко решаюсь перечитать ту или иную любимую книгу. Не потому, что неизбежным будет разочарование, в котором нет никакой вины автора, а сплошная вина читателя, который перерос свой прежний опыт чтения. Не перечитываю, потому что для меня мучительно любое возвращение к чему угодно уже совершившемуся; меня это сбивает с толку, сеет сомнение в непрерывной линейности моего существования. Это простая особенность моей психической структуры, для которой невыносимо возвращаться и переделывать. Чем больше отдаëшь сил произошедшему и совершëнному, тем меньше остаëтся их в зазоре будущего — и самого будущего. И, если всё же возвращаюсь к некоторой книге, чтобы перечитать, то намерение моё скорее терапевтическое: это способ вернуться к тем, кого я любила, и снова взглянуть на них, увериться, что они обитают в тех же домах, и уклад их жизни незыблем, и незыблемо существует фундамент тех же семей, тех взаимоотношений, в тот же срок выпадает весенний снег над головой Киëаки Мацугаэ, в ту же минуту Генрих IV увидит на поле боя убитым соратника и друга «с библейским именем Осия». Хотя неизбежно изменилась я, мне бывает необходимо увериться в том, что хотя бы что-то не исчезает. Это я могу уйти из некоего дома, но дом будет стоять.

3. Дело в том, что классикой для меня являются одновременно «Книга Исхода» и «Отцы и дети», «Сон в красном тереме» и «Махабхарата». То, что существует, возрастая, как живое существо, перемещая в себе свои же собственные внутренние органы. То, что является материальным фундаментом, субстратом языка, безграничным рядом его эволюционных попыток. Одновременно классические герои — это моя семья: я знаю их настолько, насколько внимательным к ним было моё существование возле них; я имею с ними некоторые взаимоотношения, безусловно, могу находиться с кем-то из них в ссоре и не желать даже взглядом пересекаться в зеркале, а кто-то может не хотеть иметь дело со мной и мне не даëтся. Мы очень долго живëм вместе, образуя огромное странное домовладение, и они ещё очень долго будут жить после: со всеми, кроме меня. При этом чтение классики — чтение с ними вместе — превращается в подобие игры в шахматы со слишком сильным собеседником, и на место одной из фигур, помимо героев, выдвигаюсь и я сама. В контексте сказанного навряд ли я смогла бы пожелать сделать что-то ещё (например, как было предложено, — «переписать» книгу) сверх того, что я делаю, читая. При чтении я уже мысленно, чувственно вношу, пожалуй, и так слишком много собственной личности, индивидуального и коллективного контекста всего того, что произошло после и вне книги и никогда не происходило с её автором или его героями. Это слишком огромный массив пунктирно и нелинейно связанных вещей, чтобы я могла пожелать с ним работать и ещё более усложнить, вербализовав его. Или, рискнув рассечь, выбрать неверный фрагмент, материл, опыт, оптику — и стать повинной в упрощении. Безусловно, существуют книги, которые сами себя переписывают, и это только уже во вторую очередь относится к интерпретационной работе читателя. В первую очередь — способность «переформатироваться» вшита в текст авторской работой со структурой сюжета, с возможностью создавать не просто альтернативные, но и взаимоисключающие варианты событий. Именно Кортасар поразил меня когда-то такой способностью. Также я могу теоретически предположить такую книгу, в которой «самопереписывание» возможно через сугубую работу синтаксиса: искусственное создание таких структур, которые допускают взаимоисключающие понимания. В русском языке этому очень способствует наличие винительного и именительного падежей, которые позволят намеренно «подменить» субъект и объект. Но, полагаю, перед автором тогда встанет задача каким-то особым образом оправдать такой несколько искусственный язык; возможно, поступить, как Дэниел Киз. С помощью параллельных структур, с помощью обращения к парадоксам и тавтологии (в мощнейшей её способности схлопнуть объëм или вместить невмещаемое, сказав «Я Есть Тот, Кто Есть») возможно создание в литературном тексте почти квантово-механического пространства: с тоннелями, вариативными координатами, скоростями… В конечном счëте я скажу, что «переписывание» книги для меня осуществляется не интерпретационной работой читателя, тем более не произволом моего намерения, побуждения и желания. Осуществление такого желания для меня было бы подобно подлогу, подмене, лжи, которая не утешает, а устрашает самим своим появлением. То «само/переписывание», которое я считаю одной из вершин авторского мастерства, авторской игры, создаëтся на уровне синтаксиса, структуры, позиционных расстановок и уникальных событийных трасс уже завершëнного автором текста.

4. Чтение нужно как уникальный и одновременно разделяемый со множеством реальных и воображаемых фигур опыт. Эти фигуры не обязательно даже антропоморфны. Такой фигурой может быть явление, чувство, подобное тому, по которому узнаëшь, что стихотворение состоялось: оно состоялось так же, как состоялась кристаллизация льда из воды. Такой глобальной фигурой может быть сам язык. Я не стала бы пытаться соотнести на каких угодно весах понятия «опыт чтения» и «опыт жизни». Но в любом случае из одного можно сделать другое.

1. Для меня с детства чтение — это наслаждение, и еще какое. С другой стороны, больше всего удовольствия доставляют те книги, чтение которых требует усилий. Душевных, духовных, интеллектуальных. Радость всегда в преодолении. Что касается повторения предыдущего опыта и одновременно поиска новых ощущений — я очень люблю перечитывать книги, которые когда-то давно произвели на меня большое впечатление. Причина, по которой хочется их перечитать, иногда кроется даже не в сюжете, не в художественных достоинствах этих книг, а в желании прочесть их глазами себя тогдашней, снова стать на мгновение тем человеком, которым я была пять, десять, двадцать лет назад. И вот в процессе внезапно оказывается, что произведение это я воспринимаю совсем по-другому, как будто впервые читаю, потому что внутренне я очень выросла за это время. Так что самые свежие и яркие впечатления можно получить от хорошо знакомых книг.

2. Я читаю книги самых разных жанров — правда, не очень люблю фантастику (за исключением Брэдбери) и детективы. Помимо художественной литературы, люблю научно-популярную — от истории до религиоведения. Но в целом, конечно, больше всего читаю стихи — на прозу очень часто времени не хватает, а поэзия — она со мной всегда. В течение дня мы с другом обмениваемся в соцсетях стихами, которые сегодня увидели в новостной ленте, которые понравились, зацепили — мне кажется, это именно те невидимые кирпичики, которые строят мой день, складываются вокруг меня в защитную стену. Поэзия — это то, что дает силы прожить вот этот конкретный день. Потом еще один, и еще… Как я уже сказала, перечитываю книги я довольно часто, в том числе любимые стихи. Могу бесконечно перечитывать Сергея Жадана и Исикаву Такубоку (его сборничек я раньше носила с собой). Из классиков часто перечитываю Достоевского («Преступление и наказание», «Бесы», «Братья Карамазовы»), Сашу Соколова («Школа для дураков»), Владимира Набокова («Лолита»). Эти книги я читаю, когда мне плохо: когда болею, когда что-то не ладится в жизни, когда одиноко. Для меня они как лекарство. Очень люблю перечитывать книги Астрид Линдгрен («Мио, мой Мио», «Братья Львиное Сердце» и другие) — я впервые прочла их в 4 года и даже потом, во взрослом возрасте, никогда не испытывала такого сильного потрясения, как тогда, над страницами этих книг.

3. Само понятие «литература» для меня почему-то ассоциируется именно с классикой. Наверно, не буду оригинальной, если скажу, что люблю читать русских и зарубежных классиков, потому что в их произведениях есть особый, тонкий психологизм, который очень редко встречается в современной литературе. Что касается «переписывания заново» — в общем-то, именно этим каждый из нас и занимается, когда читает какую бы то ни было книгу.

4. Наверно, задаваться вопросом, для чего нужно чтение — значит подходить к этому процессу слишком утилитарно, как на школьных уроках литературы. Если чтение равно удовольствие, оно не может иметь иного назначения, кроме как утешать и радовать (будь то радость познания или духовного роста). Все остальное — второстепенно.

1. Скорее, всё же наслаждение. Труд бывает в двух случаях: когда нужно прочесть полный корпус текстов автора, скажем, для публикации. Или — я человек достаточно упрямый и скорее предпочту дочитать книгу до конца, чем бросить её. И иногда это дочитывание связано с определёнными усилиями. Новое интересно. Так же, как мне интересно общение с новыми людьми (определённого круга, впрочем), так же (и, пожалуй, в ещё большей степени) интересно общение с новыми авторами, с их творческой и антропологической уникальностью. И прекрасно, когда повторение предыдущего опыта заключается в глубоком удовлетворении от чтения чего-то нового (сопоставимого с тем удовлетворением, которое получаешь от любимых книг).

2. Последние несколько лет любимый жанр, как это ни странно, популярная психология. Причина в том, что трансформация себя (а значит, понимание механизмов функционирования человеческой психики) — это самое интересное для меня в жизни занятие. Перечитываю таких авторов, как Лиз Бурбо, Колин Типпинг. Что касается художественной литературы, тут тоже интересно: стихи современных авторов и русская классическая проза XIX века. Перечитываю Ивана Ахметьева и Ивана Тургенева.

3. Если пытаться встать на объективную позицию, классика — то, на что авторы последующих поколений опираются или, во всяком случае, то, что они «имеют в виду» (часто — неосознанно). Если субъективно, классика — это то, что изменило мою жизнь (будь то в мировоззренческом смысле или в смысле восприятия эстетики (некоторые авторы убедительно заставляют понять, что можно и так)). Нет, переписать какую-либо книгу мне никогда не хотелось.

4. Как это ни банально, чтение — как ничто другое развивает человека. На мой взгляд, никакой личный опыт, даже самый фантастический, не даёт того, что может дать чтение хороших книг. Да и жизнь человека слишком ограничена (и во времени, и в пространстве), поэтому присоединение к коллективному опыту человечества через книги — необходимое условие развития (как мне кажется, пока ни кино, ни интернет не способны заменить книги). А субъективно — это просто безумно интересно.

1. Чтение в большинстве случаев для меня просто чтение, просто деятельность, мостик, который нужно построить, чтобы оказаться на другом берегу. В зависимости от обстоятельств оно воспринимается как занятие трудоёмкое или как приносящее удовольствие, которое тоже игнорируется и всё сводится к «читать, читать, читать», потому что времени (да и желания) ощущать удовольствие нет — надо скорее жить тот текст, что перед глазами. Например, для меня труд читать что-то малоинтересное по первой (тяжело быть всегда открытым всему на свете), допустим «Воскресенье» Толстого я долго мучал (или оно меня, мы ещё не разобрались, кто из нас абьюзер), потому что время, язык и контекст сильно отличались от нынешних, то есть было мало поверхностных смысловых крючков, за которые можно зацепиться в начале чтения. Нужно время втянуться, вчувствоваться, отыскать больше тех самых крючков и конкретно прижить книжку к своему естеству. Если это получается на все сто, то это праздник. Жалко, что он бывает редко. …За каждую книгу я берусь с надеждой на что-то новое. Даже если перечитываю, то как будто захожу в гости к другу, у которого за время, что мы не виделись, точно что-то да должно было произойти. И снова очень жаль редкость, а именно редкость этих «заглядываний», получается, что с почти каждой прочитанной книгой у меня выходят очень неловкие знакомства, иногда перерастающие в свидания, которые обещают лишь разлуку с небольшим шансом на новую встречу.

2. Жанра нет… Скорее есть просто авторы, которые мне импонируют, за которыми я слежу. Очень рад, что их список не перестаёт расти. Например, из этого списка можно выделить Алексея Иванова. Люблю его «Географа», раз в год обязательно перечитываю. Забавно, что первый раз я прочитал пиратскую версию романа: обычный txt файлик. Но потом… начал покупать и раздаривать его всем, кому не попадя. И на моменте, когда купил этот роман уже в 4-5ый раз, узнал, что Иванов очень гневается на интернет-пиратов. По-моему, он кое-чего не понимает…) Ещё хочу отметить романы раннего Лимонова. Если говорить об стихотворениях, то больше всего перечитывал сборники Дмитрия Гвоздецкого, Николая Милешкина, Александра Макарова-Кроткого и Владимира Бурича. Хотя довольно часто одно время возвращался к «Это то» Дианы Никифоровой и «Нерасторопному празднику» Ростислава Ярцева. Вообще сейчас авторов стало так много… поэтому пока что хватает книжек классиков и подборок моих современников в журналах, тг-каналах и вк-пабликах. Из тех, кто крепко удерживает моё внимание — Александра Ембулаева, Стас Мокин и Алексей Чипига (нет! это не то, о чем вы подумали!). В абзаце посвященному эссе хочется помечтать о перечитывании сборников И. Бродского и Д. Воденникова. Также слежу за тг-каналом Бориса Кутенкова.

3. Классика для меня — это место двух моментов: безвременья и «не сегодня». Безвременье, как та самая актуальность во плоти, «нетленочка», разговоры о вечном и прочее, т. е. то, что как будто бы для всех и на все времена. А «не сегодня» — это больше про то, что было когда-то тогда, про то, что очень сложно без костылей переложить на настоящее, про то, что не стоит довольствоваться уже рассмотренным и открытым. Если есть классика, то должно быть и что-то большее. Классика это однозначно не лучшее. Это про то, что точно было. …А переписывать чужие книжки я бы не стал…

4. Чтение — это всегда какое-то таинство (только я вам об этом не говорил). Меня всегда интересовало, зачем человек всегда обращается к неодушевлённому? Говорит со всем вокруг. А потом он говорит в камень, деревяшку, папирус, бумагу, клавиатуру… и хоп! Неодушевленное нам отвечает (не без наших же усилий, но всё же). Вроде бы названия у текстов те же, но всегда что-то меняется… Как будто человек по привычке чтением выдыхает жизнь не только в себе подобных, но и в камешки с цветочками.