Сергей Скуратовский ‖ Демон вторичности

Как мне надоело считать, что все написано! Я очень легко могу представить себя отвечающим на какой-то ехидный комментарий, типа: «А вы знаете, все это Михаил Эпштейн уже писал в «Парадоксах новизны», зачем же вам сдалось поднимать эту тему?»

Сдалось. Миф о вторичности стал демоном, который, особенно любя филологов, мимикрирует под внутреннего редактора и выгрызает пустоты в творчестве, в потоке, претендующем на целостность. Из-за того, что любая целостность подобна другой, она подвергается сомнению, за которым следует обязательное усечение всего неуникального и ненового. Демон радуется разложению целого на оригинальные, но бессмысленные запчасти.

«Чаяния творчества должны держаться в пустоте, — говорит этот демон, — ничто не ново под луной, но вы попробуйте». И одни авторы умирают внутри супермарафонов «Как написать бестселлер за 10 дней» (смотрите бесплатно по ссылке внизу [1]), а другие выстаивают длинную очередь на фабрику авангарда, создавая там новизну из ничего, изгибы пустоты, гумус для нейросети.

Вы задумывались о том, насколько закономерна разница форм снежинок? Любопытно? Погуглите. Уже не любопытно? Так и должно быть. А договариваются ли между собой снежинки, как им быть уникальными, падая на вашу варежку? Или может, они собираются и буллят самую похожую, самую вторичную из них, обвиняют ее, что она копирует форму той, что успела приземлиться раньше? Насколько это по-снежиночьи, как вам кажется? Есть какой-то снежиночий антиплагиат или, может, инквизиция, отправляющая слишком вторичные снежинки на доработку?

Первичность, новизна опыта из превосходной степени реализованного любопытства стала кормом для скучающего интеллекта. Поводов для самозарождающегося любопытства стало слишком мало: уникальность каждой снежинки — тема, которая хороша для сочинения во втором классе, но она слишком примитивна для взрослого человека, способного составить поисковый запрос и обнаружить график зависимости форм снежинок от температуры и влажности воздуха. Даже если этот взрослый не знал о данном графике пять минут назад, интрига уже исчезла. Так разрушается онтология новизны — тогда, когда обнаруживается технология ее поиска.

Вы замечали, как еще вчера вечером волновавшее стихотворение навевает скуку, будучи перечитано утром, на трезвую голову? А как вы ищете, какой фильм пересмотреть в выходные? Стоит вспомнить последние кадры, и, все, беда, надо уже искать новый. А как предостережение о спойлере из милой заботы отдельных изданий стало почти обязательным требованием для публикаций в Интернете?

Так новизна становится идолом, любопытство вне ее контекста объявляется уделом гиков, шизоидов и ученых, а красота нюансов легко сминается фразой «ну, я это уже где-то видел…». Деконструирующее сознание постоянно вчитывает куски культурного кода, высчитывает центоны, аллюзии, реминисценции, оммажи — все ради того, чтобы обеспечить себе радость узнавания себя в тексте. Такая новизна самоподобна: она — крестраж, симулякр самой себя. И это еще внимательный читатель будет лазать по гипертексту, невнимательный же превращается в потребителя инфоповодов, его внимание становится добычей, манипулирование им превращается в технологический процесс. От здорового любопытства здесь ничего не остается, в первом варианте чтения оно дискредитировано, во втором — изнасиловано.

В каком же потаенном месте рождается любопытство? Для ответа на этот вопрос надо задать другой. Когда ребенок закрывает глаза ладошками? Только в двух случаях.

Маленькая девочка, лет пяти, скорчилась под столом у себя в комнате. Откуда-то доносятся громкие голоса ссорящихся родителей, звон посуды, шлепки рук по телу. Девочка прижимает ладошки к глазам. Звуки приближаются, врываются в комнату, проносятся вихрем из ног, рук и ругани по комнате. Девочка плачет. Она не сразу отнимет ладошки от глаз, даже когда помирившиеся родители ее попросят, ласково, извиняясь, просящим тоном. Потому что страшно.

Шестилетний мальчик зажмурился. Он на ощупь двигается через заставленный коридор в гостиную. Босые ноги — единственное, на что можно рассчитывать, потому что его руки закрывают глаза. В глубине комнаты мерцает новогодняя елка, и на нее нельзя смотреть, пока не подойдешь вплотную. Мальчик слышит свое напряженное дыхание, слышит, как в соседней спальне с родительской кровати спрыгнула кошка. Он чувствует, что елка в одном шаге от него. Ребенок втягивает носом воздух, замирает — и резко отнимает руки от лица. Вокруг елки — огромные, разноцветные, загадочные — стоят коробки с подарками.

Страх и любопытство. Невольное и добровольное невсемогущества. Две причины творчества: желание закрыть открытое, чтоб гештальты не дули, и открыть закрытое, чтоб дули ветра странствий. В первом случае, человек, вроде бы пытающийся вырваться из платоновой пещеры, с удовольствием возвращается в нее, потому что именно там к нему приходит трепет игрового удивления: алкогольные трипы, микродозинг, психотические ретриты, «слепые» тренинги и практики самозахоронения — современные игры в прекрасное бессилие.

Творчество при таком формате любопытства — это бесконечный бег за новизной, бег, вроде бы, от поэтической смерти, от безволия, ждущего в глубине своего «поэтического стиля». Когда вам говорят, что вы — сложившийся автор, кажется, это означает — сложившийся в сундук автор. И автор старается выдергивать себя из комы, творить новые миры и сущности, изменяя форму текста. И видится в этом творческая смелость, преодоление вакуума смыслов. До определенной степени погружения в автора так и есть. Но потом все отчетливее видно, как автор окружает себя собственным медиамиром, создает своего рода интеллектуальный мерч, превращает пространство своих текстов в концепт, в бренд. Теперь для входа в его текст нужны определенные условия. Например, ты должен знать, в каком журнале печатается этот автор, к какому поэтическому направлению он себя относит, должен прочитать его интервью, в котором он дает обоснование своей технологии поэтического письма, в отдельных случаях — знать политическую позицию автора. После этой подготовки тебе будет дана возможность войти в корпус текстов — по сути, это та же платонова пещера, но на стенах развешаны уютные признаки быта. Так автор симулирует погружение в глубину, а на самом деле — в страхе затыкает собой ту бездну бытия-в-творчестве, которую нащупал благодаря своему любопытству. Так реализуется невольное невсемогущество, так испуганная девочка, напрягшись, смотрит в щель между пальцами.

Рассмотрим второй вариант. Здесь вместо платоновой пещеры автор выбирает остров по ту сторону Геракловых столпов. И дух любопытства дышит где хочет, защищая красоту нюансов, вырастая из обыденности или лжи или шизоидной фантазии, из перечитанных классиков и протершихся под взглядами старых обоев в детской. Творчество в этом случае подразумевает безусловную смелость. Такое путешествие, безусловно, является опасным, автор удаляется от своего мира, своей пещеры в сторону чего-то более интересного, и может заблудиться, остаться непрочитанным, а то и пополнить собой «клуб 27». Но это не соревнование со смертью, это всемерно обнаженная связь с реальностью, с жизнью, с миром, и, если эта связь требует от автора повторения, значит, надо иметь смелость повториться.

Так выглядит добровольное невсемогущество, мальчик, открывающий глаза из любопытствующей смелости, не из страха. Очевидно, что это не первое Рождество в его жизни, и каждый раз подарки оказывались на том же месте, под елкой. Но умение чувствовать заново — это навык, исключительно необходимый при бытии-в-творчестве.

А демон вторичности не понимает слово «заново». «Заново» — это когда повторенное становится новым, когда новизна обретается не силой пустоты, в которой бесится скучающий разум, а силой любопытного сердца, способного вопрошать непроизносимое, преодолевать дефицит смыслов.

________________
[1] http://www.я_думал/ты/не/поведешься.html