Борис Кутенков ‖ Логика потребления

В предисловии Алексей Алёхин уверяет, что это не «книга критики». Но, по сути, перед нами именно критика — причём в неукоснительном значении: судящая, рядящая, дающая отпор тому, что за границами вкуса главного редактора; внимательная к «своим» (в небогатом диапазоне от Салимона до Рейна, от Кушнера до Чухонцева) — и суровая к тому, что маркировано определениями «авангард» или «суггестивная поэзия». Охватившая период с середины 90-х до конца 2010-х, «Цель поэзии» позволяет взглянуть на эволюцию журнала «Арион», главным редактором которого Алёхин был с 1994-го по 2019-й, и на развитие этой ветви литпроцесса. (Как бы ни доказывал Алексей Давидович, что «мы порой публикуем статьи, весьма далеко отстоящие от моих личных воззрений» [1], не будем лукавить: эти воззрения всё нагляднее определяли политику журнала, и все они отражены в книге. Если в 90-е под одной обложкой в «Арионе» могли публиковаться Седакова и Николаева, Кушнер и Фанайлова, то с годами в статьях его создателя неслучайно всё больше становится окриков про «фанайловские страшилки» или «вторичную Ольгу Седакову», что невозможно не связывать с усилившейся тенденциозностью издания. Самый известный поэтический альманах отчётливо маркирует свою территорию, в основе которой постакмеистическое «я-письмо», лишённое крайностей, — и эта система взглядов во многом строится исходя из полемики с эстетически противоположным «Воздухом».)

Критика Алексея Алёхина вызывающе внеконтекстуальна, вкусово ориентирована — и постоянно имеет в виду читателя с его «наслаждением» (не учитывая, что у поэзии могут быть свои, отдельные задачи, связанная с которыми пушкинская метафора вынесена в заглавие книги). Говоря о кастовости и иерархичности поэзии, Алёхин проблематизирует вопрос об искусстве — но так или иначе сбивается на его, искусства, прикладные цели, в основе которых читательский комфорт. В этом видится противоречие многих статей из «Цели поэзии». Одним из самых распространённых инструментов доказательства здесь оказывается метафора удобства, полезного функционирования или отсутствия такового («из чашек Родченко нельзя пить, как и сидеть на его стульях»), и тут нужно отметить талант художественного уподобления — присущий Алёхину, но неизбежно выворачиваемый в манипулятивном ключе аргументации. Таким образом, система ценностей упирается в логический тупик: с одной стороны, искусство недемократично и иерархично (и кто же с этим поспорит), с другой, обращено к читателю и искомой «внятности» (а значит, всё-таки демократично), потому что там, где невозможно «пить», «сидеть», искусство не существует. Ресурсы же такого «пития» и «сидения», конечно же, ограничены диапазоном приемлемости критика. И эта логика потребления, при всей нашей невозможности свести искусство к полной надкоммуникативности, — самое уязвимое место книги.

Ценности этой «иерархии» ограничены полем зрения главного редактора — и, по сути, оказываются в поле всё того же постакмеистического мейнстрима. Да, среди «отличников» книги есть и Гандлевский, и Вера Павлова, однако сам угол зрения, не принимающий ничего более сложного, постоянно даёт сбой, — и там, где критик видит невнятицу вместо сложности, неизбежна публичная порка «двоечников». Сопровождаемая, например, такими аргументами, как «претенциозная и малограмотная галиматья» (о Геннадии Айги — который, между прочим, в начале существования «Ариона» был одним из его авторов). Или такими, как «сводящая скулы тягомотина» (о Кирилле Медведеве*). Или вовсе красноречивым отсутствием аргументов вслед за цитатами, нацеленным, очевидно, на молчаливую солидарность читателя или его согласное возмущение. Однако в современном энтропийном мире ничто не говорит само за себя — кроме совсем уж откровенной наивной графомании; да и та порой нуждается в «предложении с придаточным», как сказал бы Гумилёв. Приводимые же Алёхиным примеры относятся к профессиональному полю — и с досадой замечаешь не раз, как критик садится в калошу, тыкая пальцем в авторов, заслуживших некую репутацию. Поостережёмся от эпитета «безусловную» — здоровая дискуссия о многих из них была бы как минимум небесполезна, однако нивелирована здесь приоритетом личного вкуса.

При разговоре об «авангарде» функциональная метафора вновь обнаруживает свою нефункциональность и несостоятельность: «”Форма” в какой-то момент отделяется от породившего её впечатления (или — переживания, что в данном контексте одно и то же) и, перестав в нём нуждаться, на первых порах еще существует сама по себе: так одежда сохраняет форму тела, пока не повисит в шкафу. Но далее тепло и запах плоти улетучиваются и остается то, что и  должно: пустота. Вот тут-то и проходит водораздел, и в этом смысле все разговоры об “авангарде” — разговоры о пустоте». Затейливо, но, пожалуй, не работающе. Во-первых, из-за слишком уж сомнительного разделения на форму и содержание — вспомнить хоть Гегеля. Во-вторых, из-за невозможности определить в каких-то внятных категориях понятие «пустота» применительно к поэтическому тексту (а попытка говорить о «тепле» и «плоти» как раз и оборачивается пустотой — уже искомой, пустотой критической демагогии). Бери это слово — и привешивай к любой «невнятице», то есть к тому, что за пределами постакмеистического сегмента и читательского комфорта.

В одной из статей художественные достоинства напрямую олицетворяются Алексеем Алёхиным с «пригодностью для чтения». (Подразумевается, конечно, что для чтения главного редактора «Ариона».) Здесь требование простоты вновь и вновь колется, режется об апологию сословности искусства — и оказывается, что проскользнуть между этими Сциллой и Харибдой фактически невозможно. Говоря о кухарках, которые в советское время правили государством, Алёхин не замечает, сколь его вечный призыв к «внятности» и неприятие сложной поэзии граничат с аргументами этих кухарок, насколько зыбок этот переход. Рассуждая о необходимости обращения к непрофессиональному читателю (а в самом деле, есть ли у поэзии такое долженствование, да и вообще задачи, кроме собственных? Не происходит ли тут путаницы эстетического и социального?), вновь противоречит заявленной в названии «цели поэзии» как поэзии. «Массовая стихопродукция оснащенных членскими билетами завсегдатаев ЦДЛ порой не сильно отличалась от кухаркиной и вызывала законный вопрос: а мы-то чем хуже? Жертвы этого искуса больше напирают на доходчивость и трогательность чувств…». Но жаждет критик — сознательно или нет, — всё тех же «доходчивости» и «трогательности», борясь с, по его слову, «маловразумительными “метаметафорами”».

Наивными в контексте этих «пригодности» и комфорта выглядят и рассуждения о категории счастья в поэзии, гармоническом искусстве (противоположность такому искусству — как раз то, что критик именует «фанайловскими страшилками»). Спору нет, наивному читателю «Ариона» приятнее гармонические стихи, нежели язвы документалистики. Они приятнее и обывателю в принципе, о котором ещё Державин съязвил: «Поэзия тебе полезна, / Приятна, сладостна, любезна, / Как летом вкусный лимонад». Однако правомерен ли разговор об эмоции самой по себе, взятый вне отношения к эстетическому результату? Что бы в этом смысле критик сказал, например, про ахматовский «Реквием» или поздние стихи Слуцкого? Одна моя знакомая в ответ на приглашение на фильм о Чернобыле призналась, что «не смотрит такой депрессняк»; нас, помню, в компании это позабавило. Разумеется, имеет право — как и любой обыватель на свой комфорт. Однако, думаю, неслучайно этот комичный эпизод вспомнился при рассуждениях Алёхина о «счастье» и «страшилках».

В самое болевое место литературной жизни попадают рассуждения о внимании к молодости, которым посвящена статья 2007-го года «Золотая соска». Читать этот текст интересно, но самое лучшее в нём — цитаты из о. Александра Шмемана «о культе молодёжи». Всё остальное — нападки на премию «Дебют», устраивающей, по мнению критика, аттракцион из поощрений незрелым авторам, тогда как до творчества нужно дорасти. Здесь Алёхин, как свойственно ему, категоричен; хочется противопоставить его точке зрения иную — ситуация, когда молодыми авторами не занимаются, травматична для пишущего и вряд ли полезна для литературы. А поэзия, в конце концов, — явление вневозрастное. Собственно, крайне точно об этом в одной из своих статей высказалась Ольга Славникова, куратор той премии, которая и стала предметом алёхинской критики, как об ударе по писательскому генофонду.

Статья Алёхина вызывает недоумение — чем дальше читаешь, тем больше. «Он должен не только явить новую поэтику, но и заставить её принять. Написать так, чтобы преодолеть любую инерцию восприятия. Чтобы его — нельзя было не напечатать». Это — о молодом стихотворце. Так, оказывается, пишем для редакторов и сразу им должны?.. Может, ещё до рождения?.. И как преодолеть «инерцию восприятия», заранее обозначившего свои барьеры? Как будто и вовсе за скобки выводится, что слово современника часто казалось незначительным именно потому, что — непривычным, выходящим за рамки «форматов»… Таким же «непривычным» стихам (далеко отстоящим от арионовского постакмеистического мейнстрима, скорее уж близким к немейнстримной суггестии) здесь уделяется негативное внимание — и, скажем прямо, впечатление от этих образцов не коррелирует с «аргументацией» вроде «этот стишок, похоже, сочинил детсадовец» или вовсе отсутствием оной. В одной из статей Алёхин отделывается формулой Мандельштама, сказавшего о Кручёных «есть же на свете и просто ерунда». Вера в свой безусловный авторитет служит здесь (как и в других многочисленных фрагментах книги) критику недобрую службу, предполагая априорную читательскую солидарность, — но реакция на приводимые тексты во многих случаях, боюсь, окажется обратной. Впрочем, прочитайте сами эту статью и сравните впечатления.

Недоумение вызывают и мысли о ложно пестуемом «демократизме» искусства, который якобы насаждает премия «Дебют». Но кто говорит о демократизме и «равных правах»? На мой взгляд, тот факт, о котором пишет Алёхин, — что из многих и многих тысяч заявок на суд жюри попадают всего 25-30 — как раз и свидетельствует о качественном отборе. Естественно, во вкусах тут не сойтись, и о них надо спорить. Только вот не словами вроде «галиматья» и «тягомотина» и не театральными паузами недоумения. Связывать же творческое молчание автора напрямую с премией как минимум странно — Андрею Нитченко, упоминаемому в статье, как видим, ничто не помешало стать замечательным поэтом. Впрочем, не исключено, что эти алёхинские — и другие — нападки и поспособствовали увеличению возрастного критерия премии до тридцати пяти лет; согласимся, что это гораздо разумнее, хотя в 2015-м та же Ольга Славникова в ответ на мой вопрос и предложила «считать название премии состоявшимся брендом» [2]. А к нынешнему дню и сама премия, и «Арион», в котором опубликована та инвектива, уже давно стали почившими в бозе фактами литературной жизни. Но те дискуссии заслуживают перечитывания и новой проблематизации — уже применительно к реалиям сегодняшнего литпроцесса (скажем, эти разговоры о молодости то и дело возникают в связи с «Полётом разборов»).

Некий итог и существованию «Ариона», и «золотому» периоду редакторской деятельности Алёхина подводит статья «Отчего рыбы разучились летать». Статью прекрасно помню в периодике («Арион», 2018, № 3, один из заключительных номеров журнала) — и читать её уже тогда было немного грустно. Ощущался в ней подготовительный манифест перед закрытием издания. Чувствовалась и обида: «От веку молодой или просто неуверенный в себе стихотворец искал оценки чтимого им мастера. Подкарауливал у входа в Дом литераторов или раздобывал адрес и являлся прямо на порог. И нередко, если сумел своими несовершенными творениями заинтересовать кумира, получал от него толковые советы. Чаще — довольно болезненные. Выросло вот уже целое поколение сочинителей, которым этого не надо…». Никто уже не «навязывает» себя литературе (сиречь — ВГЗР, скажем так, перефразируя известную аббревиатуру: «великому главреду земли русской»). Причины Алексей Давидович связывает с демократизацией — но, возможно, и ситуация известного арионовского снобизма отучила «прыгать». Куда проще стало организовать своё издание, чем вечно и без пользы кланяться существующим. А с развитием соцсетей и электронных журналов, конечно, изменилась сама жизнь — и не в сторону демократизации, а в сторону взаимного поиска. Редактор уже перестал быть фараоном на троне и сделался одним из участников литпроцесса, вовлечённым в поиск; усилилась и конкуренция на фоне новопоявившихся изданий, в том числе и электронных, всё ещё по старинке маркируемых Алёхиным как презренный демократичный Интернет. Да, с возрастом всё сложнее различать новое, есть иллюзия остановки литпроцесса. И, кажется, как Лидия Гинзбург не увидела шестидесятников, они не попали в её оптику, — так и Арион Давидович Алёхин [3] проигнорировал молодые издания, они все для него на одно лицо, что-то вроде коллективного «Стихи.ру». Да и сам журнал стал сдавать позиции, публикуя один и тот же круг избранных авторов; «Нас интересует только очень небольшой круг действительно крупных мастеров…», — признаётся Алёхин в другой статье. Но, не выходя за пределы своего «круга», демонстративно отсутствуя в соцсетях и всё ещё желая, чтобы исключительно гора шла к Магомету, не обновишь систему, — а не развивающаяся система, как известно, терпит крах. В новой реальности «Ариону», видимо, и правда места не было; причина его закрытия, думается, не в (или не только в) прекращении меценатских денег. И этого жаль — его суровой ревизии в ситуации всеобщего соцсетевого «равенства» (на самом деле, конечно, иллюзорного, но альтернативные формы литературной жизни должны были появиться) до сих пор не хватает. Думается, несмотря на множество несогласий, такая ревизия и встряска литературной жизни, какая дана и в этих статьях, и в материалах самых строгих арионовских критиков, — не только полезна, но и необходима.

И это не отменяет того, что с развитием форм внесубъектной лирики потеряли актуальность суждения типа: «…в основе художественного образа лежит преломленный взглядом художника, но непременно реальный факт: оптический — в фотографии, факт подлинного впечатления или внутреннего переживания — в поэзии. Далее и тот и другой в своих творениях весьма активно трансформируют действительность — но не могут отлететь от нее бесконечно далеко». Уф-ф, как вязко — и как отдаёт незабвенным РАППом… Фраза «поэзия же прикована к реальному “я”, как каторжник к ядру» повторяется в книге трижды и, пожалуй, в какой-то момент начинает утомлять. Но ясно, что водораздел между читателем Алёхина — и прогрессивным читателем поэзии — проходит именно здесь: одни (и эта точка зрения мне куда более близка) считают, что лирика может «отлетать» бесконечно далеко в своих фантазиях, на то она и лирика. Другие так и остаются «каторжниками», прикованными к своему «ядру», — и этих последних, право, жаль.

Кроме этих повторов (связанных с обыкновенной невнимательностью редакторской вычитки), бросаются в глаза неизбежные устаревшие реалии со скидкой на время: про якобы «существующую» ныне серию «Автограф» или прекративший существование (но в статье фигурирующий как примета настоящего) журнал «Октябрь». Так же и об «Арионе» говорится в настоящем времени… Или: «серьёзную поэзию можно обнаружить в виртуальном пространстве лишь на сайтах, где размещаются электронные версии всё тех же “толстяков”»: время произвело реформу в этом отношении. Разумеется, критика — продукт скоропортящийся, каждое предложение в книге невозможно сопровождать сносками, да и годы публикации текстов указаны — цитируемый выше («В жанре конспекта. Русская поэзия на переломе веков») впервые напечатан в 2003-м. И всё же для открывающей книгу в 2024-м году статьи такое количество неактуальных сведений, пожалуй, чрезмерно. Беседа с Юрием Ракитой (тот же 2003), опубликованная в финале книги, и вовсе потеряла актуальность: понятие «сетевая поэзия», о котором в ней идёт речь, весьма изменилось по сравнению с началом 2000-х. Тут снова к разговору об электронных журналах и модерируемых сайтах… Неоднозначной выглядит и мысль об опасности сосредоточения поэзии «в резервациях университетских кафедр». Всё-таки университетская территория — самая не охваченная современной поэзией, запрос на это есть, и изучение в соответствующих аудиториях и сложной поэзии, и современной критики вполне могло бы помочь поиску критической аргументации, далёкой от алёхинской пощёчины в адрес Айги. А таких пощёчин, конечно, не нужно — никому и никогда.

Разумеется, есть для чего читать эту книгу и помимо воспоминаний о времён очаковских литературных дискуссиях. Как часто происходит в случае консервативного критика, наиболее удавшимися получаются статьи о близких ему авторах: хорош литературный портрет Евгения Рейна, артистично исполненный, конгениальный портрету внешнему. Внимания заслуживают и заметки о Марии Степановой — этот поэт у «Ариона» был как раз не в чести, тем ценнее «защита» её от Елены Невзглядовой, чья статья опубликована в «Вопросах литературы». Здесь Алёхин отстаивает грамматические сдвиги в поэзии и справедливо заявляет, что нормативность в ней вовсе не обязательна. Невзглядова  — постоянный автор «Ариона», любивший и там поохать о речевой безграмотности; такой спор со «своими» в случае Алексея Давидовича — всё же, как ни крути, показатель некоего объективизма и редакторской чести. Так или иначе, наиболее интересен раздел «Статьи, заметки, выступления», посвящённый в основном монографическим высказываниям — будь их предметом Генрих Сапгир, Вячеслав Пьецух или Юлий Хоменко, «минимализм», олицетворяемый Русланом Элининым, или же «наив» в лице Зинаиды Быковой. Говоря о ценном ему, критик выходит к тенденции, — и читать это гораздо приятнее, чем «тягомотины» и «галиматьи», да и писать явно продуктивнее.

Однако вполне наставительный урок, который даёт книга Алексея Алёхина, — всё же другой: насколько демонстративное и честное отстаивание своих границ вне поэтической «моды» в какой-то момент начинает граничить с непониманием живых реалий литпроцесса. Другой её урок, смежный, — в том, что консерватизм неизбежно уводит от реальности. В этом смысле она полезна любому думающему сегодня о стихах.
Трогательная книга человека, считающего свой вкус непоколебимым. И очень желающего, чтобы ему поверили на слово.

Фото: Сергей Каревский