Полка её книг растёт. Её книги хочется читать. Они интересные. Как пишут критики, её книги «о женской храбрости, которая и есть карающий меч Добра». Как нужен этот Меч в наше непростое время.

Полка её книг растёт. Её книги хочется читать. Они интересные. Как пишут критики, её книги «о женской храбрости, которая и есть карающий меч Добра». Как нужен этот Меч в наше непростое время.
Само понятие «гуманность» по определению отвергается революционными эпохами. Оба героя признают приход нового времени: один с горячей безусловностью, другой с сомнениями.
Город един — как полифоническое музыкальное произведение.
Поэт наводит с прошлым мост, заглядывает в переулочки памяти. И чудесным образом оказывается, что всё это нисколько не утрачено — мячик из детства, брошенный мальчишками, не упал до сих пор.
А жизнь — взломает противоречие изнутри и свяжет, не замечая никаких преград. Последняя великая философия — экзистенциализм, это знала и на это опиралась.
Полумифическая Мангазея — реальное место на Земле. Город-убежище, утонувший в веках. Китеж, исчезнувший в водах Белозерья. Русская Гиперборея.
Всё закончилось на рубеже восьмидесятых и девяностых годов ХХ столетия. Пусть и с большим трудом, пусть и с приложением многих усилий, разрыв между поэтом и читателем был достигнут.
В спектакле «24 часа из жизни женщины» с лёгкостью рвутся боа, летают из чемодана красные яблоки, стреляют из стула — будто из смит-вессона.
…Тяжело приходилось Платонову в начале мрачных 30-х: после разгрома «коллективным совписом» его повести «Впрок», Андрея Платоновича попросту не печатали.
Мой папа, простой сельский учитель математики, считал поэтов небожителями. Он преклонялся перед поэтами. И почему-то всегда поэта соотносил со временем года. Пушкин у него был поэтом весны. — Почему? — спрашивал я. Он, не задумываясь, отвечал: — Потому что, читая его стихи, оживаешь, как природа весной. Лермонтова считал поэтом осени. — Грустные стихи. Как поздняя осень. До тепла далеко. Впереди зима. А Есенина считал