Проникая в этот мир, художник становится его частью, он не в состоянии осознать величия нового мира, он должен принять на веру — не разум, а интуиция, не анализ, а чутьё — ты стал молекулой огромного умного организма.

Проникая в этот мир, художник становится его частью, он не в состоянии осознать величия нового мира, он должен принять на веру — не разум, а интуиция, не анализ, а чутьё — ты стал молекулой огромного умного организма.
Город един — как полифоническое музыкальное произведение.
Только книгу он мог любить во плоти, в ее уникальном теле, только была для него Словом, которое стало плотью.
Можно было бы предположить, что бессмертие мучительно, как болезнь, но в голом мире осознание мучительности, как и простой радости, размыто, рассредоточено в вечных облаках и тумане. И лишь единицы, последние, ещё стареют.
Пальто его мне показалось чугунным. Стальные, из проволоки, плечики согнулись в дугу, и оно сползло на пол. Я поднял эти рыцарские доспехи и водрузил на кровать.
Это случилось со мной. Даже помню когда и как: лето, море, полдень, зной, полудрема, лениво плывущие облака над головой.
Где-то там, спрятанная под облаками, похожая очертаниями на рыбу, плыла во времени и пространстве — моя Венеция…
Полицейские нигде не просматриваются. Трамваи иногда трезвонят для порядка. Жертв пока не наблюдается.
В моих руках были ведра (реквизит), которые мне привезли с дачи хорошие люди. Ведра были пустые (на самом деле нет, одно ведро было в другом ведре, и уже не считается за пустое), но люди от меня шарахались. Режиссёр с двумя пустыми ведрами (ты этого хотел? Да, да — отвечает). Но речь не о ведрах.
В далекие дни сентября 2001 г., вскоре после теракта, я волей случая оказалась в Нью-Йорке. Увиденное и прочувствованное навсегда запечатлелось в памяти, а сделанные тогда записи позволяют и сегодня воссоздать противоречивую картину того времени и задуматься о глубинных причинах происходящего.