С.К.К. Монах Слёз. СПб.: Поэтустороннее, 2023. — 158 с.
Взявшись за сборник стихотворений С.К.К. «Монах слёз», я, как писатель, уже мысленно опустила руки: ничего не смогу растолковать, мало почувствую, многое будет непонятно. Все-таки поэзия — не проза, в первом автор иногда может не понимать, что происходит, из него льется живительная влага слов и образов, и тебе остается распахивать пальто души, оставаться голым, открытым и уязвимым к строкам поэта. Во втором случае — без авторского понимания никуда, проза — строгая форма, учительница с указкой, что бьет по рукам непутевым школьникам. Но сборник «Монах слёз» поэтопрозаика С.К.К. не такой. При смешении двух форм — прозы и поэзии — случается гармоничный симбиоз, взявший себе только лучшее от этого слияния. Поэтому мы читаем стихи, которые понимаются как проза.
Основной лейтмотив прозаичной лирики, поэтопрозы или проэзии, если хотите (кажется, именно здесь мы со спокойной душой можем использовать соколовский термин), потеря между тремя пунктами в физической географии — Перми, Петербурге и Петергофе — и поиски ответов, чувств, поиски самого поиска, сохранение памяти так и не выросшего мальчика. «Мое пристанище — пермско-питерский андеграунд», — пишет С.К.К. И андеграунд — это подсказка для расшифровки каждой строчки. Открываешь сборник и думаешь: как же это читать, когда буквы скачут, слова встают вверх тормашками, а иногда и вовсе необходимо брать зеркало и читать через отражение. Но если мы противостоим массовой культуре, если мы против мейнстрима, банальности и примитивности, то будем рады столкнуться с неожиданной формой и мысленно записать это в положительные особенности сборника. Все эти игры с буквами имеют отголоски авангардного обэриутства, когда недосказанность ложится на плечи читателя, и он становится соавтором произведений. Здесь же появляющаяся время от времени любимая цифра Даниила Хармса — ноль, как символ полноты, законченности, божественности: «Стать будто цифра ноль, что стоит в начале и в конце». Стихи — калька, которую нужно перевернуть. Как зеркало, в котором нужно отразить буквы. Как ты сам, который смотрит себе в душу. Сначала сопротивляешься, потом лежишь расхристанный, и только тогда открываются смыслы подобных строк: «вонаруб хытсач то алеважрорп ьлесурак яом».
Литература тридцатилетних — это всегда литература травмы. Герой такой литературы — хрупкий человек, который пытается починить мир с помощью искусства, найти инструкцию по выживанию, мечась от людей и ситуаций к городам и пространствам. Это еще и метапроза, в которой эстетическая дистанция между абстрактным автором и лирическим героем если не пропадает полностью, то стоит на грани исчезновения. Нарратив в стихотворениях С.К.К. — это не повествовательный тип дискурса, а способ переживания опыта, он становится особым способом проработки и оформления пережитого в языке. Отринув большую форму обычной прозы, нам отдельными фразами, как вспышками, рассказывают об волнениях, сохраненных в памяти. Это путешествие к прошлому, это переход из одной «психоэмоциональной ямы» в другую. Это возвращение в общагу, где герой обрел себя; это долгий путь в электричке из Петергофа; это отголоски города «красных буковок Пэ», в котором герой растратил свою юность (но об этом не сожалеет). Разочарование в себе, жизни, своем опыте, это скорбь по упущенному и эпитафия тому, что никогда с тобой не случится:
«однажды дождёшься жизни добьёшься чего так жаждал семья будет тобой гордиться любимые восхищаться но стукнет восемьдесят и все эти годы ты жадно просрал чтобы компенсировать одно — детский комплекс неполноценности».
В конце концов все сводится к девушке (-ам). Прозаические стихи превращаются в медленный танец с недоступной, исчезающей героиней, от которой остаются только рассыпанные буквы и раздробленные чувства. И, может, дело вовсе не в этой загадочной фигуре, которая присутствует перманентно везде, а в том, что сам герой обособлен от мира, а значит не видать ему стандартного человеческого набора: свадьбы, дома, детей и внуков. Он уже идет тропой поэта, где мирское отринуто, где ты надеваешь на себя маску наблюдателя и фиксируешь не только прожитый опыт, но и мир вокруг. Почему маска? Потому что не факт, что под этой маской у него не льются слёзы от несправедливости и того, что, возможно, он бы хотел жить как все: «построить семью, стать кем-то». Но он продолжает свою партию в русскую рулетку, а порнография становится его кредо. Что интересно: последнее является метафорой сексуальной революции, когда романтика полностью отсутствует, и есть только животное влечение. «Нам в наследство досталось застать секс с роботами и публичные оргии отчуждённых потомков приматов», — пишет С.К.К. А потом добавляет: «А я перебираюсь на островок консерваторов, чтобы вновь полюбить по-настоящему». Шарманщик, поющий песни любви самому себе, символизирует утрату — любовь стала никому не нужна, кроме, возможно, одинокого консерватора. В противовес современной дегуманизированной сексуальности, автор стремится к «настоящей» любви, основанной на идеалах. Он отказывается от современной «свободы», которую считает мнимой: те же самые дейтинговые сервисы — симулякры настоящих чувств, искусственный помощник для воли случая. В этом сквозит и разочарование, и тоска, и отвращение, и ностальгия, и даже надежда. Постоянное противопоставление прошлого и настоящего создает эффект потери чего-то важного и подчеркивает масштаб утраты.
Все у героя «недо» — недожил, недолюбил, недоженился. Именно слитно, потому что врозь — не то. Он — пассивный воин. Интимные послания зашифрованы, проговорены путанным языком, словно есть стыд, неловкость, непризнание самого себя вот таким, чувствующим и позволяющим себе это делать. «Я на мели, и тут есть чем поживиться», — и ему это состояние нравится, он неосознанно упивается им, роль травмированного субъекта — это дар в каком-то смысле, потому что чувствование, которого не лишен герой, все же его суперсила, его козырь. Для него написание стихов — вытаскивание заноз, «но самые мучительные остались», потому что иногда и слов не хватает для репрезентации своих ощущений. Его проэзия — хрупкие, увядшие лепестки цветов, сохранившие в себе мимолетность события и упавшие на пол так случайно и небрежно, как выбрасывают на асфальт окурок. Но они будут жить вечно, потому что «старость его даже смертью настичь не способна». Он вечно молодой. А значит и стихи будут еще долго жить на нашей с вами подкорке.