Дмитрий Бавильский ‖ Пауза во времени от Оливии Мэннинг

 

Балканская трилогия Оливии Мэннинг как пример и попытка изобретения в беллетристике особенной женской метафизики

 

1. «Величайшее благо»: Бухарест и далее везде

Юный учитель Гай Прингл женился на еще более молодой Гарриет на летних каникулах 1939 года, после чего молодожены уехали в Бухарест. Там, под крылом Британского совета, Гай, человек сугубо левых убеждений, преподает английский, а Гарриет скучает, наблюдая аборигенов, экспатов и то, как мировая война приближается к границам румынского королевства, постепенно сжимая кольцо окружения.

Смогут ли англичане отсидеться в прифронтовом Бухаресте или им понадобится эвакуироваться домой в Лондон (там своя война) или же в «третьи страны»?  Верно ли Гай выбрал самые тухлые «культурные задворки Европы» (на автохтонов приезжие из Британской миссии смотрят свысока как на вонючих, недалеких крестьян) для возможности укрыться от нарастающего влияния фашистов, тем более, что местная власть давно и последовательно заигрывает с местной «Железной гвардией»?

Месиво из остатков аристократии, богемы, дипломатов, банкиров, военных, шпионов, стукачей (любой может оказаться оборотнем, работающим на коммунистов, на фашистов, то ли на немцев, то ли на англичан, или же на местную охранку), приживал, бедных студентов, разорившихся интеллектуалов, оголодавших беженцев, помноженное на неустроенный быт, всевозрастающую тревогу и нескончаемый декаданс, практически сводит Гарриет с ума, тем более, что Гай ее, любимый Гай, полностью погружен в дружбы и дела, не особенно обращает на новобрачную внимание.

Гарриет, предоставленная себе и своим мыслям, мается в центре Бухареста, наблюдает постепенное схлопывание привычного мира, сужение зоны дозволенного и расширение (практически безграничное) территории страха, более не имеющего ни дна, ни границ. Постепенно привыкая к неформатной Румынии, жизни на чемоданах и непонятному образу существования, особенно после того, как Гай, вместо подготовки к возможному бегству, затевает любительскую постановку «Троила и Крессиды» — идеальное средство закрыться от реальности и целиком уйти в театральные игры, куда он позвал всех знакомых и коллег, поставив на главную роль Софи — давнишнюю свою подружку, претендовавшую до появления Гарриет на роль потенциальной невесты.

Нужно ли говорить, что Гарриет места на сцене не нашлось и ей пришлось озаботиться костюмами — трикотажными трико и марлей с вышивками?

Разумеется, спектакль с феерическим успехом пройдет два раза, утром и вечером, в день, когда фашисты захватят Париж: Мэннинг дает «широкую панораму» колыханий румынской столицы, напоминающей встревоженный улей, из которого медленно, но верно уходит нормальность и существование, отлаженное веками. Уродливое, но привычное, порой, симпатичное даже своими экзотическими яркими красками.

Это, впрочем, не ремарковская «Ночь в Лиссабоне», экспрессионистически искаженная последними роковыми возможностями (или сел на последний корабль в Америку — или пропал) и даже не боулзовское «Пусть льет», где интернациональное сообщество, стихийно сбившееся из местных и понаехавших на самом краю Ойкумены, толкает, способно толкнуть человека на смертоубийство — так как персонажи Мэннинг, вместе со всей Румынией и остатками свободной Европы, оцепенело наблюдающей нацистский блицкриг, из всех сил цепляются за остатки обыденности, оплывающей буквально на глазах.

Для описания стилистических особенностей «Величайшего блага» (в последних строках романа выясняется, что благом называется здесь привилегия оставаться живым, живым и только) кто-то вспоминает Ивлина Во с его деконструируемыми типами людей, под влиянием обстоятельств превращающихся в лохмотья (протагонистом четы Принглов является «бедный Яки», аристократический прилипала князь Якимов «из бывших русских»: для его описания Мэннинг не жалеет ни гуаши, ни желчи), кто-то Лоренса Даррелла, раз уж в следующей, «Левантийской трилогии» (позже шесть романов из двух циклов писательница объединит в шестичастные «Военные удачи»), Принглы окажутся в Александрии и Подмандатной Палестине…

…ну, или Ганса Фалладу с его остро критическим реализмом, однако мне почти сразу пришла в голову совершенно иная жанровая аналогия — герметичные романы Агаты Кристи.

Дело в том, что Гарриет, приехавшая в самом начале романа («Величайшее благо» начинается в вагоне поезда, идущего мимо Венеции и набитого беженцами из Германии) в новую страну и в новый город с новым супругом, за которого она достаточно скоропалительно вышла замуж, осваивает незнакомое и почти враждебное пространство, впрочем, не лишенное обаятельных полутонов, точно расследование ведет.

Шаг за шагом, соединяя причину и следствие, наблюдая за косвенными признаками и непрямыми уликами, во-первых, разбирается с тем, кто, собственно, ее мужик (агент влияния левых сил, возможно даже шпион, но и, одновременно «современный святой», как его характеризует один из бухарестских знакомых, то есть, крайне открытый и бесконечно общительный человек, способный отдать последние деньги случайному голодранцу)…

Во-вторых, Гарриет вписывает себя, уж как может, в местный контекст Румынии и ее столицы, порушенного быта, который, впрочем, бьет, в основном, по беднякам, а не по жирующей верхушке (в общественных парках отключают электричество, из-за чего они превращаются в темные уголки бесхозной хтони, расползающейся по всему городу, но модные и намоленные рестораны переполнены по-прежнему до утра не только посетителями, но и мясом, жаренном на открытом огне), без устали играющей в затяжные, едва ли не прустовские, журфиксы.

В-третьих, Гарриет, оставленная вниманием и заботой самого близкого, казалось бы, человека (родители отказались от нее еще в детстве, воспитывала тетка), вынуждена в полном одиночестве справляться с клубком «исторических обстоятельств», свалившихся, разумеется, не только на нее.

Война, с каждым днем приближающаяся к Бухаресту и становящаяся неминуемой как то преступление, за которым читатель детектива, с самого начала знающий «кто убийца» и чем сердце не сможет успокоиться, следит как за отдельной и самой мощной интригой, лежащей поверх всех обстоятельств, прописанных в томе, это и есть беда, объединяющая всех со всеми — даже с теми, кто ничего о войне не знает или не хочет слышать.

Персонажи «Величайшего блага» все наперечет (ближе к финалу практически все они окажутся в труппе шекспировской постановки) как и положено романам Агаты Кристи, происходящим в замкнутом пространстве, коим и является Бухарест предвоенной эпохи, по-разному реагируют на то, что происходит.

Это позволяет Гарриет, зависшей в полной неопределенности (она еще не знает как и когда Вторая Мировая начнется, где, зачем и какая именно, чья земля окажется выжженной особенно яростно) «по горизонтали и по вертикали», определиться с собственными мыслями да действиями.

Несмотря на то, что Гарриет частенько уходит из съемных комнат в парки и в огромность центральных городских бульваров, мечется по барам да кондитерским в поисках подгулявшего Гая или же ездит по столичным окрестностям с его коллегами (впрочем, как и все прочие персонажи, вроде Якимова, словно бы не способного долго сидеть на одном месте), то есть, сбегают из-под крыш в открытость, Бухарест и Румыния в целом описываются клаустрофобически.

Окруженная фашистами и фронтами, врагами и противостояниями (никто не знает, как, в конечном счете, поведут себя Советы, только-только свернувшие войну в Финляндии), Румыния начинает напоминать остров, идущий ко дну, что тянет за собой очередную волну литературных ассоциаций, начатых самой первой фразой в поезде у Венеции с беженцами в Триест.

Мэннинг относится к пограничной полосе, отделяющей высокий модерн (ему необязательно выглядеть экспериментально вязким и трудно читаемым — модернизм ведь имел и беллетристическое ответвление «для широких масс») от постмодерна: «Величайшее благо» — и это интересно будет проверить на последующих романах, выглядит закономерным и законным эпилогом не только исторической, но и социокультурной эпохи.

Неслучайно «Величайшее благо» опубликовано в 1960-м, а писалось еще раньше, когда воспоминания о жизни сначала в Бухаресте, затем в Афинах и в Александрии казались свежими и тревожили незакрытостью гештальта.

Достаточно посвятить пару часов изучению биографии Оливии Мэннинг, походив по ссылкам из английской Википедии (склочный характер, изнуряющее и отнимающее силы болезненное ожидание славы, обрушившейся на нее после смерти, дружба-зависть с более удачливыми коллегами, вроде Мердок и Берджеса, свободные нравы в браке, где муж и жена не скрывают измен друг от друга), чтобы увидеть: первый роман трилогии (хотя, уверен, что два вторых тоже) повторяют извивы авторской биографии не только общим рисунком роли, но и в самых малозаметных мелочах.

Это, кстати, видно по текстуре самого письма Мэннинг, создающей объемные и полнозвучные картинки, напоминающие вспышки и озарения, как это бывает при последовательном припоминании, способном доставить нам не только цвета и текстуры, но даже звуки и запахи… Тогда как придуманные описания, взятые из головы, структурируются совершенно иным образом, опираясь на несущие детали, взятые как бы «крупным планом».

Особенно часто к подобному крупняку прибегают в массовых сценах, вспомним ли мы батальные эпизоды из «Войны и мира» или же революционные бои в «Климе Самгине»: «память» и «фантазия» как технологические истоки имеют разную плотность агрегатных состояний. Мэннинг явно не придумывает, но вспоминает, воплощает в мемуарах, лишь слегка замаскированных под роман, собственное прошлое, оформляя его в сюжетные линии, понятные чужим.

Не вполне уверен, что любительская постановка пьесы Шекспира, утверждающая приоритет искусства над правдой жизни, была поставлена в предвоенном Бухаресте с участием дипломатов, проныр и сотрудников Британской миссии, но в том, что здесь, на стыке сонного довоенного мира и истероидно фашиствующего режима существовал особый, колоритно вымороченный социум, так и требующий запечатления, я уверен на сто и один процент.

Если держать в голове этот синтез в прозе Мэннинг оптики и пластики, станет понятным отчего так трепетно описана чета главных героев. Почему это Гай Прингл, несмотря на свой фундаментальный инфантилизм и полное отсутствие эмпатии (погуглите в Вики статьи, посвященные Р.Д. Смиту, мужу писательницы и этапам его биографии) к жене, подается в романе чуть ли не современным праведником…Ну, и возвышенный образ самой Гарриет тоже ведь приоткроется с совершенно иной стороны.

А вместе с ней и сама книга, построенная на разнице двух оптик — незнания Гарриет, вынужденно ведущей свое пожизненное расследование (деваться-то некуда — к тетке в Англию вернуться уже не может) и всезнайства Оливии, подводящей этими своими книгами промежуточные итоги жизни.

Изощренный оптический аппарат, в которой писательница превращает «Величайшее благо», с отражениями двух сознаний, двух личностей, двух стран (культур) и эпох, делает книгу Мэннинг много шире беллетристических эпопей в духе типичных семейных саг, проводящих персонажей сквозь многочисленные испытания, в конечном счете, присоединяя к корпусу модернистски изощренной прозы. Хотя бы и в качестве почетного эпилога.

 

2. «Разграбленный город». Поверхностные отличия

На чем основана солидарность (и отождествление) читателя с произведением, итог которого заранее известен?

Молодые супруги Гай и Гарриет Прингл приезжают из Лондона в Бухарест летом 1939 года, чтобы наблюдать медленное переползание власти в Румынии к фашистам. Тьма сгущается постепенно. Нарастание симптома (симптомов необратимости, когда жизнь мутирует от «нормальной» и «обычной» к «предвоенной» и «военной») — одна из главным тем «Балканской трилогии», напрямую связанной со способом подачи румынской реальности, показанной женскими глазами.

Ведь, в отличие от Гая, преподававшего в местном университете под эгидой Британской миссии уже несколько лет, Гарриет оказалась на Балканах впервые: тема изменения политического климата в «Разграбленном городе» напрямую связана, во-первых, с описаниями погоды (в Бухаресте она почти всегда дискомфортна — то слишком жаркая и душная, то продувная и холодная), во-вторых, с постепенным раскрытием личности мужа.

«В один расплавленный от жары июльский день» (103) — вполне типичный для Мэннинг зачин, методично и плавно подкручивающей пламя бухарестской горелки, делающей жизнь англичан в Румынии сплошным мучением, когда в стране тепло.

Если в стране и в мире зима, то и тогда «погода не торопилась налаживаться. Небо оставалось облачным, сумерки наступали рано, а воздух по-прежнему был холодным…» (267)

Мэннинг умудряется делать описания природы функциональными, поверх пейзажей столичных кварталов: городской ландшафт, конечно, тоже важен («Балканская трилогия» из книг, претендующих на открытие или же переоткрытие метафизики конкретного города с его урбанистическими особенностями — в Бухаресте они явно уродливые, хотя и милые), но гораздо существеннее откуда дует ветер, как долго идет снег (примерно столько же, сколько немецкая военная миссия) и как на близлежащем горном хребте проявляются ледники, прослаивая вершины мраморными прожилками.

Метафизика мегаполиса, кортасаровского Парижа или же Токио у Мураками, конструируется из многочисленных второстепенных черт, настигающих внимание рассказчика, что ли, исподволь: с одной стороны, что вижу — то пою, но, с другой, наблюдаю реальность крайне внимательно и передаю ее на письме россыпью точнейших наблюдений, заставляющих восхищенно цокать языком.

Здесь же дух такие метафоры не перехватывают, но направление (в «Разграбленном городе» описаны три разных железнодорожных поездки и пара самолетных перелетов) задают единственно верное: читатель наблюдает умирание обычной жизни, вытесняемой лихорадкой военных будней, перехвата власти, заполнения города врагами, которых местные жители начинают любить точно так же, как еще вчера ненавидели, кидая в воздух чепчики…

Все это напрямую связано с убийствами людей, ночными нападениями на квартиры, запустением улиц и парков, нарастанием деклассированных элементов и цыган, торгующих цветами, исчезновением продуктов, дороговизной пустеющих магазинов и прочими прелестями тупого тылового существования, способного любую душу раздеть до скелета.

«Балканская трилогия» из тех романов, где атмосферу «делают» второстепенные персонажи, вроде Беллы (вынужденная подруга Гарриет, англичанка, вышедшая замуж за румына и неплохо устраивающаяся при каждом режиме), служанка Деспина, беглый солдат Саша, которого Принглы прячут в подсобке, многочисленные коллеги Гая (некоторые из них выказывают симпатию его новой жене, некоторые считают ее исчадием ада), белоэмигрантский князь-прилипала Якимов, способный самосохраняться и выживать в любых условиях, ну, и мизантропический профессор Пинкроуз, которого Принглы встречают в Афинах, куда драпают с остатками Британской миссии на самых последних самолетах.

Если в первом романе трилогии Бухарест и то, что в нем происходит, даны глазами Гарриет, то во второй книге Мэннинг начинает заходить на внутреннюю территорию Гая, объясняя и его устройство тоже.  Раз уж мгла расползается и становится шире. Но мир глазами Гая не кажется таким интересным, как мир Гарриет, в которой Мэннинг, почти не скрывая этого, изображает себя.

Оптика Гая нужна для постоянных переключений режима — с панорамного на крупные планы, с его близорукости, которую Мэннинг регулярно подчеркивает, на дальнозоркость жены. Раз уж именно эта оптическая система, построенная автором с помощью промежуточной семейной пары Принглов, обеспечивает «Балканской трилогии» и дискурс, и жанр.

Установка перевода того, что случилось «по правде» в «беллетристику», минуя «мемуары», усваивается читателем бессознательно — через детали подачи, стиль и интонационные колоратуры (мягкие, лишенные крайностей), а так же накладывается на знание читателем истории, ну, хотя бы приблизительной логики захвата Европы нацистской Германией в сговоре с советским правительством, так как опасность, которой Бухарест пропитан и напитан в предчувствии Второй мировой может прийти с севера, а может с юга.

В спор за некогда аннексированные (после Первой мировой) территории могут вступить и вступают не только «немцы» и «русские», но и вполне конкретные «венгры»: не эти, так те, не одни, так другие, что, конечно же, возгоняет градус нервного ожидания захвата страны до какого-то совсем уже запредельного уровня. Это когда становятся возможными самые невероятные раннее события и люди перестают, устают удивляться тому, что свершается у них на глазах, окончательно совпадая с временем и с местом.

Принглы в Бухаресте чужие. Лондон, конечно, тоже бомбят, но то, что происходит на Балканах, явно не их война. Точнее, не совсем их, несмотря на работу в Британской миссии, поскольку румыны — дикари явно второго сорта: то, что теперь величается «имперским сознанием» оказывается средостеньем авторского сознания.

Переехав в Грецию, Принглы тоже ведь сохраняют это самое внутреннее высокомерие, позволяющее им возвышаться над афинскими аборигенами, несмотря на весь свой, вроде бы естественный, органический (неолиберальный) демократизм. Просто наблюдателю нельзя иначе: важно дистанцироваться от окружающей действительности и не влипать в нее, как это постоянно получается у Гая — кстати, возможно, что именно отсутствие остранения делает его менее интересным, нежели Гарриет, способной извлекать текстуальную эссенцию из чего угодно. Даже из процесса деконструкции привычного мирного мира и липкой, удушающей экспатов, летней жары.

Это мы теперь знаем, что будет после первых маршей «Железной гвардии» и первых, будто бы случайных, погромов, а так же кому Румыния в действительности отойдет по результату, а для присутствующих на месте исторических действий любые потенциальные возможности вероятны; «и какой героический пыл на случайную тень или шорох», а то и на самый удивительный слух, подслушанный в кафетерии…

…а то и намеренный вброс, когда все зыбко и ничего не ясно месяцами.

Тем более, что, заранее зная главную «отгадку» истории ХХ века, Мэннинг намеренно разводит версии развития событий, в которых варятся румыны и экспаты, до уровня Вороньей слободки. И это, помимо прочих рифм и перекличек, идеально ложится на нашу собственную ситуацию невозможного планирования, «тумана войны» и прочих прелестей путанного пост-информационного века.

В предвоенной Румынии медиа и медиумов было, разумеется, меньше, чем у нас, но белого шума, который сереет и даже чернеет, сгущается на глазах, было примерно столько же — вот сколько способен вместить человеческий мозг. Из-за чего Гарриет постоянно мучится: рано ли им бежать из Румынии или же еще можно подождать, тем более, что Гай открыл летнюю школу: его работа оказывается важнейшей составляющей недобитых остатков Британской миссии, решившей до последнего сопротивляться тотальной милитаризации Балкан.

«Война меж тем встала на паузу. Всё словно бы затихло под гнетом пыльной, безветренной июльской жары. Все верили, что худшее позади. Город охватила эйфория — один из кратких периодов веселости, порой нарушавших привычное состояние хронического ужаса. К людям вернулась радость бытия. И вдруг настроение переменилось вновь…» (107)

Принглы улетят предпоследним и последним рейсом, в Софии пересев на самолет Люфтганзы, которая гарантирует транзитным  британцам доставку в любую точку мира, обещанную им в документах, невзирая на осаду Будапешта и военное положение. Никогда не подозревал, что у Люфтганзы столь долгая и славная история, так как мой багаж они однажды потеряли.

«Гарриет, обуреваемая тревогой, шла домой, понимая, что надо действовать…» (67)

 

3. «Друзья и герои». Афины конца

Из Бухареста, осажденного фашистами, молодая семья Принглов бежит в Афины, чтобы неопределенность «странной войны» накрыла их в Греции. Сразу спойлер: из Афин, когда немцы займут Солоники и разбомбят Пирей, — тот самый порт, из которого беженцы и экспаты должны были отплыть в Африку, — Принглы успеют сбежать на последней ржавой посудине в Египет, раз уж вслед за «Балканской трилогией» Мэннинг напишет «Левантийскую трилогию» (Каир — Александрия — Иерусалим), в которой брак их испытаний может и не выдержать.

«– Нас лишили рая, — сказала Гарриет.
— Он еще вернется, — ответил Алан. — Даже война не длится вечно…» (318)

Никто не знает будущего: наивные Гарриет и Гай оставляют в пансионе книги, с большим трудом перевезенные из Бухареста (на прощанье их румынскую квартиру разгромили штурмовики, похитившие дезертира Сашу, которого Принглы прятали достаточно долгое романное время — чтобы тоже встретить его в Афинах), договариваясь забрать их сразу после победы.

Гарриет все время твердит, что пока-то они живы, хотя уже давным-давно могли бы сгинуть, подобно многим знакомцам, потерявшим родину и дом (того, что война отнимает у всех, даже тех, кто никогда не покидал стен родового гнезда — как те же обездоленные и разоренные ожиданием захвата фашистами их стран румыны или греки), следовательно, жив и их с Гаем брак, какая-никакая, кочевая и бездетная, но семья.

Неосознанно Гарриет проводит параллель между их супружеством и театром военных действий, медленным погружением Европы во тьму — не в смысле битвы индивидуальностей или полов, но просто ситуация, во-первых, выходит из-под контроля и развивается комом с горы. Во-вторых, определенности в отношениях с Гаем становится все больше и больше. Хронотоп военного (привоенного, прифронтового, тылового) существования, с одной стороны, бесконечно затянут (сплетни и слухи возникают как раз там, где мало чего происходит) и постоянно подтормаживает, но, с другой-то стороны, характерам спрятаться негде. Вот они и обнажаются во всей своей красе.

Гарриет упирается в мужнины недостатки: пламенный общественник, Гай способен жить лишь «на миру», а в частной жизни он словно бы перестает существовать.  Дома (которого нет и которого муж избегает, зависая на работе, даже когда теряет ее) Гай гаснет, самостирается, оставляя супругу в тотальном одиночестве, причем, не только в экзистенциальном, но и ситуативном: не спасает от страхов, не заботится о бытовом выживании, оставляет ее один на один с «вызовами военного времени».

Неудивительно, что Гарриет отвечает взаимностью на влюбленность молодого офицера — раз Гай давно и безнадежно изменяет ей со всем своим пафосом общественного служения; едва ли не с всем миром сразу. Заводя отношения, люди мечтают о конкретных проявлениях их связи, которые легко визуализируются, пока не разобьются о реальность: несоответствие чужим ожиданиям — это же так нормально. Жить свою жизнь, которая не совпадает с чужими хотелками — норма жизни, причем тут фашизм и война?

Разочарования не избежать, даже если мужнин дым глаз не ест, ибо без глобальной перенастройки союз с другими, ну, никак не возможен: этими матримониальными проблемами, обостренными скитаниями, нищетой, безработицей и ожиданием войны, от которой не скрыться, даже если убежал, «Балканская трилогия» и готовит почву читательского сочувствия, куда проваливаешься с головой.

Это большой талант — выстраивать нарративные системы, способные существовать в параллель реальной жизни и спорить с ней, причем не в приключенческом ключе и не в авантюрном, но психологически-узорчатом, едва ли не меланхоличном. Ибо как бы не были субъективно плохи читательские дела, у Принглов они еще отчаяннее и безнадежней: XXI век хотя и даст фору XX по изощренности и извращенной подлости, но проиграет ему по массовой, поточной жестокости, лишенной «индивидуального начала». В пост-индустриальную эпоху, из которой происходят модернисты Гай со своим активизмом и феминистка Гарриет, насилие смещается из областей прямого и тупого насилия на информационную поляну.

«Мысль семейная», диалектически переходящая в «мысль народную» и обратно — это у Мэннинг не столько от Толстого (конечно же, есть соблазн срифмовать две ее трилогии с «Войной и миром» на новом уровне и ином материале, несмотря даже на то, что английской авторке размаха не хватает, хотя во второй трилогии, если ее переведут на русский, батальные сцены тоже встречаются), сколько от «разложения эпического».

«Родовое начало» перестало работать уже в середине ХХ века: семья Принглов, окруженных старыми девами, бобылями и самонадеянными геями, скорее, исключение, нежели правило — странные люди, у которых нет ничего, в том числе «родового гнезда», но которые по инерции цепляются друг за дружку, чтобы если утонуть то только вместе. Теперь такого не носят, так не поступают.

Этот «шаг назад», который делает Мэннинг, дрейфуя из высокого модернизма к нормам «психологического романа», как кажется, и есть самое интересное — именно такая олдскульность, то есть смещение «традиционных выразительных средств» и нарративных приемов в иное историческое состояние, создает практически идеальное сочетание «формы и содержания», беллетристики и ощущения «раннее небывалого», подлинно «нового».

Именно это, кстати, и превращает Гая с Гарриет из самодостаточных фигур на авансцене в полустертую раму, через которые интересно наблюдать не только как веет «Дух Большой Истории», но и некоторые специфические элементы тогдашней эпистемы. И это, разумеется, особенный островной менталитет как главных, так и второстепенных героев трилогии, оказывающихся не просто «носителями», но и вполне «заложниками» культурной и какой угодно экспансии.

На фоне небольших стран, ощерившихся национальным своеобразием в ожидании тектонического движа, эти ментальные складки и закладки, кстати, напрямую отсылающие к традициям многовековой англоязычной романистики, выглядят особенно выпуклыми и заметными. Гай, разумеется, не замечает нищеты бухарестских предместий, духоты и вони румынских крестьян, но Гарриет (мемуаристы отмечают «фотографический взгляд» писательницы и ее выдающуюся память, позволяющую обращаться к впечатлениями многолетней давности, обращая бэкграунд своих книг в едва ли не фактологически выверенные в мемуары — по крайней мере, событийную канву с массой событий, канувших в газетных подборках, она выдает как в какой-нибудь исторической хронике) никогда не забудет отметить вульгарность своего балканского окоема, который она, таким образом, воспринимает уже не как данность, но как образ и уровень жизни «ниже плинтуса».

Потому-то румыны так легко и просто «легли» под фашистов, а греки сдавали страну с боями и чудовищными потерями — так они же неслучайно до самого конца независимости оставались союзниками Великобритании, да и культурка у них весьма древняя, не чета трансильванской. Есть, правда, в третьем романе весьма двусмысленный и интересный пассаж, посвященный афинскому музею Парфенона, хранившему остатки мраморов, большую часть которых англичане контрабандно перевезли в Британский музей еще в XIX веке.

Теперь греческое правительство борется за их возвращение, а Гарриет думает о возможности измены мужу с молодым английским офицером. Если не знать контекста, то может показаться, что ее волнует судьба греческих мраморов, вывезенных с вершины Акрополя во время иной войны во имя их как бы спасения: и ее индифферентное отношение и к тому, и, в сущности, к другому, кажется мне знаковым.

«В музее сохранилось немного экспонатов — достаточно, чтобы развлечь посетителей. Гарриет долго разглядывала изящно изогнутые шеи древних лошадей и думала: “Все это неважно. Ситуация была совершенно невозможной”. Теперь это было позади…» (217)

Обоим Принглам выпало нищее детство, они не аристократы и у них никогда не было дома или даже угла: Великобритания — вот их дом и потерянный Рай, зовущий с материка снова на остров, в отчужденность от всего прочего мира. Интересно, конечно, было бы проследить взаимоотношения англичанки во второй трилогии с еще более древними культурами Египта и Палестины, которые с кондачка не раскусишь, но, почти уверен, Гарриет с ними легко справится.

В Афины они с Гаем вписались не без труда, но работу себе, таки, нашли, невзирая на толпы беженцев любого калибра и национальности: если в Бухаресте основой фабулы являлось медленное погружение Румынии в нацистскую тьму, что воспринимается не просто драматично, но трагично даже, то в Афинах главным мотором фабулы становятся мелодраматические поиски работы и сносного бытового существования.

«Алан расхохотался, откинувшись к стене, утер лицо руками и что-то простонал. Они находились в таком состоянии, что даже страх стал казаться крайней формой абсурда. Оставалось только смеяться…» (320)

Мэннинг вспоминает военный период едва ли не элегически, как часть давно минувшей молодости: так уж вышло, что она теперь навсегда повязана для нее с войной и изгнанием, бездомностью и риском потерь. С величайшим благом пока остаться живой, невредимой.

«– Нам все равно нечем больше заняться, — сказала Гарриет и вдруг поняла, как счастлива здесь, рядом с Гаем, который вылез из своей раковины и стал ее спутником в свободе без прошлого и будущего. Эта свобода была словно паузой во времени, даром, который можно только благодарно принять…» (86)

Во всем, что происходит Гарриет, строящая свой дом буквально на руинах европейской цивилизации, старательно ищет плюсы, так как минусы военного положения обязательно отыщут ее сами. Но она же умная и, как показывают четко рассчитанные писательские конструкции, изощренная — действительно, уметь использовать «паузу во времени» дано далеко не каждому.

Кажется показательным, что беллетризм наваливается на шесть частей «Военного везения» (как Мэннинг обозвала цикл, включивший в себя обе трилогии, «Балканскую» и «Левантийскую») постепенно, не сразу, «настигает в пути как ночь»: бухарестские книги максимально соответствуют логике реальной жизни, в которой Мэннинг и Р. Д. «Реджи» Смит, ее муж вот точно также, поженившись во время летних каникул, приезжают в Румынию, «несмотря ни на что», хотя, разумеется, «их предупреждали»….

Дальше «фантазийный» аспект разбухает, подготавливая эффектный финал с болезнью Гарриет, разлучившей супругов на долгий период (какое-то время Гай считает жену погибшей), так как семейная жизнь военных испытаний не выдерживает.

В реальности все складывалось немного иначе: романы на стороне были как у самой Мэннинг, так и у ее мужа, который пережил писательницу и женился затем на своей многолетней любовнице. Почти сразу супруги начали практиковать открытые отношения и, если верить мемуаристам и всяческим архивным свидетельствам (перепискам), интересовали их самые разные гендерные сочетания.

Р.Д, «Реджи» Смит, к тому же, был завербован советской разведкой и вербовал его известнейший искусствовед, знаменитейший (исследователь Пуссена) Энтони Блант, в одно время бывший директором Института Курто и «инспектором королевских картин», должности ныне приостановленной.

Кроче, идеальные персонажи из Википедии, таких там — тьмы и тьмы.

Наша задача — по примеру Оливии Мэннинг, отнять у нее отжать из нее все самое интересное.

__________________

• Оливия Мэннинг Балканской трилогия-1: «Величайшее благо». Перевод Дарьи Горяниной, Ад Маргинем Пресс, 2023.

• Оливия Мэннинг Балканская трилогия-2: «Разграбленный город». Перевод Дарьи Горяниной, «Ад Маргинем пресс», 2023.

• Оливия Мэннинг «Балканская трилогия-3»: «Друзья и герои». Перевод Дарьи Горяниной, Ад Маргинем Пресс, 2023.