Катя Капович ‖ Писательская болезнь

(рассказы)

ПИСАТЕЛЬСКАЯ БОЛЕЗНЬ

Еще Уильям наш Шекспир отмечал, что возраст сгибает умного человека, а дурак со временем только совершенствуется в своей глупости. Та же мысль независимо от английского классика пришла в голову репортеру «Бостонского времени» Игорю Семеновичу Метельскому. Он ее подумал склизким октябрьским вечером, и сердце его наполнилось грустью. Весь следующий день Игорь был сам не свой, перечитывал старые юношеские рассказы, настолько яркие, что в СССР их не брал ни один журнал. Ах, какие это были замечательные вещицы! В особенности тот про дождь, про то, как капли разбиваются о подоконник. Ну и еще тот про пса, который после смерти хозяина стал бездомным. Сначала пес хотел из солидарности с хозяином тоже умереть, а потом понял, что хозяин бы его мысли осудил, что надо жить, и чтобы обеспечить своему четвероногому телу вес, стал ездить на районный рынок, где его помнили и кормили мясными обрезками и даже иногда давали мозговую кость. Пес ездил туда на метро и возвращался обратно к родному порогу, бегал вместе с дворовой футбольной командой по пустырю, радовался, когда коричневый мяч влетал между двумя ящиками из-под стеклотары, заменявшими ворота. Игорь читал рассказы допоздна, тихонько изумлялся своей юношеской мудрости, пил водку.
— Пойдем спать! Завтра нам рано в аэропорт! — позвала его жена.
— Верочка, ты ложись, а я тут еще немного посижу!
Он налил себе третий стакан, открыл холодильник. В холодильнике был пакет с соленой лососевой рыбой, была баночка икры, был кусок хорошей немецкой салями. Игорю всего этого не хотелось. Так что же ему было надо? А ему было надо докторской колбасы, самой обычной, какую клали дома на кусок хлеба с маслом. Той самой колбасы цвета промокашки хотелось Игорю Семеновичу, но ее не было. Он достал хлеб, посолил его крупной солью для готовки. Выпил, закусил, похрустел солью и подумал: «Зачем я, как дурак, размениваю свой талант по мелочам на газетные статейки? Вкладываюсь в них. Хватит, баста! Надо писать что-то серьезное, для души, для потомства! Большой роман!» У него вспотели ладони. Потом он вспомнил, что потомства у него пока нет, есть племянник, сын старшего брата, которого он в последний раз видел, когда мальчику было три года, махнул рукой и пошел в кровать. Лежа рядом с законной супругой, он поклялся себе, что с завтрашнего дня начнет думать, о чем бы написать в своем романе.
На неделе он вспоминал тот вечер, и теплое чувство переполняло его. Он даже позвонил брату.
— Как ты?
— Я — хорошо, она красавица, латино, моложе меня на двадцать три года! Ты бы видел ее ноги — от ушей. А грудь! А ты как?
Игорь набрал воздух в грудь. Ему захотелось поразить старшего брата, когда-то в молодые годы небесталанного режиссера, а теперь харизматичного раздолбая, к которому в юности уходили все Игоревы девушки.
— Я, знаешь, тут роман пишу.
— Это ты правильно делаешь! Молодца!
— Как мой любимый племянник? — спросил Игорь, покраснев от удовольствия.
— Который из них?
— А сколько их у тебя?
— Ну четверо! Так ты про которого?
Игорь опять покраснел: он не мог вспомнить имя.
— Я про старшего.
— Все нормально, Жорка освободился, работает на заправке. Или, постой, он как раз недавно опять потерял работу и как раз ищет что-то. Трудно, понимаешь, с судимостью. У тебя ничего нет на примете? Он же неплохо рисует! Помнишь его детские рисунки?
— Нет, к сожалению.
— Ну на нет и суда нет! — философски ответил брат.
— А остальные трое! Они как?
— Они замечательно! С матерями живут.

Игорь остался доволен разговором, потому что теперь в мире о его будущем романе знали уже двое людей: он и брат. В выходные он обдумывал план романа. Он размышлял так: в наш век мы, люди, внутри о себе много думаем. Мы возомнили, что мы выше всех других существ в мире. А что мы есть на самом-то деле. Вот я Игорь, что я есть, и сколько таких Игорей ходит по земле? И кто о них знает? Никто. А если один из них умрет, то трагедией это будет только для его семьи. Он почесал затылок. У этого явления было название. Как бишь? Антропоцентризм. Придвинув компьютер, Игорь принялся набрасывать вехи пути своего маленького героя, Игоря М. Еще подумав, он свел написание имени героя к заглавной букве, видя в этом символическую игру смыслов: человек как соединительный союз между высшими силами и землей. Начало было обещающим: «И. родился не в счастливой рубашке, а голый, и его тут же одели в смирительную распашонку со штемпелем «Родильный дом ГКБ им. С. И. Спасокукотского». Замелькали фразы. «И. ходил в детский сад и понимал, что будет есть манную кашу жизни…». «Советская школа отдавала ему в бок прикладом автомата Калашникова на уроках военной подготовки». Учителя — математик-антисемит, учитель русского языка, который говорил «значится», физрук, музрук. «…Но настоящими учителями были те, чьи портреты смотрели с фронтисписов «Всемирки» (Нота Бене: проверить, есть ли там портреты!)» Друзья И. «У него не было друзей — были одноклассники, потом однокурсники». Он вспомнил про родителей, вздохнул и застрочил: «И. рос кукушонком в семье работников ИТР, в гнезде дроздов…» Пункт за пунктом он заполнил две страницы. Подумал, что назовет роман хлестко — «Подзаконник». Поместил заголовок в начало, и оно ему понравилось. Одновременно захотелось пить.
— Вера, сделай чаю и покрепче! — крикнул Игорь Семенович в дверной проем и вспомнил, что жена улетела в Москву.
Он пересел в кресло и, поставив лэптоп на колени, продолжал: «Дожив до возраста Христа, И. стал ближе к природе». Фраза ему понравилась так сильно, что он дважды произнес ее вслух. Он заварил себе чай из пакетика. Сел с кружкой на подоконник, стал смотреть на октябрьский дождь. Настроение портилось. Вернувшись в рабочее кресло, он перечитал написанное. Дойдя до понравившейся фразы, снова произнес ее вслух и зло оттолкнул компьютер.
— Стал ближе к природе! Совсем озверел что ли?

С этого всё и началось: все ему казалось тускло, мерзко, бессмысленно. С утра в понедельник сотрудники завели болтовню, пеняя друг другу на здешнюю осень. Коллеги возмущались дождем. Метельский нервно сдернул с вешалки плащ.
— Такое впечатление, что вы не из России приехали, а из Испании! Погода как погода! Я за сигаретами!..
Он вышел и хлопнул дверью так сильно, что с косяка посыпалась штукатурка.
— Что это с ним? — спросила Галочка Любавина, краса отдела.
Дина Кудякина ответила из-за компьютера:
— Вы не слышали, что ли? У Метельского же… Ну, как называется, когда не можешь? — она пощелкала пальцам в поисках верного слова.
— Импотенция? — услужливо подсказал Шерман.
— Да не импотенция! Ленку Миркину, новенькую из бухгалтерии знаете? Она говорит, что у него там серьезно все очень. Ну как оно называется, когда творческий запор?
Шерман хмыкнул.
— Пурген не пробовал?
— Есть такой чай «Балерина», он на сенне! — сказала Галочка Любавина и, покраснев под взглядами коллег, добавила. — Что вы на меня так смотрите? Старушки пьют при запоре! Я бабушке заказывала.
Кудякина трагически покачала головой.
— Это называется творческий блок!

Новость поползла по отделам. Гринц зашел из соседнего.
— Когда это у него началось?
— В прошлые выходные! — ответила Кудякина.
— Да, а тут еще проклятая осень! Это серьезно! — согласился Гринц.
Если так считал оптимист Гринц, то что тут было сказать? Все перестали шутить и задумались о том, как это скажется на тиражах. Метельский был самым популярным автором. Под материалы Метельского их газете давали рекламу. Он и писал-то одну полосу в номер, но зато это была самая читаемая полоса: в ней Метельский пересказывал светские сплетни. Люди в открытую осуждают сплетников, но втайне все любят осудить зарвавшихся, пожалеть кого-то из бывших знаменитостей, теперь сброшенного с корабля современности и едва сводящего концы с концами. Другими словами, люди любят сплетничать.
Метельский был вхож в дом Шемякина. Его когда-то ценил как собеседника Бродский. Он в свое время был накоротке с Довлатовым, которого знал еще по Эстонии, и тот заимствовал у него истории. Он дружил со знаменитым автором «Абсурдистана» Гари Штейнгартом и вообще был светским львом, посещал модные салоны, потом описывал склоки и романы. Шерман, завидуя, называл его «Пруст задроченный».
Второй редактор, добрейший человек Сева Платонов, выдал мысль:
— Товарищи, а возможно — депрессия у человека! Предлагаю общими усилиями поднять ему тонус!
Тут вернулся Метельский.
— Чего поднять? Кому?
— Никому! — быстро ответил Сева.
Все сделали вид, что работают. Кудякина объявила, что выйдет за кофе, и посмотрев на склоненные головы, спросила нарочито-бодро:
— Ну чо принести, народ? Сева, а?
— Мне любой, — прошелестел Сева. — Ты извини, у меня кэша с собой нет!
— Неважно! Мишка Шерман, что тебе взять?
— Диночка, ты же знаешь мой вкус на женщин и на кофе! Блэк! — бархатным голосом пропел Шерман.
— Игорь? — обратилась она к Метельскому.
— А ты в кафетерий? Это славно! Мне, голубчик, донат и чашечку капучино, молоко один процент жирности, — грустно ответил Игорь Семенович.
— Эспрессо для Галочки и меня! — многозначительно сказал Гринц.
У них с Любавиной развивался роман, который она скрывала, а он подчеркивал. Галочка была высокая блондинка с голубыми глазами, носила юбку с разрезом и кофточки фирмы Айзека Мизрахи. Ну а Гринц как Гринц: худой и с впалой грудью. В общем, понятно. Три вещи в нем были незаурядные — ум, нос и абсурдная щедрость. В редакции все было в шоке, когда Гринц намекнул, что они с Галочкой имеют отношения. Гринц, прикидываясь циником, отвечал на это, что ее грудь размера 6-Б ровнехонько вкладывается в его средиземноморскую грудную впадину. Гринц протянул Дине полтинник, и та, положив деньги в карман пальто и повторяя вслух заказы, выбежала за дверь, застучала каблучками по коридору. В комнате повисла тишина. За окнами сеял безрадостный дождь. По улице ехала поливальная машина и помогала дождю размывать раскисшую от сточной воды мостовую. Работать не хотелось. Потом пришла Дина, неся в одной руке картонную упаковку с кофе, в другой — плачущий зонт. Она поставила зонт в угол, где тот продолжил лить слезы. Кофе всегда означает перекур. И даже для тех, кто не курит. Все понатягивали куртки и вышли на крыльцо.
— Опаньки! — сказал Шерман и показал рукой на фигуру в твидовом костюме. Их главный, ходил взад-вперед по двору, волосы блестели от дождя, он прижимал телефон к уху: «Угу, да, угу, все сделаю!» Кудякина бросилась к нему. Из-за высоких каблуков или из-за того, что она жила в стремлении всем помочь и все уладить, у нее была такая походка в наклоне, как будто она сейчас упадет. Чем-то она неудержимо напоминала побежавшую Пизанскую башню.
– Ну и что? — продолжал разговор главный.
Дина его перебила:
— Вы знаете про Метельского? — спросила она, не обращая внимание на телефон, который он сжимал в мокрой руке.
— Знаю! Он одолжил у меня двести долларов до вторника, а сегодня уже пятница!
— Да нет!
— А что еще?
— У него это… Ну, как называется? Писательская болезнь!
Главный прикрыл телефон ладонью.
— Он же женат! Где он умудрился подхватить?
— Ой, да не венерическая! — отмахнулась она. — У него творческий блок!
— Блок, Блок…
Главный побледнел и, быстро попрощавшись с абонентом, подошел к группе курильщиков.
— Что происходит? Материал у Метельского готов?
Поняв по выражению лиц, что материала нет, он побледнел.
Дина предложила:
— Валентин Григорич, а хорошо бы ему что-то приятное сделать? У человека настроение поднимется и начнет писать?
Начальник почесал мясистую щеку:
— Приятное, приятное… Ну, черт с ним, пусть в следующем месяце отдаст двести долларов!
— Валентин Григорич, как писатель писателю, вот вы бы ему… Все-таки ведь он… — Она взволнованно поглядела ему в очки.
Привычка Дины не договаривать предложения до конца была притчей во языцех. Был случай: праздновали восьмое марта, купили торт и бутылку коньяка, распределили в отделе. Секретарша, наборщица, художники-графики не получили. Добрейший Сева пожаловался, что соседнему отделу не предложили:
— Диночка, как так вышло?
— Севочка, я обычно всем подряд даю…

Думали пару дней, потом приняли решение сделать Игорю Семеновичу подарок, тем более, что назревал юбилей — десять лет Метельского работы в газете. Скинулись, кто сколько мог, главный выписал премировочные. Метельский получил от всего отдела электронный планшет «Apple» и оплачиваемую неделю отдыха. Метельский принял, поклонился.
— Планшет удобен для записывания мыслей! — воскликнула Кудякина.
— Было бы что записывать, — пробубнил Метельский.
— А переплет на планшете потрогай! — возбуждено предложил Гринц, который купил переплет из личных средств вдобавок к вложенным в общую корзину трем сотням долларов.
Метельский потрогал переплет.
— Что ты его одним пальцем трогаешь? Ты проведи по нему рукой! Замша высшего качества!
Метельский стал гладить переплет и гладил его на протяжении десяти минут, пока сотрудники один за другим говорили, как они его ценят. Метельского проводили во двор, вызвали для него такси. Сцена прощания перекликалась с картиной Василия Сурикова «Персидский поход Степана Разина». Герой в расстегнутом плаще, в шапке набекрень сидел на камне у обочины и отрешенно смотрел вперед. Поток воды гнал по мостовой палую листву и оберточный пакет от чьего-то завтрака из Макдональдса. Сам завтрак — видимо, оброненный растяпой-прохожим, лежал на тротуаре в виде остатка размокшей котлеты с желтым сыром и двух половинок булки. Из-за дождя даже птицы не решались к нему подлететь. Такси свернуло во двор и погудело. Метельский вздохнул, положил планшет в портфель и поехал домой отдыхать и вдохновляться.

Всю неделю шел дождь. Шерман завидовал Метельскому, что тот сидит дома. Он вскидывал голову и произносил:
— Может, мне тоже тяжело?
Никто не обращал внимания. Шерман был исправный журналист, тянул на себе всю международную и внутреннюю политику, поднимал в своих статьях вопросы о неравенстве черных и белых, латино и китайцев, женщин и трансгендеров. Он делал репортажи с представителями, фотографировал профессиональной камерой. Его все равно никто не любил. Любят отпетых, как Метельский. Наконец в понедельник популярный хроникер вернулся в родные пенаты. Все такой же расхристанный, в мокром плаще нараспашку он появился в дверях, вошёл и прогудел:
— Всем привет!
Его окружили, охлопали, обцеловали.
— Ну, как ты?
— Прекрасно, прекрасно! Разругался по телефону с Ремником! Главным редактором «Нью-Йоркера», — добавил он, увидев непонимающие взгляды.
Коллеги с уважением покивали.
— А что еще? Идеи? Интервью? Вот говорят, что Шемякин установил памятник Казанове в Венеции у Дворца Дожей…
Метельский кивнул.
— Миша рассказывал, звал на открытие.
Сева спросил:
— Так, может, ты слетаешь, поговоришь с ним, как там и что? Эксклюзивное интервью, а? Думаю, главный подпишет командировку!
Метельский устало покачал головой.
— Там свирепствует новый грипп. Мне Саша Кабаков рассказывал, он еле отделался, две недели с температурой под сорок лежал.
От произнесенных Метельским имен у коллег начинала кружиться голова, возникало ощущение личной близости к знаменитостям. Его уговаривали:
— Так, может, полосу про что-то ближе к дому? Про нашу эмигрантскую осень?
— Нет.
— Что такое?
— Не готов морально. Ведь проза требует мыслей.
— Ну?
— Нету мыслей…
Коллеги, переглянувшись, вздохнули.

В следующую пятницу главный созвал народ на летучку.
— Горим, как шведы под Полтавой! Что у нас в номер пойдет? Игорь Метельский, ты готов выдать что-то? Последний рекламодатель от нас отвернется и уйдет к Шевцову.
Шевцов владел вторым городским печатным органом — желтым, как перезревший банан. Практически таблоидом. Но он умудрялся переписывать из американских газет статьи таким образом, чтобы эмигранты заинтересовались. Например, про то, что нелегальных мексиканских рабочих депортируют из страны. Что, кстати, было правдой. Грустной правдой, но русская комьюнити радовалась.
Метельский вздохнул и поднялся.
— Сейчас вернусь!
Он пошел и исчез. После собрания все вывалили на перекур. Шел дождь, на который уже никто не обращал внимания. Метельский сидел на скамейке под навесом, пил из фляги коньяк, потягивал Мальборо. Задумчиво поглядывая на синюю струю дыма, он сказал:
— Как хорошо в дождь пахнет дым, когда куришь на воздухе, и как он воняет в закрытом помещении! Вот что значит свобода!
— Потрясающая мысль — запиши! — воскликнула Кудякина.
— Зачем?
— Это же интересно! Правда, интересно!
Метельский поднял брови.
— Кому?
— Мне вот интересно! — поддержала разговор Галочка.
Он посмотрел на ее статную фигуру с выдающимся бюстом и почему-то загрустил еще сильнее.

Прошел месяц. Метельский сдавал какие-то мелкие бледные заметки, пописывал про спорт. Он разбирался в бейсболе. Но бейсбол никого не интересовал. Положение в газете ухудшилось до такой степени, что сошлись на том, чтобы начать переговоры с Шевцовым — когда-то на заре создания своей газетенки тот предлагал слиться и делать общую большую газету. К Шевцову решили послать Галочку. Шерман взметнулся — он и в коммерции понимал, и материалы давал серьёзные.
Главный устало сказал:
— Миша, при всем уважении… Посмотри на себя! Ты не первой молодости взвинченный мужчина.
— Ну.
— А теперь посмотри на нее!
— Хотя бы и так, а все равно! — возразил Шерман, но все на него замахали руками.
— Галочку, Галочку!
Галочка съездила и вернулась ни с чем. Шевцов ответил, что с ней лично он готов слиться хоть сейчас, но не с остальными.
— Братья и сестры! — обратился тогда к народу главный, и что-то неуловимо знакомое проскользнуло в этом наборе слов. — Родные мои, я отдаю себе отчет в том, что все мы заслужили лучшего! Но жизнь есть жизнь. Кушать-то надо всем. Каждый из нас по отдельности найдет себе кусок журналистского хлеба. Распустим газету! Будем жить, будем потихоньку искать новую крышу? А там, глядишь… Проголосуем за то, чтобы закрыть газету?
Он первый поднял руку и огляделся. Коллеги пошептались, кое-кто поднял руку.
— Кто против?
Против были Кудякина, Гринц, художник-график Земской и Лена Миркина из бухгалтерии.
Метельский сказал, что воздерживается.
Главный уточнил, воздерживается голосовать «за» или «против».
— И от того, и от другого!
Главный погрустнел еще больше, мягкие черты его лица окончательно размякли, и вдруг, покраснев, он закричал:
— Понимаю, что ты в депрессии, но все же, дружище, ты отдай себе отчет, что все из-за тебя! У тебя же талант! Ты бы мог поправить дело, но ленишься… Черт-те что!
Метельский вздохнул.
— Я вот тут одну умную мысль прочел…. Если хочешь понять, что действительно твое — отпусти все, и твое останется с тобой!
— Потрясающе! Запиши! — воскликнула Диночка.
— Но это Омар Хайам!
— Ну так что, что Омар Хайам? Он же это когда сказал? Триста лет назад!
— Девятьсот, — автоматически поправил ее Игорь. — Так чего я буду присваивать его мысль! Плагиат получается!
Главный покачал головой:
— Омар Хайам это сказал так как-то, — он сделал рукой опускающий жест. Потом поднял руку. — А ты это во-он как сказал!
— Да! Запиши в планшет! — поддержали остальные.
На протяжении следующих недель коллеги донимали Метельского. Что бы он ни сказал, они умоляли его записать. Вышли покурить, девочки говорили о Леди Гага.
— Галочка, ты видела, какой на ней вчера был плащ?
— А то!
— Вот ты бы могла в таком прозрачном — клянусь! У тебя — фигура!
Они продолжали щебетать.
— Метельский, ты знаешь, кто такая Леди Гага? — спросил Шерман.
— Ну?
— И что ты думаешь о ней?
— Миша, иногда включая телевизор, я думаю, что я не просто устарел, а что я уже умер!
— Запиши в планшет!
— Не хочу! Чушь это все! Я полная бездарность.
Шерман ошеломленно протянул Метельскому руку.
— Игорь, если раньше я о тебе был невысокого мнения, то теперь ты стал мне такой родной! Такой свой. Писательский блок тебя изменил к лучшему! Я тебя зауважал, Игорь! Вот честно.
Игорь Семенович машинально пожал протянутую ему ладонь дружбы и поплёлся к метро. Дома он сел в кухне на табурет. Он устал жить свою единичную жизнь без теплого тела жены в постели. Потом он лег спать. Утром его ждал сюрприз: в свежем номере была его колонка. Коллеги, оказывается, потихоньку записывали фразы за его спиной. Газета разлетелась за сутки. Рекламщики трезвонили без остановки, и Дина не успевала нажимать на кнопки, передавая звонки в отдел, занимающийся пиаром. А в выходные прилетела жена Метельского. Они пообедали салатом оливье и копченой индейкой из русского магазина, выпили крепкого чаю. Игорь Семенович, встав из-за стола, привычно погладил себя по животу и понял, что писательский блок прошел.

ЛИШНИЙ БИЛЕТИК

У нее было острое, как у лисички, лицо с маленьким алым ртом; серые глаза блестели от холода; каштановые локоны выбились из-под берета и полоскались на ветру. «Куплю лишний билетик!» — звонко выкрикивала она у входа в Кишиневскую филармонию. Кто-то, не ответив, шел дальше, кто-то бросал: «Нету, девушка!» Были, впрочем, и такие, кто остановившись и оглядев красавицу, шутил: «Да я бы с радостью, только, к сожалению, сейчас жена подойдет». Ветер крепчал, темнело. Теперь уже никто не останавливался рядом с ней. Публика уверенно входила внутрь, а она оставалась снаружи. Ее губы посинели, но она, потирая одну ногу о другую, все так же упрямо стояла в темноте, и в этом стоянии на холодном ветру сказывался весь ее упрямый характер. «Лишнего билетика нет?» — спросила она при виде приближающегося ко входу высокого молодого человека.
— Есть, — сказал он и протянул ей билет.
Она ни капли не удивилась, как будто знала, что обязательно найдется кто-то с лишним билетом. Ее продрогшее лицо дернулось в победной улыбке
— Спасибо! — сказала она.
Она полезла в сумку за кошельком и, внезапно заколебавшись, спросила, сколько она ему должна. Она уже имела опыт покупки билетов у «жуков», которые драли втридорога. Он, впрочем, не был похож на такого. Слишком серьезный и одет неважно.
— У меня бесплатный, — ответил он.
— Совсем-совсем бесплатный? Честно?
— Берите, берите! Мне их выдают, потому что я здесь работаю.
Она взяла билет.
— Ой, спасибо большое. Простите, как вас зовут?
— Меня? Лева!
— А меня Лена!
Она протянула ему холодную ладошку, которую он с силой тряхнул.
Он ее поторопил:
— Побежали, Лена! Ведь уже начинается! Мы в разных рядах сидим, но вы там разберетесь?
— Конечно, разберусь. Я здесь часто бываю, — с гордостью ответила она.

В перерыве она его увидела, когда он проходил мимо ее ряда, и окликнула:
— Лева, Лева!
— Лена, как вы? Все в порядке? — отозвался он с таким видом, как будто они сто лет не виделись.
— Все замечательно. Давайте я вас угощу чем-нибудь? — сказала она и, решительно взяв его под руку, повела за собой.
Они пошли в буфет. Он был задумчив.
— Кофе и пирожное? — спросила Лена.
— Да, да.
— Кофе с сахаром?
— Конечно!
— Тогда садитесь, а я сейчас!
Она взяла два кофе и пирожное с белым кремом и традиционной розочкой. На второе пирожное у нее просто не хватило денег. Она принесла кофе и пирожное на пластмассовом подносе и поставила на столик, за которым сидел Лева, выстукивая пальцами по деревянной столешнице какой-то ритм.
— Вы любите пирожные? — спросила она.
Лева сказал, что любит. Поглядев по сторонам, он достал из внутреннего кармана пиджака металлическую флягу.
— А у меня есть коньяк! Можно вам плеснуть?
Лена кивнула. Лева налил коньяк в обе чашечки с кофе, и они, заговорщически переглянувшись, чокнулись. Они пили сладкий кофе с коньяком и отламывали ложечками пирожное с разных концов. Возле лакомой розочки их ложки встретились, и он, извинившись, отступил назад. Потом он вытер губы и, ловко запустив салфеткой в мусорную корзину в углу, спросил:
— Хотите музыкальный анекдот из жизни?
— Давайте!
— Анекдот такой… Во время гастролей в Москве, в Большом, Герберт фон Караян, желая придать звуку трубы как можно большую отдаленность, посадил первого трубача на галерку. Однако в нужный момент вместо звонкого сигнала с галерки раздался неприличный звук. В антракте Караян напустился на трубача: — Что вы наделали! Вы же чуть не сорвали мне увертюру! — Простите, — ответил трубач, — но едва я поднес трубу к губам, как вбежала пожилая билетерша и стала вырывать у меня трубу со словами: «Как тебе не стыдно, хулиган ты этакий, ведь дирижирует великий Караян!»
Лена из вежливости рассмеялась, она знала эту историю.
— Вы какую любите музыку — только классическую или еще какую-то? — спросила она, посмотрев на его веснушчатое лицо. У него были смешные прозрачные уши, тоже все в веснушках.
— Иногда я люблю послушать хороший джаз.
— Я тоже!
— А вы на чем играете? — по-свойски поинтересовался он, разглядывая Ленины длинные пальцы.
— Я? На нервах.
— Это я тоже делаю.
Она одобрительно кивнула.
— Значит, мы с вам коллеги.
Лева улыбнулся, показав желтоватые от никотина зубы.
— А так вообще чего вы по жизни делаете, Лена? Кем работаете?
— Работаю учительницей в младших классах.
— Любите детей?
— Не очень, — ответила Лена.
— Так почему?
— Я это хорошо делаю.
— Понятно.
— На самом деле у меня нет талантов, — добавила она.
Все-таки один талант у нее отыскался. Она сказала, что умеет угадывать профессии людей.
— Ну, тогда продемонстрируйте на практике. Вот кто я по профессии? — спросил Лева и откинулся на стуле
У нее был вид усидчивой школьницы, решающей задачку. Она то наматывала каштановый локон на палец, то отпускала его и иногда морщила лоб. Антракт заканчивался, уже был второй звонок.
— Ну, так как? — спросил он, поднимаясь и ставя пустую чашку на стол.
— Настройщик роялей?
— Надо же! — восхитился он.
— Значит, я угадала?
— Да, да, — ответил он.
Время побежало. Люди вокруг них жили полноценной жизнью, покупали и обустраивали дачи, ездили заграницу. Его и ее настоящей жизнью была музыка. Они ходили в концерты. Так прошел год, и в следующем апреле они поженились и одновременно подали на выезд. Все эти важные события происходили как бы сами по себе, и мало запомнились Леве. В декабре они получили разрешение, собрали чемоданы и полетели.

В Бостоне Лена с Левой жили скромно. Они сняли квартиру на безликой улице в районе Олстон. Серые, в викторианском стиле дома с угрюмыми, огороженными заборами и колючей проволокой дворами не имели характера. Квартира тоже была безликой — две темные комнаты встречались в столько же темной гостиной, где в стиснутом пространстве с трудом умещался диван, журнальный стол и проигрыватель с колонками. Сначала работа была только у него, но Лене не сиделось дома и, как Лева ни возражал, Лена пошла продавщицей в Marshal’s. Ей было совсем не трудно там работать, потому что в ее отделе — а она продавала парфюмерию — всегда из вмонтированных в стены установок звучала классическая музыка. Эта музыка, конечно, была жалким подобием той настоящей в залах филармонии, но Лена могла преобразовывать эти слабые звуки в любимые симфонии и концерты. Дома они с Левой смотрели телевизор, иногда гуляли в саду Арборетуме и говорили друг с другом только по-английски. Так они решили и так оно пошло. Билеты в Бостонскую филармонию стоили дорого, но Леве, смешному, сутулому с абсолютным слухом человеку, верилось, что их с Леной семья держится на этих концертах, и он, подрабатывая настройкой плохих фортепиано в школах и клубах, умудрялся выкручиваться. В конце первого года проживания в стране Лена задумала пойти в университет и получить магистерскую степень. Она поступила в Гарвард на двухгодичные учительские курсы, и денег совсем не стало. Вздохнув, они поняли, что не смогут покупать билеты в концерты, и перестали ходить в филармонию. Приятель Левы Гулич, узнав об этом, всплеснул руками:
— Ребята, что же вы мне не сказали! У меня двойной абонемент на пять лет — на меня и мою бывшую жену — можете ходить по нему!
— А ты? — спросила вежливая Лена.
— Я все равно по командировкам мотаюсь. Так что в те субботы, когда меня не будет в городе, добро пожаловать!
От денег Гулич отказался, сказав, что все равно абонемент куплен, и они тут ни при чем — так что могут наслаждаться. И вообще, что это все такие мелочи для него. Гуличу было тридцать два года, он владел фабрикой по изготовлению ламп на солнечных батареях, колесил по всему миру, носил европейскую одежду и коллекционировал маски и артефакты разных племен Африки. С ранней красивой сединой, миндалевидными глазами, он очень нравился Лене.
— Какой он щедрый! Правда, Лева?
— Да, да. — был неизменный ответ.

Гулич исправно звонил, спрашивал, хотят ли они пойти в следующую субботу послушать музыку, и они неизменно отвечали, что хотят. Он заезжал к ним в пятницу после работы и доставал из портфеля длинный конверт с билетами. Они садились пить чай, и он рассказывал о путешествиях, о странных местах, куда судьба его заносила в связи с профессиональным интересом. Лена завороженно слушала его рассказы о Танзании, где он налаживал инфраструктуру, и с благодарностью приняв билеты, отмечала в календаре день, когда они с Левой пойдут в концерт.

Здание Бостонской филармонии сразу за Кристиан Сайенс Монитор отличалось от всех других строений в центральной части города тем, что оно было ярко освещено и занимало целый квартал. Правда, это был небольшой квартал, но все-таки здание заметно выделялось своей длиной, колоннадой и ярко освещенными окнами. К началу концерта нарядная толпа собиралась у входа. Вокруг царило родное, уютное оживление. К ступеням подруливали лимузины, из которых шоферы в черном, в фуражках с красным околышем под руку выводили ветхих стариков и старух и вели их вверх по ступеням. Сюда же, к парадному входу, подъезжали такси, и из них выпархивала нарядная молодежь — красавицы в черных платьях с нитками жемчуга на шее и молодые люди, на лице у которых читалось Гарвардское образования и принадлежность к высшим кругам. Из метро на углу выходили скромно одетые парочки, по которым видно было, что для них поход в концерт огромное событие. Они-то и были истинными ценителями музыки. Лена хвалила интерьер, люстры, устланный бордовой дорожкой пол. Здесь и вправду все было сделано по высшему разряду: несколько девушек и юношей всегда стояло у дверей в зал и еще несколько в проходах между отсеками. В их позах чувствовалась готовность броситься на выручку любому заблудившемуся, быть Ариадниной нитью, вывести к месту.
— Вам помочь? — услужливо спрашивали они Леву с Леной.
— Нет, спасибо, у нас абонемент! Мы здесь давно и все знаем, — горделиво отвечала Лена.
– Правда, у нас замечательные места? — спрашивала она Леву.
– Да, да, замечательные места, — как эхо отвечал он.
— Выключи телефон, — напоминала Лена.
— Да-да, — отзывался Лева.
Они садились в партере. Он традиционно занимал место рядом с проходом, чтобы можно было во время концерта подергивать в такт ногой. Упав в кожаное кресло, Лена глубоко вздыхала от удовольствия. Как она любила этот зал, звуки настраиваемых инструментов, приглушенный говор на балконах. Невероятной красоты люстра медленно угасала, свет переходил от кофейных тонов к шоколадным. Музыканты заканчивали сыгрываться, опускали смычки, и в полной тишине из правой боковой двери на сцену выходил знаменитый Джеймс Ливайн. Лена с Левой обожали его.
– Классно, что он у нас здесь оказался? В Бостоне-то, а? — говорила Лена Леве.
– Да-да.
В перерыве Лена с Левой неизменно отправлялись в буфет. Здесь к финалу первой части появлялись официанты; они стояли за двумя прилавками, покрытыми мраморными столешницами, и выглядели одинаково из-за похожих костюмов. За спинами у них высились полки с коньяками и винами. Лева с Леной заказывали два стаканчика портвейна и два печенья маделен. Они садились за столик, сидели молча, он читал программу следующего отделения. Лена думала о том, как им повезло, что они сидят в таком замечательном месте. Лева был сладкоежкой. У него была привычка, доев свой маделен, отщипывать кусочки печенья на ее тарелке. Это вызывало улыбку на лицах нарядных пожилых соседей по столику. Лена улыбалась им в ответ, как будто привычка мужа отщипывать кусочки от ее маделена была их специальной, отрепетированной дома шуткой. В то же самое время она незаметно толкала Леву под столом коленкой и говорила, благо никто не понимал:
— Левка, не свинничай!
– Да-да, — говорил Лева и убирал руку.
Потом они возвращались в зал, садились на свои места.

В очередное посещение филармонии в антракте все столы оказались заняты. Лена с Левой встали в углу фуршетного зала у большого окна. В толстые стекла уютно стучал дождь. Неподалеку за угловым столиком расположился мужчина. Похоже, он только что пришел после первого отделения: плащ на нем был еще мокрым. Перед ним на столе дымился кофе. Мужчина весело смотрел по сторонам. Он поворачивал голову в разные стороны, как будто давно не видел людей. Его живое лицо, коротко остриженные черные волосы — всё блестело от холода и дождя. «Вот эта полоска незагорелой кожи на лбу говорит о том, что он вернулся с юга», — подумала Лена, которая любила восстанавливать причинно-следственные связи, даже если они имели отношение к маловажным предметам.
— Как ты думаешь, кто он по профессии? — спросила она у Левы.
Лева допил портвейн и сказал, что сейчас спросит. Лена сделала предупредительный жест:
— Нетушки, надо угадать!
Лева постарался угадать.
— Бизнесмен!
— Нет!
— Шеф четырехзвездочного ресторана!
— Не придуривайся! — пожурила его угадывательница профессий.
— Хорошо, сдаюсь!
— Даю тебе еще одну попытку!
— Он — директор школы, где одна очень симпатичная женщина будет работать, — тут Лева хитро улыбнулся, показав желтые зубы.
Потом мужчина поднялся, и Лева с Леной сели за освободившийся столик. Традиция была восстановлена, они сидели, Лева читал каталог будущих концертов, портвейн был необычайно вкусным, и печенья были свежими. За их спинами похожие на пингвинов официанты передвигались по залу, собирая стаканы и тарелки. Они подносили руку и спрашивали: «Можно взять?»
Один из пингвинов приблизился.
– Да-да, берите! — сказал Лева.
— Привет! — сказал вдруг пингвин Леве. — Ты меня не узнаешь?
Лева как проснулся от долгого сна.
— Гек! Ты ли это?
— Дык.
— Какими судьбами?
— Слушай, играл после твоего отъезда в одном навороченном ресторане, познакомился с симпатичной дамой. Приятная интеллигентная еврейка. Сошлись… Тут длинная история. Давай увидимся, поговорим!
— Да-да, давай!
Пингвин закивал, поклонился Лене и отчалил той же механической походкой. Лена смотрела ему в спину.
— Кто это?
Лева будто не слышал. Кривовато улыбаясь отражению в белом покрытии стола, он продолжал думать о своем. Лева вспоминал, как в Кишиневе после концерта они выпивал с музыкантами, шутили, обменивались историями. После, пока те упаковывали
инструменты, он сидел в зале. Он почему-то любил это вспоминать.

Во втором отделении играли русских композиторов — «Картинки с выставки» Мусоргского и увертюру к «Oedipus Rex» Стравинского, и Лева энергично двигал ногой, раскачивая кресло рядом. Потом Лена с Левой стояли и хлопали. Лена с восторгом смотрела на кланяющегося дирижера. Ей очень нравилось, что они с Левой первыми встали, а уже потом за ними поднялись остальные.
— Можем идти! Бисов не будет! — уверенно сказала Лена.
— Да, да.
Слушатели хлопали еще и еще, но музыканты больше не играли. Они пошли в гардеробную. Старый работник, которому, наверное, было восемьдесят лет, узнал Лену и, не глядя на номерок, принес вещи.
— Как приятно, когда узнают! — сказала Лена, надевая дубленку, шерстяную шапку и обматывая шарф вокруг горла.
Они вышли в холодный вечер, горели фонари, белело дыхание. Лева шел в пальто нараспашку и без шапки. Они перешли проспект и спустились в метро. Им пришлось долго ждать поезда. К тому времени, когда поезд прибыл, на платформе уже толпились люди, подоспевшие из филармонии. Лену поразил контраст в поведении людей. Если в филармонии они вежливо пропускали друг друга при входе в зал, то здесь, в метро, при посадке в вагон, все толкались, работали локтями, спеша войти, влезть, первыми занять сидячие места. Лева сел последним. Увидев его, она обратила внимание, что он даже не ищет ее глазами, как он это делал обычно.
Она вспомнила что-то, что, казалось, было давным-давно, в другой жизни. В той жизни она в общем-то не любила Леву и встречалась с ним просто так — никого другого не было. Он это понимал, не лез с чувствами. Как-то в зимнем походе на лыжах она сломала ногу. Перелом был отрытый, после операции и выхода из больницы Лена еще месяц лежала дома. Лева приходил. Он приносил Лениной матери цветы и отцу — чешское пиво. Он нравился ее старшему брату тем, что настраивал пианино. Он ни о чем не спрашивал и ничего не рассказывал о себе. Они с Леной смотрели по видео принесенные им записи концертов или просто слушали музыку. Лева выходил на лестницу покурить, заходил обратно — все так же в молчании. Лена говорила:
— Что-то я устала, да и тебе пора!
Он сразу подхватывался, брал с пола сумку.
— Да, да.
Потом она поправилась, и они с Левой поговорили. Он сказал, что у него появилась возможность получить работу за границей.
— Хочешь со мной? — спросил он.
— Тогда нам надо оформить отношения! — сказала Лена.
— Да-да, — кивнул он.

После вечера в концерте, когда Лева встретил знакомого, он изменился. Он плохо спал, по нескольку раз за ночь выходил на крыльцо курить, хлопал дверью. Лена сразу определила, что у Левы депрессия. Она была недовольна, что Лева не хочет лечиться. Из-за депрессии Лева отказал двум денежным клиентам, и с этого началось. Он курил на крыльце и даже не говорил свое обычное «да-да». Они не ссорились, но молчание было невыносимо. Лена в конце концов сказала, что им надо разъехаться. «Да, да, надо разъехаться», — согласился Лева и поселился у Гулича. Там он обосновался в кабинете, спал на надувном матрасе, читал детективы. Гулич спросил ее, что ему сделать, как помочь. Лена, которая была и без того измотана, передернула плечами. Вечерами она сидела за уроками, утром работала в магазине, вечером бежала на занятия.
— Я устала! — сказала Лена.
— Доля ты русская, долюшка женская! — вздохнул Гулич.
— Да не в этом дело! Я не жалуюсь на женскую долю. Просто я, например, лечусь, когда болею. Мы же рациональные люди! Депрессия — это болезнь. Я хожу к психиатру, принимаю таблетку и не гружу других!
Гулич задумался,
— Я не уверен, что таблетки — это решение!
Он тем не менее посочувствовал ей и пригласил в концерт. Он спросил Леву, можно ли ему пойти в концерт с Леной. Лева ответил: «Да, да, конечно!»
В первом отделении был Рихард Штраус, в перерыве Гулич взял два мартини и два бутерброда с черной икрой. Лена рассказала ему, что умеет угадывать профессии. Гулич выслушал ее.
— Видишь, ту женщину, которая берет кофе. Кто она по профессии? — спросил он.

Лена посмотрела. Женщина была уже немолодой, но стройной, с красивыми ногами, узкими лодыжками. Седые волосы, расчесанные на ровный пробор, шли ее голубым глазам. И одета она была в тон этой серебряной седине, в серо-голубой свитер и узкую синюю юбку. Лене хотелось думать, что именно так она будет выглядеть через двадцать лет. Когда женщина подошла поближе, направляясь к своему столику, Гулич склонился к Лене:
— Она скрипачка!
— Скрипачка? Ты так прямо уверен?
— Видишь пятно на шее у подбородка? От скрипки.
Нужно было возвращаться в зал. Они сели на свои места. Ливайн вышел, и все встали, чтобы похлопать ему. Была Шестая симфония Бетховена. Гулич комментировал игру, отмечал, наклонившись к Лене, удачные места. Он вдруг показался Лене навязчивым. Когда доиграли, она хотела сразу уйти, но Гулич стоял и хлопал. Ливайн стоял на краю сцены, лицо его было потным, он в последний раз поклонился, и далее произошло нечто странное. Ливайн пошатнулся и рухнул на пол. Тут же опустили занавес, зажгли свет и тревожный женский голос по микрофону попросил всех без суеты двигаться к выходу. По залу пробежал трепет, зазвучали голоса: «Упал, упал…».
— Что случилось? Что с ним? — взволнованно спрашивала Лена.
Гулич побыстрее вывел ее из зала.
В метро он много говорил, развлекал, повторял истории про разные места, где он побывал. Меж делом сообщил про то, что познакомил Леву с одной приятельницей. Лене казалось, что она упадет в обморок.
Была уже глухая осень, в воздухе пахло снегом. Потом пришел декабрь. Лена по снегу возвращалась в пустую квартиру. Однажды вечером она шла через парк, людей почти не было, и вдруг — грохочет что-то сзади. Пригляделась: по снегу, по корке льда на подтаявшем и снова подмерзшем снегу со странным грохотом ветер тащил обледеневший серо-рыжий прошлогодний лист. И весь грохот был от него.

Зимой вместо Ливайна оркестром руководил приглашенный дирижер. Лена его сразу узнала — это был тот самый мужчина, который сидел тогда за столиком в мокром плаще. Он был из Латвии. Она еще пару раз сходила с Гуличем в филармонию. Странно, но Гулич ей больше не казался удивительным. Ей не нравилось, что он много говорит, много спорит с ней. Она скучала по Леве, хотела снова слышать его: «Да, да». Перед самым Рождеством она позвонила ему и попросила его вернуться. И он вернулся. Он был худым, как жердь, рыжие волосы отросли и торчали во все стороны над прозрачными ушами.
— Лева, тебе надо срочно постричься! — твердо сказала Лена.
— Да, да, конечно, — пробормотал он и поплелся в парикмахерскую на углу.
Через неделю он добыл два билета, и они пошли в филармонию. Она завороженно слушала музыку, он, как всегда, качал в такт ногой. В перерыве они посмотрели друг на друга и отправились в буфет.
— Наше обычное? — спросил он.
— Наше обычное, — ответила Лена, села за столик и стала разглядывать публику.
Он вернулся, и они снова пили сладкий портвейн и ели печенье маделен.

ДЕВУШКА С ТАТУИРОВКОЙ

В автобусе в час пик девушка разговаривает по телефону. Ей лет двадцать пять-двадцать семь. Американка. Стройная. Синие джинсы на бедрах, полоска кожи, сиреневая маечка, на ногах кроссовки. У нее красивое лицо, карие глаза подведены, но совсем немного. С левого плеча свисает кожаный рюкзачок. У нее приятный голос. Он звучит внятно, уравновешенно. Из тех голосов, что могут быть рядом и
никому не мешать.

— Это было вечером, моя напарница вышла в кухню, чтобы убрать, и тут входят Патрик с Джейсоном. Так вот, входят они, значит. Ну, ты понимаешь. Да, Патрик, мой бывший, и с ним Джейсон.
Она, балансируя, переступает с ноги на ногу, потому что автобус качает. Ее рука на поручне над головой с цветной татуировкой — рыбкой и каким-то голубым завитком, который, наверное, изображает морскую волну. Девушка склоняется так низко, что реплики собеседницы на том конце долетают до сидящих на боковом сиденье справа.
— Ну каким Джейсоном? Джейсоном, его приятелем! Ну да. Я вижу, что Патрик уже поддатый.
Слышно, что подруга вскрикивает. А наша девушка только немного меняет позу.
— Когда же это было? В прошлый вторник. Нет, что я говорю — в прошлую среду! Да, точно в среду. Перед самым закрытием. Я уже табличку на дверь повесила, что закрыто. А Джейсон и Патрик остаются как ни в чем не бывало. И Джейсон Патрику — типа, пойдем, уже поздно! А Патрик — типа, нет. Джейсон тогда просит налить ему еще пива. Я наливаю. Он садится. И Патрик становится напротив меня, и лицо у него такое белое.

Автобус, поскрипывая, причаливает к остановке на Коммонуэлс. Это центр города, час пик, люди едут с работы, женщины везут детей из садиков и школ. Полная мексиканка с коляской, дожидается у передней двери, чтобы водитель опустил пандус и она могла подняться по нему вместе с коляской. Водитель машет ей рукой, чтобы она шла ко второй двери. Все в автобусе провожают ее взглядом. В лицах тревога: как она втиснется. У нее огромная коляска, мальчику три, а то и четыре года. Он белобрысый, а она смугла — видать, бейбиситтерша. Мысль: «почему он в таком возрасте все еще в коляске» только у меня или другие тоже озабочены? Шеи вытягиваются в ту сторону, где мексиканка поднимается по пандусу в салон автобуса. Какой-то мужчина помогает. Он просит всех подвинуться. Девушка какое-то время молчит. Не исключено, что они с подругой уже договорили. Или она тоже ждет, как и все, что будет с мексиканкой? Наконец шум утихает, закрывается передняя дверь, за ней закрывается средняя, едем. Телефонный разговор возобновляется.

— Я не буду тебе врать, мне становится не по себе! Ну, типа, ты же понимаешь. Патрик стоит передо мной и так смотрит, как типа я ему чем-то обязана. И вдруг берет стул и бросает его в меня. Представляешь? Я чудом увернулась. А он типа ухмыльнулся и продолжает на меня смотреть! Я начинаю собирать посуду, стаканы, а руки у меня так и трясутся. При этом я слышу, что напарница уже открывает заднюю дверь, чтобы вынести мешки с мусором. А? Что? Ну да. Обычно мы в одиннадцать закрываемся. Было даже больше одиннадцати. Так вот. Я, значит, собираю посуду. Смотрю на Джейсона. Может, он поможет. А Джейсон типа сидит у окна, пьет пиво, и ноль внимания. Что? Что? Не слышу! Тут шумно! Алло?

Не слышит она, потому что женщину рядом вдруг начинает душить кашель. Она пытается его побороть, она роется в сумочке и при этом мужественно улыбается. Не найдя того, что она искала в сумочке, она начинает кому-то махать рукой и кричать:
— Зяма, Зяма!
Все головы поворачиваются туда.
— Там сидит мой муж, у него это… от кашля, — успевает сказать женщина и снова начинает кашлять.
Автобус качает, скрипят тормоза. Люди пытаются вычислить, который из сидящих в левом ряду Зяма. Вычисляют по шляпе. На шляпе у Зямы эмблема — статуя Свободы. Такие носят только эмигранты. Зяма слушает сквозь наушники что-то в телефоне.
Идиотское положение.
Люди его толкают.
Зяма, похоже, и сам глуховат, а тут еще эти наушники.
— А? В чем дело?
— Жена зовет!
Он наконец видит жену. Он открывает портфель, шарит на дне и передает что-то. Оказывается, ментоловую конфету. Передает ее близстоящему пассажиру, тот другому. Когда конфета достигает цели, кашляющая женщина, сорвав полиэтиленовую обертку, отправляет конфету в рот. Она делает судорожные глотательные движения, и постепенно ее лицо разглаживается.
— Легкая аллергия, — объясняет она всем. — Уже легче.
Нам всем тоже становится легче, и мы переключаемся на нашу девушку и ее Патрика.

Девушка с татуировкой снова меняет позу, вскидывает плечи, перекидывает рюкзак на правое — наверное, спина затекла.
— И вот остаемся мы втроем: я, Патрик, Джейсон. И что я могу сделать? Представляешь?

Подруга на том конце, видимо, представляет себе. Это исключительно важно, чтобы на том конце представляли. Пусть уже все позади, раз девушка здесь и живая-невредимая. Хотя кто знает, кто знает.
Еще остановка. Обе двери открываются, вновь закрываются, и мы медленно трогаемся с места. В тесном автобусе жарко от скопления людей. Руки на поручнях. Автобус качает. Мы пересекаем поворачиваем налево на Брайтон-авеню. Через пару коротких кварталов автобус поворачивает еще раз. Еще остановка на Кеибридж-стрит. И видно по лицам, что все измучены и очень торопятся домой.

Но когда девушка с татуировкой продолжает историю, все забывают об усталости. У нее ровный голос, она отвечает на вопросы подруги обстоятельно и спокойно. А голос там наоборот все более обеспокоенный.
— А ты? А в полицию?
— Ну да, — отвечает девушка, — я чуть не позвонила в полицию. Не позвонила. Думала, что Джейсон уведет, ведь он всё видел.
Крик в трубке:
— Кого уведет?
— Ну кого? Патрика!

Все слушают разговор девушки про бывшего. Про то, что она чувствовала себя нехорошо. Всем наплевать на жару. Все уже забыли про мексиканку с ребенком-переростком в коляске. Но черт бы взял этого Джейсона, который спокойно сидит у окна и пьет пиво — типа, он здесь ни при чем.