Игорь Вольфсон. Небылицы. Книга прозы. ― М.: Стеклограф, 2023. — 316 с.
Диалоговое пространство между классиком и современным автором возникает в литературном процессе не так уж редко. Пишущему, а, следовательно, мыслящему человеку необходимо переосмысление чужого, проверенного одиночества, чтобы не так гулко было оставаться в своём собственном.
Писатель Игорь Вольфсон, чьи недавно вышедшие книги часто анализируют в конце 2024 года, не стал исключением в плане поиска собеседника «не из этого столетья». В своих произведениях — будь то проза или поэтические тексты — Вольфсон часто обращается к Осипу Мандельштаму.
Однако самым удачным диалогом между этими авторами прозвучала, на мой взгляд, книга прозы Игоря Вольфсона «Небылицы». По крайней мере, светлый призрак мандельштамовского Парнока на страницах ее ключевого текста «Фауна городов» возникает из эфира, обретая новые черты, но сохраняя свою изначальную суть.
«Египетская марка» в корпусе текстов Осипа Мандельштама занимает отдельное место, представляя собой сложнейшее явление художественного языка. Ещё в школе нас учили, что это одно из самых неразгаданных произведений Серебряного века.
«… «Египетская марка» — книга, составленная как будто из кусков, как будто нарочно разбитая и склеенная, обогащенная приклейками», — писал Виктор Шкловский, в то время, как М. В. Друзин называл «Египетскую марку» вещью, нарочито разбитой на куски и живущей каждым разбитым куском.
Игорь Вольфсон в своей «Фауне городов» как раз и берёт в качестве главного приёма эту «разбитость», эту туманность повествовательного полотна, единственным якорем в которой являются метафорические ассоциативные связи. В этом смысле он действует вполне в качестве художника-импрессиониста, который передаёт ткань пространства через мозаичность, разрозненность элементов, некую лоскутность, которая обретает целостность во взгляде смотрящего на картину.
Ирина Сурат в «Этюдах о Мандельштаме» пишет: «В 1920—1930-е годы трамваи стали кровеносной системой городов — человек, не сумевший вовремя уцепиться за поручни или упустивший последний трамвай, оказывался отрезан от собственного дома, от других людей, от жизни вообще, поэтому трамваи так часто фигурируют в мемуарных и художественных текстах того времени. Не случайно среди мандельштамовских материалов Государственного Литературного музея хранится копия трамвайного проездного билета поэта — этот экспонат вполне достоин высокого музейного статуса. Надежда Яковлевна дважды в своих книгах вспоминает один разговор: «Нам кажется, что всё идет, как надо, и жизнь продолжается, но ведь это только потому, что ходят трамваи”, — сказал мне О.М. еще задолго до первого ареста, когда мы как-то вечером стояли на трамвайной остановке». Итак, трамвай для Мандельштама — это символ жизни, а “бестрамвайная глушь” (“Египетская марка”) и “бестрамвайная ночь” (“Четвертая проза”) — образы смерти, небытия…»
И вот какой монолог-диалог выстраивает на этой почве петербуржец Игорь Вольфсон, запрыгивая на подножку уходящего ленинградского трамвая Мандельштама:
[1] «…Благословен тот город, по рельсовым жилам которого взад-вперёд снуют трамваи, как кровеносные потоки большого жизнеспособного организма, и горе тому, каковой по природе своей лишён их уверенного погромыхивания по рельсам, ночного тяжёлого скрипа и радостных нетерпеливых звоночков. Как я рад встречать их в подбрюшье Обводного канала, ищущих путь к Лиговке, или выныривающих на ту же Лиговку из какого-нибудь одноколейного Дегтярного переулка, а то — плавно кружащих у Московских ворот или роящихся на виадуках в районе Автово…»
[2] «…Чаще рельсы снимали на выходные, и, учитывая общий лозунг сокращения трамвайных путей во имя чего-то, должно быть, важного, но неведомого, было совершенно невозможно понять, положат ли их вновь. Оставалось лишь надеяться, что снятые рельсы вместе с их усталыми наездниками не поглощены развёрстым алтарём грядущего монстра. Уцелели пока. И когда в некий ноябрьский вечер,
настолько ноябрьский, что Бог знает, как давно стемнело, а до полуночи, как минимум — не меньше;
настолько ноябрьский, что, передвигаясь в колкой толще выветривающей душу, ледяной по сути, а не по составу, мороси, ждёшь снега и зимы в парадоксальной надежде согреться, а декабрь ещё — ох, как далёк;
когда в такой вечер
мимо меня,
тяжко переваливаясь с боку на бок по вспученным проржавевшим рельсам,
надрывно скрипя артрозными колёсами,
с натужным хрипом влача в залитом мертвенным светом чреве недоперевезённые останки пассажиропотока,
игнорируя желтком подмигивающие нелепые светофоры и мрачные с неровными краями ямы остановок,
проследовал,
чтобы скрыться где-то за Московскими воротами,
подобный Летучему голландцу последний трамвай, я понял: пора. Откладывать больше нельзя, ибо трамваи уходят…»
[3] «…Тем более увлекательными оказываются путешествия в прошлое. Не счесть количества взрослых спутников, которым я отравлял совместные прогулки, донимая их вопросами о том:
сколько цветов трамвайных глаз существует?
а сколько различных сочетаний этих цветов?
а жёлто-зелёный и зелёно-жёлтый — это одно сочетание, или разные, как числа 12 и 21?
а что делать, если у нас в городе различных сочетаний цветов меньше, чем маршрутов?
значит (привет тебе, принцип Дирихле!), есть одноцветные маршруты с разными номерами?
а что будет, если они встретятся на одной улице?
а кто придумывает маршруты так, чтобы они никогда не встретились?
О, как я хочу стать именно таким человеком — Главным Трамвайным Маршрутизатором своего города! Волшебная должность!..»
Здесь важно обратить внимание на графическую организацию текста — то ли проза продолжается верлибром, то ли Вольфсон чувствует текст Мандельштама на необратимом пределе, протягивая руку из вагона в вагон, — но однозначно на этом отрезке маршрута поэзия сперва воцаряется над прозой, а затем сливается с ней в гармонии.
Под термином «орнаментализм» принято понимать особый стиль прозаического текста, сформированного по законам поэтического, когда сюжет уходит на второй план, и особую роль играют интонация, ассоциации, лейтмотивы, ритм, эмоциональный сюжет.
По мнению В. Шмида, орнаментальная проза — это не поддающийся исторической фиксации результат воздействия поэтических начал на нарративно-прозаический текст.
«Египетская марка» чрезвычайно ритмична, ее куски кажутся просто недописанными стихами, случайно затерявшимися среди листков прозы, — пишет Н. Я. Мандельштам — она, по-моему, питается смешанным источником, поскольку писалась в период глубокой поэтической немоты, и в нее ворвался материал из поэтических заготовок, перемежаясь с чистыми прозаическими источниками. Я, вероятно, именно поэтому не люблю «Египетскую марку». Она кажется мне гибридной…»
А вот и ещё один диалог в диалоге: Вольфсон, следуя маршрутом Мандельштама, ищет билетик для компостера в кармане своего детства.
У Мандельштама: «…с детства он прикреплялся душой ко всему ненужному, превращая в события трамвайный лепет жизни…»
У Вольфсона: «Трамваи — лучшая визитная карточка города. Помню, шестилетним был я проездом в Москве, и первое, что меня поразило — это чужие, какие-то непонятного вида трамваи…»
Важно понимать, Игорь Вольфсон не скрывает, с кем он ведёт беседу в этом тексте, разделенном на части эпиграфами из Мандельштама. Здесь нет какого-то панибратства или заигрывания. Происходит ровно то, о чём я говорила в самом начале — писатель говорит с писателем через время.
Недаром в книге есть и отдельное эссе «Орфей Мироздания», посвящённое Мандельштаму, в котором Вольфсон осознаёт, разумеется, с чьими песнями перекликаются звонки его трамвая где-то в небесной вышине:
«…вообще, история Мандельштама — это симфония необъяснимого, диковинной и сладкозвучной мутации рода человеческого. Разве что алхимику от генетики под силу понять, как обыденные с виду компоненты образуют волшебный сплав…»
И важно то, что разговор остаётся лишь разговором, небесной перекличкой, потому что и сам собеседник Вольфсона просил:
«Господи! Не сделай меня похожим на Парнока! Дай мне силы отличить себя от него…»
Фото Алены Филиной