9 января 2023 года исполнилось сто лет со дня рождения Бориса Чичибабина. К столетию подготовил для публикации в российском альманахе подборку стихотворений поэта. Четыре были забракованы: «Клянусь на знамени весёлом», «Больная черепаха», «Тебе, моя Русь», «Сожаление». Захотелось понять, почему стихи, написанные более полувека назад, стали непроходными вновь.
Клянусь на знамени весёлом…
Однако радоваться рано —
и пусть орёт иной оракул,
что не болеть зажившим ранам,
что не вернуться злым оравам,
что труп врага уже не знамя,
что я рискую быть отсталым,
пусть он орёт, — а я-то знаю:
не умер Сталин.
Как будто дело всё в убитых,
в безвестно канувших на Север —
а разве веку не в убыток
то зло, что он в сердцах посеял?
Пока есть бедность и богатство,
пока мы лгать не перестанем
и не отучимся бояться, —
не умер Сталин.
Пока во лжи неукротимы
сидят холёные, как ханы,
антисемитские кретины
и государственные хамы,
покуда взяточник заносчив
и волокитчик беспечален,
пока добычи ждёт доносчик, —
не умер Сталин.
И не по старой ли привычке
невежды стали наготове —
навешать всяческие лычки
на свежее и молодое?
У славы путь неодинаков.
Пока на радость сытым стаям
подонки травят Пастернаков, —
не умер Сталин.
А в нас самих, труслив и хищен,
не дух ли сталинский таится,
когда мы истины не ищем,
а только нового боимся?
Я на неправду чёртом ринусь,
не уступлю в бою со старым,
но как тут быть, когда внутри нас
не умер Сталин?
Клянусь на знамени весёлом
сражаться праведно и честно,
что будет путь мой крут и солон,
пока исчадье не исчезло,
что не сверну, и не покаюсь,
и не скажусь в бою усталым,
пока дышу я и покамест
не умер Сталин!
1959
Стихотворение, возникшее вскоре после XX-го съезда, когда многие поверили, что страна меняется к лучшему. Многие, но не Чичибабин. Да, он был вдохновлён, воодушевлён начавшейся эпохой перемен, но с точностью диагноста определил, почему перемены провалятся. Чичибабинский Сталин — воплощение абсолютного зла, реинкарнация Сатаны. Источник лжи и страха, хамства и кретинизма, подлости и невежества. Но признаки сталинизма, о которых речь в первых строфах — ещё цветочки. Самое страшное, что идеи тирана проникли в генофонд народа, изуродовали его суть. «Сталинский дух», «труслив и хищен», «таится» «внутри нас», обрекая «в бою со старым» на неминуемое поражение. Заключительные строфы делают внешнюю, решаемую проблему, проблемой внутренней, не познанной до конца, экзистенциональной. Поэт отрывается от своего времени, чтобы увидеть русскую историю во всей наготе и безысходности.
«Исчадье» ада, которое тогда, казалось, можно вытравить из народной души, продолжает «править бал». Чичибабин боролся с ним до последнего вздоха. Увы, безуспешно: «эффективный менеджер» — одна из опор нынешнего российского режима. Его придворные историки довираются до того, что объявляют Сталина святым. Неплохую карьеру сделал тифлисский семинарист: сам Воланд позавидует. Разумеется, его сторонники не желают видеть чичибабинские строки. Потому что не в бровь, а в глаз.
* * *
Больная черепаха —
ползучая эпоха,
смотри: я — горстка праха,
и разве это плохо?
Я жил на белом свете
и даже был поэтом, —
попавши к миру в сети,
раскаиваюсь в этом.
Давным-давно когда-то
под песни воровские
я в звании солдата
бродяжил по России.
Весь тутошний, как Пушкин
или Василий Тёркин,
я слушал клёп кукушкин
и верил птичьим толкам.
Я — жрец лесных религий,
мне труд — одна морока,
по мне, и Пётр Великий
не выше скомороха.
Как мало был я добрым
хоть с мамой, хоть с любимой,
за что и бит по рёбрам
судьбиной, как дубиной.
В моей дневной одышке,
в моей ночи бессонной
мне вечно снятся вышки
над лагерною зоной.
Не верю в то, что руссы
любили и дерзали.
Одни врали и трусы
живут в моей державе.
В ней от рожденья каждый
железной ложью мечен,
а кто измучен жаждой,
тому напиться нечем.
Вот и моя жаровней
рассыпалась по рощам.
Безлюдно и черно в ней,
как в городе полнощном.
Юродивый, горбатенький,
стучусь по белу свету —
зову народ мой батенькой,
а мне ответа нету.
От вашей лжи и люти
до смерти не избавлен,
не вспоминайте, люди,
что я был Чичибабин.
Уже не быть мне Борькой,
не целоваться с Лилькой,
опохмеляюсь горькой.
Закусываю килькой.
1969
Прошло десять лет после клятвы «на знамени весёлом» — и от надежд на перемены не осталось следа. Чичибабин винит в этом… самого себя. «От рожденья» меченный «железной ложью», он попал «к миру в сети» — и не смог остаться самим собой. Россия, где «судьбина, как дубина», неустанно дубасит «по рёбрам», сродни «лагерной зоне», вышки над которой не покидают сны поэта. Беда в том, что «руссы» — «врали и трусы», неспособные ни любить, ни дерзать. Поэт не верит, что от российской «лжи и люти» можно избавиться, что его народ вспомнит о нём, что ответит на зов.
И вновь, «и в дневной одышке», и «в ночи бессоной» — вневременной взгляд, видящий и свой народ, и себя, его кровинку, без малейших иллюзий, насквозь. «Юродивый, горбатенький», стучащийся «по белу свету» поэт обречён потерять всё, даже имя. Но надежда на великое российское грядущее ещё жива в нём. Надолго ли? Чичибабин смотрит своей «Руси» в глаза — и получает ответ.
* * *
Тебе, моя Русь, не Богу, не зверю —
молиться молюсь, а верить — не верю.
Я сын твой, я сон твоего бездорожья,
я сызмала Разину струги смолил.
Россия русалочья, Русь скоморошья,
почто не добра еси к чадам своим?
От плахи до плахи по бунтам, по гульбам
задор пропивала, порядок кляла, —
и кто из достойных тобой не погублен,
о гулкие кручи ломая крыла.
Нет меры жестокости и бескорыстью,
и зря о твоём же добре лепетал
дождём и ветвями, губами и кистью
влюблённо и злыдно еврей Левитан.
Скучая трудом, лютовала во блуде,
шептала арапу: кровцой полечи.
Уж как тебя славили добрые люди:
бахвалы, опричники и палачи.
А я тебя славить не буду вовеки,
под горло подступит — и то не смогу.
Мне кровь заливает морозные веки.
Я Пушкина вижу на жжёном снегу.
Наточен топор, и наставлена плаха.
Не мой ли, не мой ли приходит черёд?
Но нет во мне грусти и нет во мне страха.
Прими, моя Русь, от сыновних щедрот.
Я вмёрз в твою шкуру дыханьем и сердцем,
и мне в этой жизни не будет защит,
и я не уйду в заграницы, как Герцен,
судьба Аввакумова в лоб мой стучит.
1969
Почему Руси нельзя верить? «Россия русалочья, Русь скоморошья / почто не добра еси к чадам своим»? «Еврей Левитан», великий русский художник, прославлял родину «дождём и ветвями, губами и кистью», трудясь «влюблённо и злыдно». Левитановское «лепетанье» ушло «зря», дело жизни творца пропало. «Блуд», заменивший «труд», жестокость без меры, всегдашний российский бардак — «от плахи до плахи по бунтам, по гульбам»… «уж как тебя славили добрые люди: / бахвалы, опричники и палачи». Те самые «бахвалы, опричники и палачи» <…>. Их страна — не мать своим детям, даже не мачеха: палачиха, бессмысленно проливающая «на жжённый снег» кровь своих лучших сыновей. Но в Чичибабине, готовому к гибели за родную Русь, нет ни «грусти», ни «страха». Даже когда «наставлена плаха» и «приходит черёд». Может ли любящий сын «от сыновних щедрот» проклясть мать? Может. Такую мать — такой сын — может. «Вмёрзнув» к её волчью «шкуру» «дыханьем и сердцем». Не уходя, «как Герцен», ни в какие «заграницы», принимая «стучащую в лоб» «Аввакумову судьбу».
Беззащитен ли поэт перед «наточенным топором»? Ещё остаётся вера в собственный дух, собственный талант, собственную честь. Неужели и эта вера — самобман?
Сожаление
Я грех свячу тоской.
Мне жалко негодяев —
как Алексей Толстой
и Валентин Катаев.
Мне жаль их пышных дней
и суетной удачи:
их сущность тем бедней,
чем видимость богаче.
Их сок ушёл в песок,
чтоб, к веку приспособясь,
за лакомый кусок
отдать талант и совесть.
Их светом стала тьма,
их ладом стала заметь,
но им палач — сама
тревожливая память.
Кто знает, сколько раз,
возвышенность утратив,
в них юность отреклась
от воздуха и братьев.
Как страшно быть шутом
на всенародных сценах —
и вызывать потом
безвинно убиенных.
В них роскошь языка —
натаска водолея —
судила свысока
Платонова Андрея.
(О нем, чей путь тернист,
за чаркою растаяв,
«Какой же он стилист?» —
обмолвился Катаев.)
Мне жаль их все равно.
Вся мера их таланта —
известная давно
словесная баланда.
Им жарко от наград,
но вид у них отечен,
и щеки их горят
от призрачных пощечин.
Безжизненные пни,
разляписто-убоги,
воистину они —
знамение эпохи…
Я слёзы лью о двух,
но всем им нет предела,
чей разложился дух
скорей, чем плоть истлела
и умерло Лицо,
себя не узнавая,
под трупною ленцой
льстеца и краснобая.
1969
Перед нами — покаяние поэта за бесчисленных писателей-приспособленцев, чьим «светом стала тьма», чей «сок ушёл в песок», чтобы «за лакомый кусок отдать талант и совесть». Эти «безжизненные пни» в России, тем не менее, «знамение эпохи». «Воистину», любой эпохи. <…> холуи обречены: «вся мера их таланта — / известная давно / словесная баланда». Сама «тревожливая память» эпохи выносит «льстецам и краснобаям» смертный приговор. Хотя «всем им нет предела, / чей разложился дух, / скорей, чем плоть истлела». И «Лицо» русской литературы, «себя не узнавая», умирает.
Что ж, всё кончено? Отнюдь. Слёзы поэта, горчайшее покаяние за чужую (нет: за всеобщую) вину — залог будущего возрождения русского слова, неизбежной победы света над торжествующей сегодня тьмой. Да, нынешние поборники мрака, якобы защищая «признанных классиков», не желают слушать чичибабинскую проповедь. Ведь поэт писал и о них, оплакивал их трусость, ничтожность, убожество. Убожество временщиков, опустошённых собственным безличием.
Чичибабинские стихи не могут устареть: в них отражена глубинная, корневая суть русской поэзии. Голос поэта слышит каждый, не лишённый слуха. Тот читатель, для кого он творил. За кого умирал в далёком декабре 1994-го.
Январь-март 2023
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
