Когда мне было 14 лет, я прочла «Имя розы» как раз 14 раз, вернее, потом уже не считала. Каждый раз мне казалось, что я что-то недопоняла, что надо перечитать. Я завидовала Адсону, мне тоже хотелось вот так дружить со старшим наставником, и мудрым, и равным, которые проходят вместе все и болтают про всех, и вдруг, среди всех бурь и яростных личин — Cальватор предлагает «сыр вам под одеялом».
Но сейчас я думаю — я перечитывала не потому, что что-то оставалось неясным. Меня просто захватил бесконечный порыв, который Эко вложил в эту книгу. Только в эту.
Он был исходно ревностным католиком, учился в католической школе, писал диплом по Фоме Аквинскому, был членом католической молодежной организации. И в юности порвал с церковью напрочь — настолько, что всю жизнь подчеркивал свой атеизм и даже в завещании запретил хоронить его по католическому обряду.
Другой его страстью были книги. Они заменяли ему людей. Вернее, так — он изначально любил человечество в целом и конкретно Христа. Но Христос — это Слово, которое стало плотью. А с плотью у Эко были проблемы. Он остроумно пишет про все на свете — но что такое любовь во плоти между мужчиной и женщиной — не понимает в принципе.
Это слепое пятно. При этом он, как по заданию, пихает сексуальные сцены везде, куда только можно — видимо, потому что так полагается в 20-ом веке. Сексуальная сцена в «Имени Розы» — совершенно искусственная вставка. Адсон ее как будто не заметил, хотя и говорит, что это «единственная моя земная любовь». Он вообще не изменился, хотя это должно было быть потрясением для юного послушника. Он не может даже описать ее своими словами — соответствующая глава состоит из цитат из «Песни песней». Вкрапление цитат из Святого писания — один из главных приемов во всей книге — но чтобы в целой главе, самой «личной», не было ни слова от себя — поразительно.
На самом деле это не «прием» — Эко просто не умеет говорить о любви. Когда он пытается описать любовь во плоти, т. е. узнавание во плоти человека как СВОЕГО, родного, нахождение своих уникальных жестов и слов к нему — у Эко получается, наоборот, развоплощение, поток ЧУЖИХ слов.
В евангелии от Иоанна сказано, что Христос — Слово, которое «стало плотью». У Эко, наоборот, как только речь заходит о любви — плоть становится отчужденным словом, развоплощается в чужие слова.
Это раздвоение между «плотью» и «словом» многократно фигурирует в его произведениях. Главный герой романа «Таинственное пламя царицы Лоаны» претерпевает амнезию, не помнит, какие у него отношения с абстрактной и неубедительной женой и не менее абстрактной любовницей. Он не помнит точно, была ли она его любовницей, только предполагает, добавляя, по своему обыкновению, искусственные разглагольствования на сексуальную тему. При этом он до деталей, «во плоти», помнит свои детские книги, страстно вспоминает, какие они на ощупь, что он с ними пережил. Он написал открытое письмо внуку, где прекрасно и остроумно рассказывает о чтении — и туда тоже, как по заданию, вставляет искусственную шутку про порнографию.
Мне в детстве снился рай — это был невыносимо быстрый поток невыносимого счастья, тоннель, который заканчивался светом, — оттуда светил — смотрел — Бог. И миллиарды людей в этом тоннеле/потоке летели к нему на сумасшедшей скорости — и в процессе общались, сталкивались, делали виражи, пронизывали друг друга насквозь, спали друг с другом, соприкасались всем телом и существом. И Умберто Эко, гуманист и остроумец, кажется, видел человечество как такой рай, как веселый и восторженный поток, где действовали, общались и сообщались миллионы актантов, — но это были не люди во плоти, а слова и книги. У него было два дома — один, где он жил с семьей, и другой, где хранилась его библиотека. И дом с библиотекой был, судя по всему, более любимым и реальным. В одном видеоинтервью он, как в моем райском сне, быстро проходит мимо бесконечных полок с книгами, и «общается» с ними и с собеседником, радостно показывает редкие издания, и все они откликаются и перекликаются между собой. Его теория интертекстуальности вдохновлялась этим личным райским книжным потоком, веселым разговором любимых книг.
Он был внимателен, страстно памятлив к каждой книге, к ее уникальному переплету, как помнят родинку любимой девушки, собирал старые книги и крайне резко относился к электронным книгам. Только книгу он мог любить во плоти, в ее уникальном теле, только была для него Словом, которое стало плотью.
Он вмещал Бога не как человека, не как плоть, но как Слово, как книги и разговоры. Он был мастером разговора — это слышно в его книгах, особенно в чудесных эссе, в «Прогулках по литературным лесам». В одном письме он пишет адресату — как же, помню наши чудесные беседы на конференции, это был рай. Ярый атеист, он умудрился провести замечательную серию бесед (споров) с кардиналом Мартини — из любви и уважения к разговору.
Возможно, с церковью он (исходно — ревностный католик) порвал именно из-за внутренней невозможности причащаться Плоти и крови — потому он не вмещал любовь во плоти (как Толстой, для которого семья, плотские отношения с женой были мучительны). Потому что Церковь — это прежде всего причастие, т. е. Плоть и кровь. Нечто подобное, возможно, случилось с Джойсом, который был для Эко важен и близок (см. замечательные «Четыре поэтики Джойса») — его «Улисс» не случайно начинается с пародии на причастие. Джойс, в детстве страстный католик, возненавидел церковь в подростковом возрасте, когда наступают проблемы с плотью. И его, как и Эко, призрак церкви преследовал его всю жизнь.
Но Джойс как раз глубоко понимал, что такое любовь во плоти — к жене, к родной стране, пусть и яростная, восставшая на самое себя. Эко не вмещал совсем. И в «Имени Розы» он не вспоминает даже о причастии, в отличие от Джойса — зато вспоминает об исповеди. Вильгельм единственный раз относится к церкви всерьез — когда понимает, что аббат не может рассказать то, что узнал на исповеди. «Вижу, ты служитель Господень», говорит он тихо. Только таинство слова в памяти Эко осталось таинством — но не таинство причащения Плоти и Крови.
И вот в довольно почтенном возрасте Эко, страстный любитель книг и создатель теории чтения — вдруг начинает писать роман, «Имя Розы». Позже он вспоминал, что отталкивался от преследовавшего его «видения»: ему мерещился монах, который отравляется, листая книгу. «Мне хотелось отравить монаха», — так Эко объяснял свой первоначальный замысел. Думаю, что он увидел, в порыве вдохновения, самого себя — он сам был монахом, человеком, не способным к любви во плоти, который отравился книгами.
«Имя розы» — особенный роман, сам Эко писал позднее, что он не такой, как остальные его романы. Последующие его книги — это проект «Эко-писатель». Он проводил детальнейшие исторические изыскания, составлял из них интеллектуальный супер-ребус.
А «Имя розы» явилось из откровения.
Стоит ему решиться, уже в солидном возрасте, уже будучи известным ученым и публицистом, начать писать — он сразу вспоминает свою забытую любовь — церковь. Он решает написать о средневековой церкви, примерно времен любимого в юности Фомы Аквинского, о котором он писал дипломную работу.
Более того, он располагает свой детектив в пространстве семи дней, семи убийств, каждое из которых символизирует один из ангелов апокалипсиса. У Эко было глубокое и религиозное чувство истории, про апокалипсис сегодня он любил поговорить и пошутить в публицистических статьях. И в эту книгу, книгу его сердца, его первую и единственную настоящую, по большому счету, книгу, он не мог не вложить свое видение актуального апокалипсиса.
Это самый обаятельный и интересный детектив на свете, и не из-за средневековых декораций — просто там все разговаривают от души. Монахи бросаются друг другу на шею с разговорами, Северин рад, что наконец-то встретил человека, с которым можно поболтать про травы, Вильгельм и Адсон треплются нон стоп, что бы ни происходило, как школьники на задней парте, которые наконец-то встретились после каникул. Все персонажи в восторге, что можно наконец-то поболтать, как и сам Эко. «Я хотел, чтобы читатель развлекался. Как минимум столько, сколько развлекался я», — писал Эко. Это удалось.
До кульминации — финального разговора Вильгельма и Хорхе.
В детективе, например, Агаты Кристи, в финальной беседе, где все разговаривают и выясняется, кто убийца — есть саспенс сюжетный, но нет настоящего разговора. С одной стороны — участники, «объекты» расследования, с другой — субъект, сыщик. Они не равны. В кульминационной сцене «Имени Розы» происходит разговор равных. Вильгельм и Хорхе тоже наконец-то «дорвались до разговора» — и сам автор не знает, чем он кончится. Они говорят не равных, не только о том, кто убийца — они спорят о Боге, об Аристотеле, КНИГЕ. Они восхищаются друг другом. Это живые люди во плоти, со своими страстями. Эко, третий помешанный на книгах в этой компании, и творит эту дискуссию на грани фола, и участвует в ней со всей своей страстью. Но срывается, когда Вильгельм говорит «ты дьявол».
Дьявола поминают определенные люди — те, кто бросил (предал) любимого человека. Я думаю, что дьявол (греческое «клеветник») — тот, кто клевещет на любовь, кто подсказывает, что «с этим человеком все кончено», подсказывает, как предать любовь — «все царства мира дам тебе, если, пав, поклонишься мне». Так Христос в какой-то момент хочет отказаться от «доставшего» его Петра — и чувствует, что это дьявол. «Симон, Симон, сатана просил меня сеять вас, как пшеницу, но я молился о тебе…»
Поэтому Булгаков, бросивший и церковь, и свою первую любовь, так обаятельно, со знанием дела рассказывает о Воланде. Поэтому Лютер, бросивший церковь, видит дьявола — и запускает в него чернильницей. Это отличная история, он повел себя находчиво — но характерно, что дьявол явился именно ему. Поэтому Льюис, защищавший развод, так обаятельно пишет про Баламута.
А Эко отказался от Бога, которого любил, — и в кульминационный момент своего романа он поминает дьявола.
До какого-то момента Вильгельм Хорхе не осуждает, они разговаривают как равные, только они знают, чего стоит «Поэтика» Аристотеля. Это был дар Эко — разговаривать на равных, со всеми и обо всем. Но стоит Вильгельму сказать Хорхе «ты дьявол» — он теряет свой прекрасный иронический слог, свою живость, свое мудрое понимание всех людей без исключения, включая преступников и безумцев. «Ты дьявол», — говорит он, — и сразу лишает Хорхе субъектности: «Тебя обманули. Дьявол — это не победа плоти. Дьявол — это высокомерие духа. Это верование без улыбки. Это истина, никогда не подвергающаяся сомнению». Эти абстрактные назидательные истины совсем не похожи на речь живого Вильгельма, каким он был до сих пор.
Он сказал «ты дьявол» — и перестал видеть в Хорхе живого человека во плоти. И сам начинает проповедовать без улыбки. До этого он был веселый, потому что примечал черты характера каждого человека.
После этого люди исчезают для него вообще. Аббат бьется за стенкой, начинается пожар — но Вильгельм больше не видит людей, только книги. «Библиотека, горит библиотека», — рыдает он.
И с этого момента между Адсоном и Вильгельмом больше нет той веселой заговорщической дружбы, которой я завидовала подростком. Он становится тенью, в конце книги прощается с Адсоном, не глядя. В словах Адсона о нем больше не чувствуется той живой любви, которая была в начале, «во плоти» — в описании облика Вильгельма, с его рыжими волосами и проч. Финал рукописи Адсона — какой-то апофеоз небытия: «оставляю эти письмена, уже не знаю кому, уже не знаю, о чем». И тут приходит спасение.
Когда-то мы с моим другом Гошей Великановым любили сборник «Случай Орфея» — посмертное издание текстов Манука Жажояна. И в одной маленькой рецензии на стихи Ольги Седаковой Жажоян пишет: «стихотворение буквально спасается последними двумя строками».
«Имя Розы» — единственный настоящий роман Эко (все, что написаны позже, читать, конечно, можно, но трудно, они именно «затруднены», это сплошной затянутый монолог с нарочито закрученным-«интеллектуальным» сюжетом, с монотонной интонацией, как будто под гнусавую озвучку видео 90-х). И возникла эта монотонная интонация в «Имени Розы» — с момента, когда Вильгельм говорит «ты дьявол». И уже в самом конце, после фразы Адсона «оставляю эти письмена, не знаю кому, не знаю зачем» — роман «буквально спасается последними двумя сроками».
Эко любил литературу, особенно средневековую. И когда он прыгнул выше головы — стал впервые писать сам, причем о своей забытой большой любви — о церкви и Боге, т. е. в любимом своем историческом времени (о средневековье он писал и диплом, и множество монографий) — и к нему пришел дьявол (он пришел не только к Вильгельму, который в пожаре жалеет книги, а не видит людей, но и к Эко, который не выдержал своего порыва, не преобразился, остался на всю жизнь «отравленным книгами монахом», только теперь он совершал свой монашеский подвиг уже в роли «всемирно известного писателя-интеллектуала») — именно его любовь (к литературе) спасает роман, подсказывая спасительную цитату:
Stat Rosa pristinа nomine
Nomina nuda tenemus.
Роза при имени прежнем —
С нагими мы впредь именами.
Роза означает любовь в средневековой символике. Эко не мог ни подумать, ни написать о любви во плоти, поэтому Адсон о своей любовнице немедленно забыл, как Вильгельм в конце забыл про умирающего аббата и самого Адсона (они больше не разговаривают, как прежде, и прощаются почти равнодушно). Но последняя цитата возвращает Адсона к его единственному личному (не цитатному) признанию из главы о любовнице: «Единственная моя земная любовь не оставила мне — даже — имени». А весь роман становится романом о Боге, который есть любовь, о любви, которая остается прежней, что бы ни случилось с человеком. Эко не мог это помыслить — но, разогнавшись и сломавшись на «ты дьявол», в самом конце вспоминает цитату, и она говорит то, что он не в силах был помыслить.
В русском переводе исчезает глагол tenemus и содержащееся в нем «мы» — а он звучит как оргáн: это рай, состоящий не из книг, это мы, люди, имеем имена — tenemus.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
