Каждый раз, когда хочется написать о травмированности своей жизни, меня останавливает нутряной цензор, но не по образу шлагбаума или тупого сторожа на кладбище, а подобно психоаналитику из книг Ирвина Ялома. Ты точно хочешь этим поделиться, бурчит он, ты уверена, что твоё откровение не изменит отношение к тебе окружающих, ведь они уже создали представление, а тут такая ты ку-ку и хрипастого во-блина выволакиваешь: не останется никто прежним, учти это. И я это, конечно, учитываю. Потому что не хочу из позиции Другого переходить в Чужого. Боль отчуждает даже при сближении одинаково диагностированных. У каждого неповторимый опыт боли, травмы, её протекания, и результаты разные. Обнародование той части себя, что травмирована, приведёт к пассивной травматизации здоровых доселе кластеров. Реакция на разгерметизацию травмы может не совпасть с ожиданиями от выхода в космос без скафандра. Желание стать хитовой наутилусовской Настасьей окажется ли осуществлённым и одобренным, неизвестно. А если нет, тогда получаем ещё одну сверхновую травму. Понимаю, что моя необходимость в разтравматизации не критична, есть люди, которые выжгли весь кислород внутри неё и, если не откроют люк, то задохнутся. Я, наверное, научилась перерабатывать её цеодва в своебрразный озон и, как в барокамере, периодически прочищать мозги. Приятного только то, что не убивает и делает усилия не напрасными.
Вектор же обусловленности травмой в происходящей литературе как вид прокрастинации объясним ещё и демократизацией общества. Право на высказывание антистереотипного характера защищено терпимостью и толерантностью. Считается, что защищено. Человек не меняется больше, чем ему позволяет его травма. А представьте, какая травмище у нашего общества…
Верлибр ведь тоже результат травмы.
Как не виртуозен ходящий на протезах, а настоящие ноги ничто не заменит. Так и в поэзии уходить от размера и рифмы приходится в тот момент, когда понимаешь, что твои руки-рифмы и ноги-размеры не справляются с задуманным движением. Моторика силлаботоники слабее, чем хореография мысли. Смотришь на хромые па стихов и осознаёшь неуклюжесть содержания. Приходит вторичность и подбрасывает подражательность под видом техничности, но ты всё равно видишь ущербность формы. Бьёшься, бьёшься и травмируешься в бесполезных попытках выровнять, подтянуть, омузыкалить ритм, освежить, пересоздать рифму. От постоянной драки с собой устаёшь, как от пытки каплей. Ушибы самооценки ноют, всякое поэтическое желание ожесточается в ехидство по поводу сброшенного с корабля, а по сути не имеющегося на твоём баркасе изначально. Приплываем к отрицанию. Травма затмевает. Но по-прежнему хочется писать, даже больше, чем раньше. Теперь страшно не справиться в принципе. Обязательная стадия отчуждения и забвения длится коротко ли, долго ли, а прекращается резким сигом в неизвестность: проза? пусть проза. Свободный стих? да и ладно! А что это? без разницы вообще-то! Зато писать без мучений можно, похоже, что сам факт ходьбы здесь важен, хоть на больших пальцах иди, лишь бы не падал.
И получается неплохо, да. Сила есть. Передача поэзии есть. Способ не имеет значения, если иначе никак. Это ведь выход. Правда? Конечно, правда. Особенная, правда.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
