Алексей Чипига ‖ Отдана полету

Как-то было замечено, что ни одна из книг Екатерины Симоновой не похожа на последующие. Однако ощущение похожести возникает, когда вспоминаешь категоричность и уют строк из них. Словно звучит голос, с неторопливой уверенностью возглашающий «здесь стоит дом». Именно дом можно обжить, а потом покинуть его как книгу, образы которой нежданно появятся вновь на новом пороге. Интересно, что первая поэтическая книга Симоновой называется «Быть мальчиком»; проживание внутри другого тела, другой эпохи делает стихи неуловимо похожими на увлекательный рассказ с не до конца понятными себе героями. И похоже, ощущение себя внутри некого пространства и приводит к образу дома, появляющемуся и в последних стихах Екатерины:

Бессмысленной становится литература,
Когда она только о ненависти и смерти.
Каждый день, закончившись, кажется недожитым.
Занавеску на кухне колышет ветер.

Со стола уберешь тарелки и крошки:
Для тебя просто мусор, для кого — горсть корма.
Это ли не любовь — улыбнуться заснувшей кошке.
Каждый из нас сам выбирает, что помнить.

В сущности, прочитав это, оказываешься втянут в эксперимент по проникновению внешнего во внутреннее, а внутреннего во внешнее. Сумма выводов легко переходит в наблюдение за окружающим и тут мы замечаем грань, через которую она проходит: в каждой из двух строф есть строки, объединяющие наблюдение за процессом и афоризм. В первой строфе это строка «каждый день, закончившись, кажется, недожитым», а во второй «это ли не любовь — улыбнуться заснувшей крошке». Но если после такого объединения в первой строфе «побеждает» созерцание ( «занавеску на кухне колышет ветер»), во второй происходит обратное: мы читаем последнюю строку о выборе и памяти, причем в ней второй раз появляется слово «каждый». «Каждый день» и «каждый из нас» оказываются смотрящими друг на друга по обе стороны стихотворения; вероятно, в зависимости от того, кто смотрит на этот раз, мы застаём себя захваченными своими умопостроениями (а чем они отличаются от ненависти, приводящей к смерти?) или созерцанием. Таким образом, дом — это место выбора между разными режимами существования, ни один из которых не определяет, однако, говорящего полностью, что, пожалуй, объясняет присутствие второго лица (уберешь, для тебя). Кто эта или этот ты? Кто убирает со стола, предоставив другим вникнуть в разницу тарелок и крошек, предоставив помнить о ветре снаружи. В другом стихотворении перед нами предстает панорама, где слегка наставительная (но и веселая) афористичность находит место:

Стихотворение всегда последнее — никогда не крайнее.
Крайний — каждый из нас, поскольку стоит на краю.
Где-то внизу идет снег, скрипят по нему валенки.
Ну а я что-то бессмысленное говорю.

Жизнь — не удивляйся — будет всегда похожа на Брейгеля:
Белое, черное, лай собак, птица в правом верхнем углу.
Белый пар изо рта поднимается вверх и, к черным крыльям приклеенный,
Повторяет за птицей: «Я снова солгу».

Мы без труда находим знакомый мотив «каждого из нас», теперь этот каждый стоит на краю. И теперь это часть почти шуточной отговорки, которую необходимо запомнить: стихотворение — всегда последнее, крайний — каждый из нас, не надо путать. Но именно атмосфера шутовской путаницы царит в стихотворении, вероятно, благодаря положению на краю. Ракурс сменился, теперь приходится отвечать на вопрос, кто каждый из нас. В какой мере авторское «я» не исключает из своей компании снег и обладателей валенок? И насколько нужно доверять сентенции, в очередной раз определяющей жизнь, когда перед ней читаем признание «а я что-то бессмысленное говорю», произнесенное с явным наслаждением? Но тут мы замечаем имя Брейгеля; живопись теперь смотрит на стихотворение, бескрайность на краю (не в том ли, между прочим, сила притяжения Брейгеля для русской культуры?), дающая быть видимым «каждому из нас» на отдельное «я» каждого из персонажей. Голос сменяется холстом, где пар предупреждает, что речь, готовившаяся изнутри этих «я», будет отдана полету над неумолимостью черно-белого мира.