Опыт прочтения сборника прозы Каринэ Арутюновой «Два Авраама» (издательство «Книга Сефер», 2024 г.)
Опущу свой взгляд, чтоб руками
Камня поровну всем отмерить,
И пойму: если птица сядет на камень,
На мгновение он забудет смерть.
В. Гандельсман, «Маленькие местечковые трагедии»
Открыв однажды для себя прозу Каринэ Арутюновой, я с нетерпением ждала этой книги. Книги о самых скорбных страницах трагедии и боли еврейского народа.
И дождалась. Книга вышла под названием «Два Авраама» с обложкой автора и ее иллюстрациями. Эта проза повествует о событиях, которые никогда не уйдут из памяти, и ее без всякого преувеличения можно назвать сагой.
Рассказы и повести представлены в качестве отдельных новелл с общим стержнем, и условно мы можем отнести их к Киевско-Подольскому циклу.
Всё стало историей, но события воспринимаются нами так, как будто они никуда не ушли из нашей жизни.
Каринэ Арутюнова, будто летописец трагического эпоса, каждым штрихом пишет не только беспощадную правду. Во всех рассказах и повестях автора всегда присутствует какая-то особая бережность и любовь к тем, кто уже не почувствует их никогда. Каждый новый текст, будто мазок кистью, напоминает о том, что художник берет ровно столько краски, сколько требуется, чтобы запечатлеть этот миг.
Читая, мы получаем заряд переживания, просветляющего душу. Именно они — любовь и сочувствие — наделяют прозу автора внутренним озарением, тонкостью и проникновенностью в описании судеб и характеров героев. Вневременные воспоминания уравнивают прошлое в постоянном движении времени. В судьбах героев невозможно ничего изменить, эти люди были уничтожены, и только память писателя, точно немой свидетель ушедшего, позволяет нам, живущим здесь и сейчас, прожить за героев Саги их непрожитые жизни. Ретроспекция внушает уверенность, что мы сумели вернуться в утраченное, где глубинная, подлинная сущность вещей и людей прорастает из разорванных воспоминаний и выстраивается в причудливую цепь картин, подобных сновидениям.
Ни одной лишней строчки — всё весомо. Здесь перекликаются звуки, формы, запахи, цвета. Хотя новеллы написаны в разное время, они, как фрагменты фрески, не блекнут со временем, а наоборот, становятся ярче, будто подсвеченные изнутри. Свет, идущий от этой глубокой прозы, от героя к герою, от любви, нежности и боли к библейским истокам не гаснет. Он — путь героев к познанию себя, попытка соединить близкие образы и привести читателей к пониманию того, что перед нами, без преувеличения, эпический труд, где плавность повествования похожа на бесконечную музыкальную фразу, зачастую родственную части музыкальной симфонии, которая не должна прерываться, пока не сыграна до конца.
Мы становимся свидетелями того, как из пепла вне времени воссоздаются картины прошлого. Талант автора дает нам эту привилегию, впуская в собственный мир, где всё переплетено, и время плавно переходит из прошлого в будущее, создавая реальное настоящее игрой воображения. Все повествовательные линии книги скрепляются страшной предопределенностью конца.
Казалось, что ответ на вопрос, отчего рассказы и повести автора так переворачивают душу, — уже был найден за время долгого пути с ее прозой. Конечно, дело в той особой свободе авторского взгляда, стиля, мастерства, языка, которые создают картину человеческой жизни и предоставляют тебе право на собственную свободу в путях ее постижения.
Прекрасно об этой прозе сказал известный знаток литературы, критик, публицист и переводчик Виктор Топоров: «Рассказы Каринэ Арутюновой располагаются на стыке между изысканной прозой и столь же изысканной поэзией; по сути дела, это стихотворения в прозе — и собраны они, подобно стихотворениям, в циклы…»
Дочитав книгу «Два Авраама», ты остаёшься с ней — тот редкий случай писательского мастерства, когда дописанная картина не есть финал. У читателя остаётся возможность додумать, дорисовать образы, восполнить недосказанное собственными мыслями. Этим волшебным искусством, по словам Набокова, «сделать читателя зрителем», Каринэ Арутюнова владеет в совершенстве. Отражение в литературном произведении глобальных моментов истории требует сложного описания, особенно в жанре короткой прозы.
Жизнь героев и творческие раздумья автора играют роль некого шифра, который предстоит расшифровать. Здесь в столкновение реального и иллюзорного, времени прошлого и непрожитого будущего появляются зашифрованные смыслы, закодированные иногда с явным указанием, иногда со смутным, но всегда оставляющие поле для домысливания.
С самого начала читатель понимает, что по тексту придется идти извилистым путём, перешагивая во времени и в пространстве — то украшенном светлыми воспоминаниями, то прореженном автоматными очередями и пропахшем дымом и гарью — идти гулкими шагами вдоль бесконечной стены смерти.
Я шла вдоль кирпичной стены с героями ее прозы, я хотела быть (и была) им сопричастна, но не могла избавиться от вопроса: «Неужели этот проход вдоль стены никогда не закончится?» Здесь, в книге, как и в других произведениях, проявляется безусловный дар Каринэ — отойти в сторону и позволить героям и читателю вести диалог, в котором заполненные до отказа ячейки памяти становятся всё более явственными воспоминаниями.
«Я» читателя рядом с Абигайль и Руфью, детьми Авраама, вместе с героями других произведений автора — Зямой Гринблатом и Оскаром Циферблатом, вместе с отцом и сестрами Сони из повести «Блаженные», с девочкой Риммой, на руке которой тикали швейцарские часики (повесть «Оскар Циферблат»), вместе с Мусей Гольдберг из рассказа «Дочь аптекаря» и многими другими героями, прожившими свои жизни на страницах книги.
Они, часики, показывают прошедшее время, преломленное в сегодняшнее настоящее. Здесь они все, и память навеки сохранит их имена. «Выбранные богом» — так говорила одна из героинь автора. Нам не дано знать, повторяли они эти слова, уходя в свой последний путь или нет. Но мы можем начать перелистывать страницы книги памяти с первой повести «Оскар Циферблат».
×××
Из рассказа автора на конференции в Варшаве, март 2023 года:
«Когда ты дома без света, без тепла, без связи, тогда ты испытываешь тотальное одиночество человека в темноте и страх. Страх превращает тебя в человека, который боится. Творчество — это не что-то отдельное от тебя, творческий импульс способен побороть страх. Тогда, в эти страшные дни, я начала писать повесть и писала ее при свете карманного фонарика…»
С этих слов Каринэ Арутюновой мне хочется начать свой рассказ об удивительной повести «Оскар Циферблат», рожденной в свете слепящего фонарика, в которой слышен запах надвигающейся беды в прошлом, перекликающийся со звуками реального настоящего. Я вошла в повесть, уже наполненная прозой Каринэ, и отыскивала по крупицам, по деталям всё, что давало возможность дополнить мне, читателю, мир, созданный писателем-художником до полной картины.
Уникальность данной прозы в том, что в этом изменчивом времени история видится абсолютно реальной, а пластичность языка такую реальность дополняет и наделяет глубинными смыслами. Ни в одном произведении Каринэ Арутюновой время, как символ не было вплетено в сюжет так емко и правдиво. Здесь ярко выражена эта тяга к прошлому, и в причудливых изгибах времени, то застывая, то взвиваясь мощным аккордом, рождаются строчки, они побеждают страх. Рождается длинная неоконченная фраза, которая может вместить в себя целую жизнь.
«Как пахнет жизнь, подаренная… Господи, ни за что, просто так, еще одна. Новая, неизношенная, целая…»
В повести присутствует такой знакомый для автора переход из прошлого в настоящее, и перемещение во времени с постоянным акцентом на сиюминутном достигает невероятной концентрации. Время становится главным смысловым символом повести, а его вещественным воплощением становятся часы, и знакомство с героями автор начинает со знакомства с часами на их руках.
«Говорят, накануне Оскар Глазерсон запер свою будку раньше, всё осталось на месте…»
Так вводит нас в мир своих героев автор, осознанно начиная знакомство с ними не с главного героя, подчеркивая, что понятие второстепенность не имеет здесь привычного смысла.
Здесь царит Фаина — королева Испании, владычица портновских ножниц в ателье напротив будки Оскара. Читатель увидит то, что всегда отличает прозу автора: происходит уход в прошлое, где «зеркало в мастерской всё еще помнит бабушку Геню…» Прошлое оживает в памяти героев, туда нет хода в реальности, но мощным слогом, вплетая детали, автор создает иллюзию полного присутствия.
Потом многое становится семейной легендой и «снимком под стеклом». Здесь юная Римма — дочь королевы Испании, только вступающая в пору своего рассвета. Это юное тринадцатилетнее существо боится своего наступающего девичества и чувств, которые робко вторгаются в ее жизнь.
Сколько же нежности во взгляде главного героя, Оскара, когда он смотрит на Римму и прикладывает ее часики, стараясь услышать биение девичьего сердца. Откуда эта удивительная тонкость, пронизывающая строчки? Как автор находит такие слова? Не образы ли из далекого детства, описанные Каринэ Арутюновой в самых разных ее произведениях, создают эти воспоминания? И тут закрадывается мысль: этих девочек возвращает память, и писатель, проживая их жизнь, проживает свою… Вот в такой момент ты как будто видишь картину, написанную умелой рукой художника, и портрет Риммы становится зрительно осязаемым, запечатлев миг погружения в непрожитую жизнь чудесной девочки. Девочки, в которой просыпается маленькая женщина при мысли об одном человеке.
О том, кто может управлять временем. Здесь читателю приоткрывается еще одна тайна прозы автора. Все это переплетение прошлого и настоящего, все это нереальное, кажущееся реальным, все непрожитые жизни, перенесенные в другое время, — ее собственный мир — это и есть она сама.
Здесь, в окружении Оскара, есть Фима Зильбер. К таким, как Фима, неприменимо понятие второстепенный герой. «Фима — человек размеренный, виртуозно регулирующий степень расходов и силу желаний. А в этом, кто не знает, успех долгой счастливой жизни».
Мир автора, который она создает своим воображением, и паузы в этом образном мире, похожи на те, когда художник окунает кисть в краску и замирает перед полотном. Паузы «слышны» в повести, когда автор переносит акцент с одного героя на другого, словно создавая момент для раскрытия главного — образа Оскара, постоянно меняющегося времени. Так возникает магия, приближающая нас к разгадке непрожитой жизни, к этой непостижимости, уводящей в такие глубины и тайны, где нет ничего «про запас», а есть только ломкое, воображаемое реальное, проросшее из прошлого.
Время, постепенно ускользающее, вновь относит нас в дом, где всё начиналось. Время любви и детства, рухнувшего в миг, где от прошлой жизни Оскара осталась фотография, бережно хранившая следы былого. На ней двое мальчиков, и рядом с ними их отец — Самуил Глазерсон. Счастливая семья: красавица мать — Суламифь, вечно оберегающая болезненного Оскара, его младший брат Натан, полный жизни и всегда замеченный в проказах. Всё казалось незыблемым, и часы, собранные из разных деталей, показывали одно и то же время. Символ застывшего времени… Но уже слышен шум надвигающейся беды.
Новое время ворвется в жизнь счастливой семьи еврейским погромом. Невероятной силы описание, когда комок подступает к горлу и выдохнуть не получается.
«Как буднично, ведомая запахом крови толпа возвращается к жизни, и выброшенные из часовых механизмов кукушки умирают на грязном снегу…»
Погибнет на пороге собственного дома отец, оставшись в памяти Оскара молодым. Время начнет новый отсчет, постоянно останавливаясь то на «сиюминутности», то на невозможности этого «когда-нибудь», невозможности отложенного «на потом», то совершая резкие броски от прошлого в настоящее, то замедляя ход событий.
Два брата, у которых в одно время кончилось детство. С самого детства главным для Оскара было спрятанное в недрах «кукушкиного домика» время. Постепенно жизнь приоткрывала эту дверцу изломанными поворотами судьбы. Оба брата выросли в семье брата матери, но есть то, что Оскар никогда не сможет разделить с братом — воспоминание о матери навсегда останется только с ним. Прошлое говорит с ним руками Суламифь, он видит ее утопающее в темных волосах смуглое лицо.
Так пишет автор — с безукоризненными интонациями боли и радости воспоминаний одновременно. Читатель упивается красотой этого слога, его одухотворенной нежностью… Хочется сделать паузу и попробовать поискать ответ на вопрос, висящий в воздухе.
Казалось бы, невозможно понять, откуда берется эта чистота красок в комнате, где нет света, где повесть рождается через боль и страх? Кажется, ответ есть. Жизнь приобретает непостижимое значение, она дает возможность почувствовать свежий воздух не только в прошлом, но и в жестоком настоящем. Увидеть, чтобы жить и дышать.
В жизнь братьев вошла Мирьям, младшая дочка хозяев. Не смутное ли чувство вины перед братом не позволило Оскару увидеть то, что было глубоко внутри? В воздухе витали мечты о Палестине, о новой свободной жизни. Не прошло и года, как пароход увез Натана и Мирьям в Эрец-Израиль. Чувство тоски по несостоявшейся любви Оскар пронесет через всю жизнь, но разве не этого счастья желал он брату? Вот только редкие письма с фотографией Мирьям обжигали ему пальцы. С поразительной нежностью пишет автор об этой утраченной любви, и, поднимая образ Оскара на большую нравственную высоту, в повесть вплетаются строки о юной девушке. Нежность на краю бездны.
Была ли это пробудившаяся любовь, или наступившее девичество Риммы рождало ее в мечтах — загадка неразгаданная. Но что-то же заставляет ее в десятый раз проходить мимо будки часовщика?
Долго шло письмо от Натана и Мирьям, слишком долго. Предупреждение о том, что большая беда и большая война уже рядом.
Счастливая в своей влюбленности девочка все бежит и бежит за первыми в ее жизни настоящими часами…
Время остановилось.
Оно остановилось в той точке, где «тщедушный человек с тростью и саквояжиком» идет вдоль кирпичной стены. И нелепая девочка в легком платьице высматривает его в толпе. Стена, как символ — точка невозврата. Это уже не авторский прием, это реальность. И по разные стороны этой реальности окажутся разные герои. Оно остановилось в той точке, где господин зондерфюрер, глядя на нескончаемый поток людей, бредущих вдоль кирпичной стены навстречу своей судьбе, думает о том, что время нельзя вернуть вспять.
В другой жизни… Повесть закончена, фонарик погас. Все смешалось. Ностальгия по их прошлому, по тому, что должно было случиться и не случилось.
«Оскар циферблат» — философское осмысление исторической памяти, попытка связать ход событий с историей жизни еврейского народа. Это повесть о боли и правде, о любви и нежности на пороге бездны, за которой ничего нет, и о робком луче надежды, пробивающемся через время светом фонарика.
×××
Другие герои книги — из повести «Аптека Габбе» — прожили здесь свою непростую судьбу. Так необыкновенный дар Каринэ Арутюновой, тесно переплетая судьбы героев прошлого, снова возвращают нас к тем дням.
«Любой, переступая порог «Аптеки Габбе», имел право на свою долю внимания и даже сочувствия…»
Этот, незаметный на первый взгляд, штрих может остаться незамеченным, если не помнить о той «сиюминутности», о той важности каждого момента в этом постоянно изменяющемся времени автора.
Размеренная картина прошлого возникает в самом начале новеллы «Аптека Габбе», объединенная с другими страницами саги одним из главных символов — символом дома, где время разворачивается подобно старому свитку. «Был уют этого старого двора, были интонации, в них можно было купаться…» Дом еще не знает о страшном предательстве.
Лиза Габбе — героиня повести с немецкими корнями — своеобразное сочетание женственности, хрупкой нежности и даже слабости с решительным и волевым жестом, способностью к действию завораживающе действует не только на окружающих, но и на читателя. Автору удается показать удивительную внутреннюю чистоту героини.
Для Даниила, героя повести, ничего не стало важнее в жизни, чем эта маленькая женщина с ее робостью, как будто выходящая из родничка незащищенной нежности. А может быть, дело было в хрупком кукольном фарфором сервизе, который лишил его покоя? Вот она, та самая деталь, что
выводит в глубину текста, чтобы в своей незаметности поднять его на высоту, помогая увидеть слияние всего: звонка трамвая и запаха каштанов под окном, формы этого сервиза и золотистого цвета волос Лизиной пряди — та самая необыкновенная нежность.
Всё это достигает невероятной гармонии, и музыка текста звучит, несмотря на предчувствие страшных событий.
Рождение дочери вернуло героя в семью — «беспроигрышный козырь, который предъявила жена Даниила, Хася, маленькой Лизе, ее кукольному бездетному (и оттого ненастоящему) миру…»
Любовь и нелюбовь становятся одной из главных тем человеческой драмы в повести. Любовь и неизбывная нежность и поиск ответа на вопрос, «отчего мы счастливы там и несчастливы здесь?»
Повесть очень многогранна, здесь автор, кроме главной темы беды и ужаса, выпавших на долю героев, затрагивает еще два дискурса, к которым обращается нечасто.
Тема оставленной нелюбимой женщины звучит в повести не только страданиями Хаси, жены героя, она звучит тревожно, будто вклинивается в текст предвестницей беды. Главный принцип еврейской семьи — ребенок — центр мироздания безошибочно освещён автором с разных ракурсов. Это одна из важнейших линий саги, объединяющих несколько новелл. Повесть «Аптека Габбе» можно объединить по смыслу с ещё двумя новеллами — «Дочери Евы» и «Остановленное время».
«Неужели возможна страсть в этих скучных домах, в тихих комнатах, где неутомимая кукушка отсчитывает день за днем, час за часом?»
В этих рассказах и повести мы говорим об эротике, как о неожиданной стороне текстов. Писать о любви легче, чем о нелюбви. Какие слова находит автор, чтобы показать страдания Хаси, когда ее любимый Даня уходит от нее к маленькой и слабой Лизе из повести «Аптека Габбе», или Берты из «Дочерей Евы»? В описании страданий брошенной женщины психологизм автора достигает небывалой высоты, и, ещё не зная, чем кончится драма, «я» читателя проживает эту трагедию раздвоенности. Но время делает петлю, и всё становится неважным.
Пряча свою беду и ревность, героиня новеллы «Дочери Евы» Берта отдает своего ребенка в руки чужой женщины, у которой на руках ребенок, рожденный ею от мужа Берты.
«Берта, что ты стоишь как вкопанная, собирай дите, беги до Веры — у нас день и ночь впереди. Пусть идет, на неё никто не подумает…»
Никто не подумает на эту крепко сбитую женщину, которая уходит с двумя грудными детьми на руках в неизвестность, ни на секунду не задумываясь, что цена ее ухода — собственная жизнь. Дети — свой ребенок и ребенок Берты — для нее неразличимы, они «рвут грудь и требуют молока».
Здесь и Лиза, в ней увидел спасение для внучки отец Хаси.
Он увидел в ней этот внутренний огонь, доброту и милосердие. В тот самый день, когда в Киеве появились объявления о том, что всем евреям надо собраться на площади, брошенная жена приносит ребенка в дом Лизы Габбе (вспомним о том, что Лиза немка). Прощение всего — ради спасения жизни ребенка.
В повести «Остановленное время» линия подвига является одной из самых ярких. Сложная и очень жесткая героиня Клавдия Рожкова в момент оккупации Киева спасает от гибели еврейского мальчика Юлика, когда его мать, прекрасная Суламифь, проходит с сыном на руках к месту своего последнего пристанища. (У этой истории есть реальное продолжение. Клавдия Рожкова была признана государством Израиль «праведником мира»).
Три новеллы, в которых поднята тема спасения детей, населены персонажами, творящими великое дело ради спасения жизни ребенка. Эти пронзительные человеческие истории — еще и о соотношении подлинного и вымышленного, о сути подлинности и о той цене, которую за это платишь.
Во всех трех произведениях звучит один вопрос: «Что должно произойти, чтобы человек пошел на этот шаг, рискуя собственной жизнью?» Любовь и милосердие толкали женщин на этот поступок, и благодарная память потомков навеки сохранит их имена.
В рассказах о беспримерном подвиге женщин во время оккупации четко прослеживается проникновение автора в суть женского характер. В их описаниях — всегда особая притягательность и красота. В их скорбной памяти — уважение автора к своему прошлому. Но главное здесь — это история обретения второй, иной жизни, которую получил каждый ребенок.
×××
«Любое «однажды» требует интриги, глубокого вздоха, уважительной паузы перед развертыванием полотна».
Из другого, послевоенного времени провожает глазами вывеску «Аптека Габбе» Соня, героиня повести «Блаженные», ведь она прекрасно помнит старого аптекаря и его дочь Лизу. Почему лучшие годы Сони остались в задымленном Берлине, а не в освобожденном Киеве, рядом с мужем и дочерью Верочкой? Почему одна-единственная музыкальная фраза, звучащая из окон соседней квартиры, способна разбудить глубоко спрятанные воспоминания? Кто играет ноктюрн Шопена?
Здесь музыка текста звучит ярчайшем аккордом. Можно забыть лицо, но нельзя забыть музыку. Повесть начинается со смерти Сталина, с глубокого переосмысления недавних этапов истории. Все герои повести, жившие в квартире на Подоле, разделены на своих и чужих. Свои — это маленькая Верочка и ее родители, соседи по квартире, прошедшие ужас войны и лагерей. И чужие: семья Повалюков. Смерть вождя для всех стала точкой отсчета. Для своих — облегчением и радостью, для «чужих» — страшной бедой, «казалось, от их волчьего воя рухнут стены дома». Героиня повести Верочка растет, и растет ее внутренняя связь с отцом. Постепенно отдаляется от дочери и мужа мать Соня. Её не отпускает тоска по прошлому, по убитой в Киеве семье — отцу и сестрам.
Все эти девочки: Верочка, героиня повести «Блаженные», как и Римма из повести «Оскар Циферблат», Лиза из повести «Аптека Габбе», убаюканные любовью своих близких, прожили на страницах книги свое счастливое детство. Кто они? Откуда такая достоверность образов? Ответ напрашивается сам. Эта прожитая жизнь лирических героинь неотделима от жизни автора, пока горе и страшный слом судьбы не изменили их земное существование. Так расшифровывает автор код судьбы, выпавший на долю героев повести «Блаженные».
Отправная точка взросления — это взросление чувств. Верочка узнает о судьбе детей, безвинно убитых в подвале их дома. Кончилось детство, состраданием проникнуты размышления взрослеющей девочки о прошлом, в ней просыпаются черты всех близких, ушедших туда, откуда нет возврата. Наступает время прощания с иллюзиями, с радостным и безмятежным детством. Тайна, которую хранит юная неокрепшая душа, становится загадочным шифром, смысловым стержнем повести. Даже нерасторжимая связь с отцом не помогает Верочке найти ключ к разгадке этой тайны. Страшное слово «никогда» оседает тоской. Случайность замыкает круг событий, и встреча со настройщиком становится важной точкой повествования.
Звуки старого рояля пробуждают воспоминания Сони. Звучит ноктюрн Шопена, прерванный страшной чередой событий, и музыкальная фраза сыграна до конца. История жизни и взросления героини стоит рядом с трагической памятью прошлого, которую невозможно заставить молчать. Завершающим аккордом звучит в повести тема справедливого возмездия за зло.
Еще раз вернемся к построению структуры книги. Особенностью автора является то, что единство текста создаётся не последовательностью сюжета, а по какому-то своему закону переливания образов друг в друга. Они как будто переплетаются внутри — настоящее и прошедшее, реальное и иллюзорное в бесконечном изменении времени.
Детали, монологи, метафоры, ― всё богатство и изобразительных средств автор использует для того, чтобы с самого начала читатель понял, что «однажды уходят не только главные герои, но и второстепенные, а также случайные свидетели любых событий», и только память помогает сохранить их для будущего.
Эта зашифрованность образов четко прослеживается в рассказе «Дочь аптекаря Гольдберга».
Отец Муси Гольдберг умирает, а дочь, пройдя все круги ада, возвращается в мир, который перестал быть своим. Нет больше отца. Нет никого. Может ли человек, которого ломали, найти в себе силы для новой жизни?
«Как мог быть счастлив изголодавшийся и бездомный, которого посадили за стол и дали тарелку супа».
«Спрута», опутавшего ее, так и не удалось убить. Только приходящий в видениях отец придает жизни смысл, наступает момент полного единения.
×××
Книга почти прочитана, остается финальный рассказ — «Два Авраама».
«Есть города, обреченные на умирание… <…> … Я помню, как в окнах напротив почти одновременно выключался свет, и люди один за другим выходили в морозную ночь…»
Так начинает свой рассказ «Два Авраама», давший название всей книге Каринэ Арутюнова, который для меня, читателя, проделавшего длинный путь понимания ее прозы, стал откровением. Скорее, даже озарением. Эта история потрясает тем, что в ней нет ни малейших иллюзий.
Рассказ, о котором идет речь, пошатнул, казалось бы, уже устоявшееся, соединив в себе ужас и величие. Надо было искать точку опоры, текст своей мощью сбивал с ног, и каждая строчка несла смысл и порождала зримый образ. Возникали философские и библейские аллюзии. Образ завязывается в самой глубине ада — там, откуда герои шли в свой последний путь на фоне разноцветной праздничной иллюминации в городе, готовящемся к Рождеству.
Через всю прозу Каринэ я шла к этому рассказу, и мне важно было найти истоки. Текст библейской силы, он поднимает события на огромную высоту, становится знаковым. Это не просто рассказ. Это символ. Плач.
Из ветхозаветного мира, из Библии, вел меня голос пророка Авраама, чтобы привести к Аврааму, лирическому герою рассказа. Этот голос, звучавший веками, стал явственен:
«Я произведу от тебя великий народ и благословлю тебя; Я возвеличу твое имя, и ты будешь благословением», (Бытие, глава 12:2).
Ему вторил голос Пауля Целана и его «Фуги смерти», одного из самых выдающихся произведений — свидетельств времени уничтожения евреев нацистами.
«Черное молоко рассвета, мы пьем тебя ночью,
Мы пьем тебя в полдень, смерть — это немецкий учитель,
Мы пьем тебя вечерами и утром, пьем и пьем…»
Фуга, как высшая форма полифонии, трехчастная конструкция. Все объяснимо, длинная тема не годится для фуги. Их было трое: пророк, герой и крыса Авраам.
На фоне красоты Рождественских огней вырастает картина другого мира. Он становится твоим, ты дышишь внутри этого постоянно преломляющегося времени и пространства, создающего свой объём, свою оптику со своим углом зрения. Текст становится твоей жизнью, со специфическими звуками, цветом, запахом. Со своим голосом. Этот голос рефреном звучит в тексте: «Вы еще не были в гетто? Сходите непременно в гетто…»
Будничный совет, сегодняшняя реальность. Ничего особенного, кроме одного: ты видишь, как открывается пространство, и включается время, и тогда строки Ветхого Завета пересекаются с железнодорожными линиями, ведущими к последней остановке, и словами прощания. Жизнь возвращает детали с фотографической точностью. Главное — не потерять эту нить.
Из подвала дома на территории Варшавского гетто ведет свой рассказ автор.
«Сколько дней он просидел в подвале? Месяц? Два? Год? Там только и были что крысы. С одной из них он вел долгие ночные беседы. О, это была умнейшая крыса, с могучим интеллектом. Он звал ее Авраам…»
Авраам-человек и Авраам-крыса. Образ крысы в литературе вызывал обычно отвращение — это и Крысиный король в «Щелкунчике», это крысы из романа Альбера Камю «Чума», разносчики смертельной болезни, это крысы в романе Оруэлла «1984» — образ тоталитаризма — серой массы, готовой на всё.
Тем изумительнее преображение этого грызуна в рассказе Каринэ, где крыса — антропоморфный двойник человека — является символом добра. Авраам-крыса уходила, возвращалась, снова уходила, снова возвращалась, принося Аврааму-человеку то свечной огарок, то корку заплесневелого хлеба.
Она здесь — метафора надежды. Авраам-человек и Авраам-пророк древней веры, родоначальник еврейского народа — и переклички этой не избежать. Авраам-человек вспоминает свою семью. В этих видениях ему являются круглый стол и сервиз на двенадцать персон: Соня, Шимек, Руфь, Юзек, Суламифь… Конечно, на этом имени мы вздрагиваем — ещё одна перекличка с Библией — «Песнь песней».
«Была ли Суламифь? Была ли она? Или это плод его воображения…»
При упоминании имени Суламифь неизбежно вновь вспоминается «Фуга смерти»:
«Золотые косы твои, Маргарита.
Пепельные твои, Суламифь…»
«Пепельные твои, Суламифь» — мы понимаем, что это значит. Пепельные волосы еврейской женщины и золотые косы немки Маргариты, символа фаустовской немецкой женщины. Мы знаем, чем эта история закончится, и Авраам-крыса, на мой взгляд, — это гениальная метафора перевернутого мира, где понятия добра и зла меняются местами.
«Память никуда не девается. Невозможно заткнуть дыру. Невозможно не знать. Невозможно не помнить. В этом доме жила Суламифь…»
Авраам не увидел, как ее прекрасные волосы стали пепельными, она сохранила в его памяти свой библейский облик.
Лирический герой и пророк Авраам — два образа из разных времен. Пророк, предвещавший испытания своему народу, и Авраам-человек сходятся в метафизической точке воплощения этого предсказания: в подвале дома внутри гетто. Здесь возникает эффект неразрывности прошлого и настоящего, и наше восприятие, обусловленное этими перемещениями во времени и пространстве, обретает подлинную глубину.
Постоянное сплетении тем — то исчезающих, то появляющихся, как темные и светлые пятна.
Светлые — благословение:
«Я произведу от тебя великий народ, и благословлю тебя, и возвеличу имя твое, и будешь ты в благословение…» (Бытие, глава 12:2)
Темные — вот они:
«Всё, что случилось,
Уже потом
Гул, обвал, тишина
Дом, погруженный во тьму,
Вспыхнул огнем»
Голая, неприкрытая правда. Цивилизация на краю бездны, и в повествовании нет и тени надежды на то, что мир сможет на этом краю удержаться.
Язык прозы меняется. Протяженная, «кружевная» фраза в этом рассказе становится жестче и короче, как будто в какие-то моменты у автора прерывается дыхание… Но нет, его должно хватить, чтобы выжить. Возникающие образы: пророка Авраама, как божественного начала, главного героя Авраама, удерживающего тонкую ломаную линию жизни, соединяющую его прошлое с его настоящим без надежды на будущее, и крысы, как антропоморфного символа добра, — держат на себе эту страшную, абсурдную и человечную историю.
Мы уже говорили о столкновении зашифрованных смыслов. В рассказе «Два Авраама развязка трагедии расшифрована кодом: «Его ищет только крыса Авраам…» Да, глубоко человечная, потому что герою протянута рука (именно — рука!) крысы, способной оценить всю меру страданий человека.
А на руке моей выжжен номер.
По рваному краю голодного поля
Движутся тени. Стучат лопаты
О стылую землю. О, Боже, правый.
Я вечною жертвой скитаюсь по свету.
Рука Авраама, тень Исаака.
Вот и развязка. Всё чётче. Всё ближе.
Боюсь, мне не справиться с этой ролью.
Сегодня ты — хищник.
А я — добыча.
«Там мальчик, обхватив руками плечи, сидит и видит всё, о чем не смеют рассказать брошенные впопыхах вещи, — он просидит так долго, очень долго, пока не станет древним стариком с пыльным молитвенником, в котором истории, сплетаясь, поведают про овраг, тишину, спешку и неспешность, про дыхание, которого должно хватить до самого конца… — оставляя единственное, пожалуй, — дорогу, которая не заканчивается никогда…»
Остается кто-то, идущий к своей безысходности, где навсегда уйти означает жить вечно, где поется Псалом, и живёт вера в то, что ничто не заканчивается.
Об этом написано в «Книге судеб», которую никто никогда не видел…