Творческий полет — или пролет, педагогический провал или триумф, инициация, жесткий опыт взросления и нежный ― оттаивания…

Творческий полет — или пролет, педагогический провал или триумф, инициация, жесткий опыт взросления и нежный ― оттаивания…
Монументальное искусство у нас и правда было исключительное. Что связано с историей страны, запросом на пропаганду — и тем, какие талантливые люди оказались задействованы.
Так закалялась сталь. Вертлявая пигалица на каблучищах из первой части фильма демонстрирует удивительную цельность, стойкость, силу духа во второй. Дерется изумительно. Блин, она несгибаема.
«Кавказские каникулы» — вторая книга Иорданиду после «Локсандры», и у нее совсем другой характер, она одновременно озорная и пугающая. Здесь больше смешного — не трогательно-улыбательного, как в «Локсандре», а настоящего искрометного юмора…
Небольшая повесть, в которой мало что происходит — и при этом происходит всё. Целая жизнь от юности до зрелости, жутковатое превращение молодой красавицы в постаревшую расплывшуюся домохозяйку с поломанным браком и сомнительной судьбой. Здесь есть детективный сюжет — вкраплениями в основной рассказ, но нужен ли он?
Роман вышел в 1963 году, спустя десятилетия после описываемых в ней событий. К этому времени, с момента образования Турецкой республики в 1923 году и реформ Ататюрка, из-за репрессий, выселений, запрета языка, преследований от ромейской общины Константинополя и ее самобытной культуры практически ничего не осталось.
Весной чувствуешь себя то преступником, то влюбленным. Влюбленным — тогда, когда тревога любопытства к опасному настоящему, открывающаяся за поворотом, соединяется с надеждой избавления, преступником — когда она перестает искать среди сомнений иголку в стоге опыта. Солнце, когда появляется, не только ласково, но и многозначительно, голая ветка готова померяться роковой монументальностью со шпилем готического собора, небо, к которому она обращена, сосредоточено как когда-то прославленный мастер,
Они были слеплены из ласкового вызова «отгадай меня», а люди, слушающие голос, дивились его ребячливости, ведь он помнил — или выпускал память на свободу — так много.
На мгновение даже кажется, что тексты Третьяк слишком прозрачны, но это, естественно, секундное заблуждение. Мне кажется, это тот случай, когда поэзия в глазах читающего рождается именно со второй или третьей попытки проникновения в художественный мир.
Всю эту, казалось бы, разрозненную информацию кажется невозможным сложить в цельное повествование. Но Герда Сондерс оказывается настолько интересным, умным, тонким собеседником, что соединяет несоединимое обаянием и силой своей личности.