Надежда Антонова ‖ Изоляция

Хорошо вот так вместе лежать, кусаться, мелко выцеловывать, прислушиваться, зарываться носом в волосы, откидываться, поддаваться, впускать, нет-нет, всё.

Люба вынула наушники из ушей, отложила смартфон и потыкала ножом картошку. Не сварилась ещё, твёрдая внутри. (Сделай так, вот так сделай, языком поглубже и руками, да.) «Орландо» почти дослушала, дальше можно что-нибудь из русскоязычного, Чехова или Зощенко. Вирджинию Вулф Люба читала в вузе на первом курсе, но больше помнит рассуждения Лилии Азретовны про эпоху модернизма в британской литературе (какой сильный, горячо, сюда пальцы, сожми, хороший, любимый), спустя двадцать лет решила повторить, а читать не хочется. Сначала пересмотрела фильм с Тильдой Суинтон, потом нашла аудиокнигу.

Люба прошла в комнату с сухой тряпкой и начала вытирать пыль со стола. Летит и летит, хуже вируса. И откуда столько? Когда домой приходишь вечером, не так видно, а днём заметнее, так что если всё время сидеть взаперти, только и остаётся, что тереть без конца. А ему пылью нельзя дышать, аллергия.

Вернувшись на кухню, Люба посмотрела в окно на новопеределкинский лес, на Боровское шоссе с редкими машинами и пустыми автобусами, на разносчиков еды: одни в жёлтом, другие в зелёном, одни на велосипедах, другие пешком, только короба с едой за спиной у всех одинаковые, как у медведя из сказки. (Сильнее, сильнее, сделай меня, сделай это, заполни меня, всё, нет.) Не садись на пенек, не ешь чужую пиццу. Прохожих мало: кто-то с собакой гуляет, но некоторые и просто так идут. Люба глубоко вздохнула, положила руку между ног и прикрыла глаза. Как же это надоело.

Собаки у Любы нет, а гулять хочется, и она сбегает из квартиры посмотреть на прудик с утками, послушать, как скрипят от ветра сосны (не сибирский ленточный бор, конечно, но всё равно хорошо). Надевает белую медицинскую маску, голубые нитриловые перчатки и идёт через три дороги вдоль крытого рынка, смотрит на работающий Бургер Кинг, в котором, несмотря на запрет, толчётся человека четыре, на курящую на крыльце, сдвинувшую маску на подбородок, полненькую продавщицу из хлебного ларька.

Как же легко и празднично вот так идти с ним, держась за руки, ловить его улыбку, любоваться тем, как он щурится на солнце, следить, чтобы не съезжала маска, она у него вечно с носа сползает, потому что ему трудно дышать, и он не прижимает сверху гибкую полосу. А в лесу сейчас никого, маски можно снять. И они обязательно снимут, будут целоваться где-нибудь под сосной и жарко дышать друг в друга. Он крепко обхватит её своими сильными руками, а она будет тяжелеть и наливаться тихой женской радостью. Девушка, не надо меня трогать, держите, пожалуйста, дистанцию! Задумалась вчера, привыкла, что людей на улице сейчас мало, а этот как крот из-под земли возник прямо перед ней. Плечом она его задела, беда какая.

Картошка, похоже, доварилась. В том месте, где Люба ножом тыкала, немного развалилась даже. Такую уже остриём или вилкой не подденешь, такую лучше ложкой доставать. Любу за эту её привычку все критикуют, ну и пожалуйста, не любит она воду сливать, когда картошка ещё в кастрюле. Пар из-под крышки идёт, крышка съезжает. Вот сейчас картошку вытащит, вода остынет немного, тогда и сольёт. И ничего ни с кем не случится. А то как начнут: не так делаешь, не туда поставила. Она поэтому и живёт одна, чтобы воду картофельную сливать, когда ей хочется. Хотя нет, не поэтому, конечно.

Вообще, у неё всё хорошо. Работает офис-менеджером в крупной компании. Вывели на период карантина в простой, а отчёты она как делала, так и продолжает, только теперь из дома. Ей уборщица давно говорила: они всё решат, как им надо, и с ней не посчитаются. Потому что ничья. Да Люба и сама это понимает. В ноябре прошлого года к ним пришла работать Яна. Ни командировками, ни подбором раньше не занималась, английского не знает, зато к директорше (директорке) холдинга дверь ногой открывает.

Люба переложила дымящиеся картофелины в тарелку. Учила её, учила, а та до сих пор сама ничего не может, на прошлой неделе звонила, помоги да помоги, а ей, Яне этой, даже зарплату не урезали, это Люба случайно от бухгалтерии узнала. Ладно, нечего чужие деньги считать. Они от этого в её карман не перетекут. Совсем не увольняют, держат, уже хорошо. Только вот она теперь нелюбимая жена, и это жизнь её ой как усложняет. К Мухину лишний раз зайти нельзя, он в её сторону даже головы не поворачивает, а если ещё и с вопросом, а не документы на стол положить, раздражается: «У меня, Любовь, есть более важные дела, чем вас слушать». А она что, пришла спрашивать, из чего веники банные вязать? По работе вообще-то.

Люба очистила и потёрла одну большую морковь, заправила сметаной. Ему тоже нравится, когда морковь со сметаной, майонез терпеть не может. Налила чай, размяла уже остывшую картошку, полила подсолнечным маслом, порезала сыр и села за стол. Есть на карантине хочется постоянно. На еду за последнюю неделю потрачено семь тысяч, обычно уходит где-то четыре с половиной, но две пятьсот (если не больше) она всё равно оставляет в Прайме или Шоколаднице, так что-то на то и выходит. Многие сейчас заказывают на дом, но зачем зря деньги палить? Она до «Пятёрочки» дойдёт или до «Перекрёстка». Да к тому же ведь неизвестно, кто да как её готовит, еду эту. Может, и без маски, и без перчаток. Вот и получается, что выгоднее и безопаснее самому.

А время иногда как тянется, это ж невозможно. И всё вокруг кажется медленным: и движение машин по шоссе, и гуляющие в лесу люди, и сама Люба. А, может, всё и правда замедлилось, как будто все замерли даже и напряженно ждут, сколько за сутки, сколько за неделю. В воскресенье у одного из подъездов соседнего дома стоял полицейский и человек в белом защитном костюме, врач видимо. Пришёл и на их улицу коронавирус. Первую карантинную неделю Люба смотрела новости в ютубе три раза в день, даже подписку оформила, потом один, теперь старается много не смотреть, раз в три дня достаточно, главное, не пропустить выход на работу, но раньше середины мая всё равно никуда они не выйдут, а теперь уже и это под вопросом, к июню бы.

А у него глаза какие ласковые. И ресницы длинные, только это не очень заметно, потому что светлые. Жуёт и смотрит, как будто и её съесть хочет. Это до вечера, до ночи, милый. Нет, не надо так, что ты, шторы не задёрнуты, вдруг в окно кто-нибудь увидит. Ещё хочешь картошки?

Люба доела, составила грязную посуду в раковину и залезла в ФБ. Первым вышло фото из группы «Изоизоляция». Анри Матисс, «Спящая обнажённая на красном фоне». В роли обнажённой серенькая кошечка. Неплохо, и лайков больше двадцати тысяч, чем бы дитя ни тешилось. Но толстый, прикрытый пледом мужчина, выбрасывающий вперед правую руку, Любе нравился больше. «Даная» Рембрандта, да. На самом деле, не нравился, конечно. Как мужчина вообще может на такое соглашаться? Вот он бы не согласился. Сама Люба тоже участвовать в этом не хотела. Зачем создавать то, что уже создано? Но если бы и захотела, нет у неё ни похожего на Данаю пухлобокого мужа, ни какого-то другого. Даже чтобы «Происхождение мира» Гюстава Курбе сделать, второй нужен. И ещё как нужен. Своё «прощай, концепция бабьей доли» она уже давно сказала и вроде бы даже радовалась тому, что закрыла тему, не всем при муже жить, лучше одной, чем рядом с нелюбимым, а тут карантин, и, накася выкуся, фотографировать оказалось некого. Можно, конечно, поставить стебли сельдерея, положить в них мармеладных мишек и назвать это «Утро в сосновом лесу», но хочется-то совсем другого. «Вот так буду умирать от коронавируса этого, а позвать по имени никого не смогу», — подумалось вдруг. Так, стоп, не туда. Люба стряхнула с себя хворобное настроение, как говорила бабушка, посмотрела ленту, лайкнула несколько постов, отложила смартфон, сняла кольца и начала мыть посуду.

Кольца Люба стала собирать ещё в вузе. Оттуда же увязалась за ней привычка носить сразу несколько на трёх-четырёх пальцах. Даже сейчас, когда никто не видит. Нет, тем более сейчас. Были у неё и безымянные штампованные серебряные колечки с маленькими не то камушками, не то стекляшками, и попсовые из Sunlight’а, и одно дорогое презентабельное из Sokolov’а, и стильно-гламурное открытое с циркониевой стрекозой из Pandora. Но как любой коллекционер, она бежала от толпы. Когда пятнадцать лет назад перебралась в Москву из родного Новосибирска, ходила по выставкам-ярмаркам, присматривалась, сокрушалась, что не может ничего себе позволить, плакала даже иногда, возвращая продавцу узкий серебряный круг с завершающим его редким зелёным или красным аметистом. Потом начала понемногу зарабатывать, копила, покупала только то, что действительно по сердцу. Это как с мужчиной. А иначе зачем?

Он пригласил её в батутный центр. Одна бы Люба никогда не пошла. Ну что она, ребёнок, что ли? А с ним всё по-другому: не маленькая, но и не взрослая. Женщина при мужчине особый статус имеет. И определяется этот статус его отношением. Он хотел, чтобы она была для него немного не выросшей, совсем чуть-чуть, хотя бы на полголовы ниже. Не потому, что женщина, ребро, второй сорт, а потому что девочка. И он бы водил её везде, что-нибудь показывал, открывал бы ей другую Любу.

Они прыгали, держась за руки. И чем выше они взлетали, тем крепче он сжимал её ладони. В очередном прыжке он вдруг тихо сказал: «Выходи за меня замуж». Она не расслышала, но поняла. Они ещё прыгали какое-то время, и он смотрел испытующе и серьезно; то улыбался, то хмурился, опускал глаза, отворачивался и снова смотрел. И когда они оба совсем устали от этих бесконечных взмываний и, казалось, последний раз оттолкнулись от туго натянутой, прочной плетёной сетки, она не выдержала и сказала «Да».

Ещё раз слазив в ФБ и почитав хейтерские комментарии под постом своей подруги-литераторки, выложившей фото обложек десяти любимых книг (ладно бы, каминг-аут сделала или выступила за экстремистскую патриархальность, хотя сейчас любое висящее на стене ружьё стреляет), Люба пошла бродить по интернету в поисках какой-нибудь духоподъёмной информации. На сайте «Сибновости» сообщалось, что в Новокузнецке родители назвали своего сына Ковидом. Интересно, какой будет уменьшительно-ласкательная форма? Ковик? Ковидка? Ковидюша, иди обедать? Ковонька, я устала, детка, пойдём домой. Ковдя, зайчик, давай уберёмся в твоей комнате. Никогда не хотела сыновей. Всегда было противно смотреть, как мама с бабушкой надрывно трясутся над братом. У мальчика тонкая душевная организация, надо беречь. Зачем нашему Алёше уметь готовить, мыть посуду и стирать трусы? Он сможет достаточно зарабатывать, чтобы за него это делал кто-то другой. Люба, вынеси мусор, Алёше некогда. Сергей, не трогай ребёнка, он всё переосмыслил. Неужели нельзя понять, что у мальчика сложный период? Люба, ты думаешь только о себе. Алёше нужно хорошо одеваться, он же выходит в люди. Алёше нельзя служить в армии, его там погубят. И это армейское погубление, похоже, было единственной возможностью сделать из Алёши хоть что-то, напоминающее мужчину и человека в принципе. В свои семьдесят три папа до сих пор упахивается на двух работах, мама, хоть и на пенсии, шьёт за деньги и ходит убираться к богатым соседям, а Алёша слишком сложносочинённый, чтобы заботиться о насущном. Нет, он занимает активную жизненную позицию, иногда подписывает петиции на change.org, чинит чужие компьютеры на фрилансе и даже успел дважды стать отцом. Хорошо, что оба раза девочки, им хотя бы не будут рассказывать, как тяжело живётся их восьмилетнему брату. Она тоже хочет дочерей. Интересно, а как бы эти из Новокузнецка назвали дочурку? Ковидия? Корвиса? Кронавира? Кронида? Что-то ей подсказывает, что нет никакого мальчика Ковида, шутить изволите. Дураки они, что ли, родители эти? В Новокузнецке и с обычным именем непросто живётся. Ну и вообще-то, что превозносить? Окей, вирус. И? Пандемий за всю историю человечества было навалом. Чума, холера, тиф, оспа, «испанка». Кстати, тоже ведь переходящий в пневмонию грипп с высокой степенью летальности, но как-то справились. И мальчиков Испаньяками и Испаньенами в России не называли. Так с чего бы теперь?

Обручальные кольца заказали у Любиного знакомого ювелира. Два тонких маленьких обода из белого золота с вкраплениями циркония, два кружка радости, две макушки счастья. Если приставить одно к другому, её, поменьше, сверху, а его, побольше, снизу, получится восьмёрка, бесконечное перетекание из одного кольца в другое, из него в неё. Только так можно и только так у Любы и будет. Рыжьё, как называла жёлтое золото бабушка, Люба не рассматривала. Самоварный напыщенный обруч с ней не сочетается, она о другом.

«Любаш, привет! — Ленка как обычно орёт в динамик по видеозвонку в вотсапе. — Сидишь? Давайте сегодня в зуме поболтаем все вместе, ссылку в ФБ пришлю вечером, часов в семь. Решили ещё, чтобы у всех паста на столе была. Или макароны просто отвари, я её тоже не люблю. И чтобы вино какое-нибудь. Это мы как будто бы поужинаем вместе». Вот именно, как будто бы: как будто бы встретимся, как будто бы сходим в театр или музей, как будто бы поужинаем вместе, как будто бы займемся сексом. И, как будто бы, к этому состоянию начинаешь привыкать. Еда только вот настоящая, а к лишнему весу привыкать не хочется.

До семи ещё далеко, и Люба решила «отправиться» в Третьяковку. «Постояла» в интернете перед «Явлением Христа народу» Иванова, повосхищалась Венециановым, «добрела» по ссылкам до Врубеля. Если весь день сидеть дома, все время тянет лечь. Получается как в мультике про Дюймовочку: «Ну вот, поели, теперь можно и поспать. Ну вот, поспали, теперь можно и поесть». А накопления растут. Надо, наверное, устроиться волонтёром, развозить еду другим людям и худеть самой. Положив руки на стол, как в школе, Люба пристроила на них голову и провалилась в лёгкий сон. Лёгкий, как кружево на её свадебном платье. Юбка тяжёлая, многослойная, верх воздушный, декольтированный. Длинные перчатки, доходящие до локтя. То, что платье и все аксессуары будут не белыми, а розово-кремовыми, Люба решила давно, белый полнит. Сначала хотела выходить замуж в красном, но потом вдруг настроилась на более нежный. И ведь права оказалась, получилось идеально. Они вообще очень красивая пара. Он на полголовы выше, в тёмно-серой тройке, не надо чёрного. Она в роскошном платье, похожая на утреннюю чайную розу, почти даже не поправившаяся, беременность всё-таки. От каблуков пришлось, конечно, отказаться, ноги отекают, но под длинным и не видно. Когда он надел ей кольцо на безымянный, разрыдалась и тут же сама над собой посмеялась. Нет у неё повода для слёз, совсем нет, только бесконечное безоблачное розово-кремовое рассветное счастье. Был палец безымянный, а стал именной. Была ничья, а стала чья-то. И никто её теперь не обидит.

Люба оторвала голову от затёкших рук, покрутила уставшей шеей, расправила плечи, выгнула спину, встала и побрела в туалет. И на кой хрен ей замуж? Обеспечивает она себя сама, квартиру в новом комплексе скоро достроят, переедет в своё жильё. Кольцо ещё одно, что ли, она себе не купит? Секс? Можно сразу пролистывать. Люба вспомнила о лежащем где-то вибраторе, который она пару раз использовала, но как-то не прижилось. Обойдётся, нет уже того трепета душевного, как в двадцать лет, когда хочется везде и всегда. Ну да, дети. Но и это решаемо, уедет на время домой к своим, квартиру сдаст, родит одна. Когда ребёнок подрастёт, вернётся в Москву. Или не вернётся, что тоже неплохо. Москва — сложный город, тут или коренным надо быть, или совпасть. Люба пригрелась, но не совпала. И не совпадёт уже. Да уехать, уехать отсюда. Сейчас карантин снимут — не вечный же он — принять квартиру, вещи перевезти, в собственность оформить, за полгода вперёд заплатить и туда, откуда приехала. А то прутся и прутся, а Москва не резиновая, понаехали. Не было у неё здесь дома. Сколько ни старалась, ни билась, не чувствует она здесь себя нужной. Ни на работе, ни с людьми, нигде. Лучше там маме помочь, отца поддержать, с племяшечками повозиться. Люба сидела на унитазе, трясла подбородком и сначала тихо роняла мелкие злые слёзы на свои бледные голые бёдра, а потом завыла в голос. Ненавижу всю эту тварную поганую жизнь. Не-на-ви-жу. И любить меня её ни одна блядская сволочь не заставит. Ни за деньги, ни за секс, ни за счастье раздутое самоварное, ни за статус. Готовьте, мать вашу столицу, синие костры и зелёный коридор. Отмотайте пятнадцать лет жизни. Меня здесь больше нет.

…Такая уж я зародилась горячая! Я ещё лет шести была, не больше, так что сделала! Обидели меня чем-то дома, а дело было к вечеру, уж темно, я выбежала на Волгу, села в лодку, да и отпихнула её от берега. На другое утро уж нашли, вёрст за десять!..(с) «Грозу» Островского Люба перечитывала почему-то каждую весну. И каждый раз расстраивалась. И каждый раз хотелось переписать, а не перепишешь, не отмотаешь назад. Потому что всё в этом тексте хорошо, всё на своих местах. Вот и она, Люба, тоже кем-то написана, кем-то именно на это место поставлена — со всеми её кольцами, книгами и душными переживаниями. Можно, конечно, дёрнуться и уехать, только от себя не убежишь, не спрячешься.

Половина седьмого уже. Макароны, что ли, сварить правда? Вина нет, зато есть домашняя вишнёвка, папа делал. Слабый у неё папа, тихий, застенчивый. Да он и не папа ей по крови, но узнала она об этом только, когда школу закончила. Оказывается, у Любы другой биологический отец, который их бросил. И не нужен он им, значит. Мама ей тут как-то сказала, что звонил в прошлом году, старый, больной весь, познакомиться хочет. И голос у неё так незнакомо звенел и подрагивал, что понятно сразу стало, козлов почему-то всегда любят и прощать готовы бесконечно. Люба ей тогда всё сказала: и про то, что этому кобелю лучше про дом престарелых начинать справляться, и про то, что Алёшу её любимого надо было драть в детстве нещадно, и про то, что папа у неё всю жизнь на правах домашней прислуги жил и любви от неё не видел никакой, один пилёж. Зря всё это конечно, ничего уже не изменишь, но обидно. Почему-то хорошим людям всегда достаётся, не выдерживают хорошие, или вон в реку, или спиваются. Папа вроде бы не пьёт сейчас, желчный удалили, перестал. Только назад не отмотаешь, не перепишешь и никакой водкой не зальёшь.

«Народ, давайте выпьем за нас, красивых и классных! Миша, что ты опять хочешь? Иди к отцу, у меня зум. У него скайп? Иди в компьютер поиграй. Я недолго, — Ленка пьяным жестом откинула нависшие на лоб пряди. — Ой, девчонки, хорошо вам на этом карантине, сидите одни, никто не дёргает: хочешь — фильм смотри, хочешь — в ванне лежи при свечах, хочешь — блинчики готовь или салат фруктовый. А тут, нет, это пипец. Пять раз в день мясо, пять раз! И Мишаня ещё. Я его очень люблю, ну, вы знаете, очень. Но это просто трындец. Он капризный стал без воздуха, то спит, то не спит, ест плохо, по часу рыдает на ровном месте, Олег орёт. А я что сделаю? Ребёнку ведь тоже тяжело наверное. Не, ну нельзя же только о себе всё. Так что завидую вам, разведёночки мои, не знаю как. Да и вообще, какие мы с вами офигенные, таких больше не найдёшь. А кто не оценил, твою мать, тот пусть от этого коронавируса… Ой, нет, ладно, пусть всем будет здоровье и счастье. Давайте, лапуленьки, за нас, роковых красоток! …Ты — баба-бом-ба, ты — баба-бом-ба! Вздрогнули и просветлели, ура!» Своё вино Ленка давно допила и сейчас приканчивала водку, купленную для компрессов. Остальные, похоже, не отставали. Анечка смотрела на всех благостно и нежно, то и дело хватая за горлышко бутылку шардоне, Вера без конца хохотала, подмигивала в экран и опрокидывала в себя подаренный на работе Хеннесси, Юля Пегасова, которую все по доброй, школьной ещё традиции, звали Пегасихой, подливала себе мерло из второй по счёту высокой тёмной, почти чёрной, бутылки; первая, уже пустая, с заткнутой пробкой и загаданным желанием, стояла где-то на полу и время от времени падала. Пегасиха пропадала с экрана, комментируя ситуацию. Минут через пять бутылка снова грохотала, и Пегасиха снова наклонялась, чтобы её поднять, а потом застывала с бокалом в руке, глядя куда-то в сторону или в потолок. Кроме неё, кстати, пасты не было ни у кого. В самом начале стрима Анечка накручивала на вилку спагетти с тёртым сыром, Вера бодро накалывала и отправляла в рот политые кетчупом «перья», Ленка доедала оставшиеся от последнего приёма пищи Олегом макароны «по-флотски», у Любы были «рожки» с покупным песто. «Девчонки, как я вас всех люблю! Жалко, что обнять не могу, — с каждой выпитой стопкой Ленка голосила всё громче и громче. — Вот снимем с него корону и тогда, да, пойдём гулять и будем обниматься. И пусть думают, что хотят. А нам будет просто хорошо». Просто хорошо им и так уже было, поэтому решили объявить вечер удавшимся и завершённым.

Выйдя из конференции, Люба отложила смартфон, поставила рядом с мусорным ведром пустую бутылку с белой самодельной наклейкой «Вишня» — душевная она у папы получается, но на яблоках тоже ничего, а ещё из смородины огонь — и начала сгружать посуду в раковину. Казалось бы, только макароны сварила и салат сделала — огурцы с помидорами порезала, а сколько опять мыть всего. С Пегасихой и Ленкой они вместе учились в школе, а потом втроём поступили на факультет иностранных языков. Там к ним примкнула Вера, староста их группы и большая умница, приехавшая из села Чемал в Горном Алтае и чудом поступившая на бюджет, хотя тогда ещё было можно, не то что сейчас. Анечка перевелась в их вуз из Барнаульского государственного педагогического института на третьем курсе, когда её отца, профессора биологии, пригласили работать в Новосибирск, в Академгородок. Первую неделю она очень стеснялась, едва здороваясь и прощаясь, а потом Вера пригласила всю группу в общежитие на свой день рождения. Анечка выпила водки, завалилась на Верину кровать и заснула. Проснулась она часа через два. Рядом с ней лежал единственный мальчик из их группы, Саша Ольшанский. В комнате было ещё две кровати, но Саша, видимо, до них не дошёл. Анечка не смутилась, погладила Сашу по щеке и тихонько поцеловала. Саша был настолько пьян, что протестовать не мог. Совсем. Анечка повторила. Саша не реагировал. Анечка расстегнула пуговки на его рубашке и погладила Сашину грудь. Саша молчал. Анечка начала расстёгивать на Саше ремень. В этот момент в комнату вошла разгорячённая алкоголем и молодостью Вера. Она ойкнула и хотела уже пойти обратно к остальным — они сидели этажом ниже у физкультурников и пели Цоя, ДДТ и Земфиру под гитару — но Анечка вдруг выдала то, что Вера меньше всего ожидала услышать: «Сколько я здесь лежать буду просто так? Спит и спит. Как будто я не женщина». Вера подумала и сказала: «Может, ему нравятся мужчины?» Они пьяно расхохотались, но Саша, на своё счастье, так и не проснулся. После этого не принять Анечку в команду было невозможно.

А потом оказалось, что все дороги ведут в Москву. Первой сорвалась Ленка, купившись на высокую зарплату. Матери помочь и на квартиру заработать. За ней подтянулась Вера. Той вообще терять было нечего, к тому же такая нигде не пропадёт. Пегасиха якобы собралась выходить в Москве замуж, долго переписывалась с каким-то Андреем, и он даже встретил её на Ярославском вокзале, но вести к себе домой отказался. Ленка и Вера на двоих снимали однокомнатную квартиру в Перово, куда Пегасиха и была привезена своим якобы женихом и всю ночь прорыдала на трёхметровой кухне, грозясь убраться обратно в Новосибирск. Но не убралась. По совету Веры она меланхолично и нехотя начала рассылать своё резюме по кадровым агентствам. Кляня Москву и мужчин, вышла на работу в международную аудиторскую компанию. Ругая блэйм полиси, оставила позади ресепшен, устроив туда сначала Любу, а потом и поддавшуюся на уговоры Анечку, и через четыре года стала личным помощником Генерального партнёра.

Позвонили в дверь. Открыла Люба не сразу, потому что звук своего дверного звонка слышала впервые. Гости обычно приходили вместе с ней, с соседями она не общалась. Папина вишнёвка отодвинула её страхи в дальний угол, поэтому Люба не посмотрела в глазок и даже не спросила: «Кто?» В дверях стоял накрашенный мужчина в растрёпанном парике каштанового цвета, длинном зелёном декольтированном платье с приделанной к нему искусственной розой и в домашних тапочках. В руках мужчина держал серый прозрачный мусорный пакет, в котором угадывались картофельные очистки, банка из-под маслин, смятая картонная упаковка для яиц, пластиковый стаканчик из-под сметаны и две пустые литровые бутылки Captain Morgan. Мужчина, разумеется, был без маски и перчаток.
— Заюнь, ты сильно занята, а? Мне ненадолго.

Люба подумала, что давно не пересматривала фильмы Альмадовара, когда тут же страшно, тут же смешно и потом сразу грустно, но всегда интересно, так что ни в коем случае не убегать на галёрку, только первый ряд! Вообще, от этого чужого «заюнь» уже должно стошнить, а не тошнит. Она пошире открыла дверь и посторонилась, но мужчина запротестовал, помахивая мусорным пакетом.
— Не, не, ко мне. Сфотографироваться надо. Заюнь, ты дверь не закрывай, я мусор выброшу и вернусь.

Люба кинула взгляд на его полуголую крепкую спину. Вот сейчас уже точно должно стать противно до невыносимости. Но не стало. Она оперлась виском о косяк и вспомнила Арсения. Как смотрел на неё той ночью, как просил остаться, когда она вызывала такси. Как она лежала у себя в съемной комнате на скрипучей старой тахте с выпирающими пружинами, слушала беспощадный проливной дождь и думала: «Счастье, вот оно, мой, мой». Да не твой он, дура! И рассказали ей потом, как это бывает. Шесть лет прошло, а дождь она до сих пор не любит.
— Заюнь, я ж только до мусоропровода дошёл и обратно, а тебя как подменили. Ну их всех, я под тобой этажом ниже, мне Ренуара надо сфотографировать. Вроде выставляю камеру, получается криво. Да ты не бойся, я здоровый, нет у меня ковида. Хочешь, лоб потрогай. Женщинами не интересуюсь. Нормально всё, пойдём.

Дальше некуда! Зачем ей этот пьяный дрэг-квин? Надо попрощаться и закрыть дверь. Вместо этого Люба выключила везде свет, надела ботинки, взяла ключи и вышла на площадку. Повернув два раза верхний замок, она уверенно пошла в сторону лестницы и решила, наконец, заговорить:
— Вы в «Изоизоляцию» фотографируетесь? Поздно, темно уже, лучше днём.
Сосед замахал руками:
— Да я знаю, знаю, заюнь, днём работа была. Ты кем работаешь? Я юрист. Меня Костя зовут.

Люба представилась, рассказала немного про свой офис. Пока шли по лестнице, Костя два раза чуть не запнулся о подол платья:
— Ёптеть во все дыры, ходить невозможно. И как они в «Глобусе» шекспировском справлялись? Любань, ты же помнишь портрет этой, Жанны Самари, певички?
— Актрисы «Комеди Франсез».
— А, ну, значит актрисы. С биографиями плохо у меня. Вот его будем сейчас делать.
— Почему его?
— Красиво.
Квартира оказалась на удивление чистой. На пороге их встретила трёхцветная кошка, понюхала Любины ботинки, потёрлась о ногу и села наблюдать. Костя махнул в её сторону рукой:
— Враг человечества. Каждое утро в шесть ровно приходит. И ведь еда с вечера положена, а всё равно надо разбудить, порядок такой. Хотел «Даму с горностаем» сделать. Да Винчи, помнишь? Но эту перекрашивать придётся, возни много, да и опасно. Вдруг для кощёнки краска токсичная окажется?

Люба разулась, сунула ключи в карман домашних штанов и прошла в комнату. Всё почти как у неё, обои дешёвые бумажные в цветочек, люстра в три рожка, даже диван на том же месте, только стенка посветлее и пониже. И стол с ноутбуком в другом углу стоит. Костя кивнул:
— Снимаю, иначе бы выбросил и переклеил всё. Давай сначала Ренуара сделаем, а потом отметим. Ты садись на диван вон, я сейчас.
Люба вспомнила, как днём возмущалась поведением пышнотелого мужчины в роли Данаи, как презирала всех участников группы «Изоизоляция», а теперь вот сама. Костя притащил из кухни табурет.
— На фоне шторы хорошо будет, она по цвету совпадает. Сейчас сюда стол прикачу, белую скатерть постелим, я локтем обопрусь, ты вон там с фотоаппаратом встанешь.
Ещё раз посмотрели оригинал. Люба заметила:
— У неё кольцо на мизинце и браслет.
Костя залез в шкаф, достал серебряный браслет с крупными звеньями, протянул Любе левую руку:
— Застёгивай, заюнь. А колец нет, не ношу.

Люба отодвинула лапку замка, попала в толстое овальное звено, посмотрела на Костин мизинец. Где-то 16,5, как раз её безымянный. Сняла с правой руки широкое, витиеватого плетения кольцо со вставками из голубовато-зелёного амазонита. Подошло идеально.

Сделали кадров пятнадцать. Два раза подкрашивали губы, долго выстраивали руку под подбородком, поворачивали лицо. Люба просила то немного улыбнуться, то подумать о чём-то приятном, возвышенном и одновременно грустном, то откинуть назад плечи. Кошка с дивана неотрывно наблюдала за манипуляциями людей и иногда даже удивлённо вертела головой. Наконец, им удалось совместить свои скромные возможности с желаемым изображением, Костя закачал их топовый вариант в ноутбук, склеил с оригиналом, они сочинили сопроводительный текст, упомянув в нём кошку Феню и её важную роль в проекте, и кинули пост в группу.
— Теперь пить.
Достали из холодильника мясную нарезку, сыр, хлебцы, мандарины, шоколад. Костя принёс из закромов Captain Morgan, поставил на стол стаканы.
Пили весело и как-то незаметно доползли до половины бутылки.
— У тебя мужик есть?
Люба пожала плечами и вместо ответа уточнила:
— А у тебя?
Костя хитро глянул на неё и поднял стакан с ромом:
— Давай за любовь, не чокаясь.
Люба отпила немного и почему-то подумала, что, возможно, сейчас, в этот момент в больнице кто-нибудь, подключённый к аппарату ИВЛ, умирает от коронавируса. Костя спросил:
— Ты где опять? Пьём, не задерживаем движение.
Люба посмотрела на своё кольцо на его мизинце и улыбнулась:
— Тебе хорошо.
Он поспешно стянул маленький серебряный обод и надел Любе на палец:
— Давай, а то забуду.
То, что случилось потом, заставило Любу уважать себя как никогда. Она подняла на Костю глаза и спросила:
— Можно, я тебя поцелую?
И, не дожидаясь ответа, встала со своего табурета, села к нему на колени и оттолкнулась от берега.

Она проснулась ближе к утру и стала прислушиваться к гулу редких машин, проезжающих по Боровскому шоссе, к Фениной возне где-то на кухне, к его дыханию. Осторожно повернулась, погладила по руке, тихо встала, нашарила на полу своё бельё, носки, штаны с бряцающими в кармане ключами, домашнюю толстовку. Подобрала наспех снятое зелёное платье с разъехавшейся молнией, повесила на спинку стула. Пробралась на кухню, кинула в пустую кошачью миску остатки мясной нарезки из холодильника, погладила шерстяную спинку, провела рукой вверх по хвосту. Прошла в коридор, натянула ботинки и, придерживая язычок замка, тихо закрыла дверь.

Дома она попробовала заплакать, но слёз не было. Ей казалось, что она совершила самую большую и самую правильную, самую естественную в своей жизни глупость. Она проверила оставленный ею вчера на кухонном столе смартфон, разложила постель, сняла кольца, почистила зубы, приняла душ, надела пижаму и бездумно уснула.

Проснулась она часов в одиннадцать от какого-то настойчивого малознакомого звука. Поняв, что это домофон — наверное, кто-то ошибся — Люба нашарила узкую кнопку на трубке и поползла обратно к дивану. Минуты через три позвонили в дверь. Нет, вставать она больше не будет, как хотят. Но звонящий настырно жал на клавишу звонка, не оставляя Любу в покое. Она собралась, оторвала себя от мягкого и тёплого и снова поплелась в коридор. В голове шумело, а при движении немного побаливало в паху и внутри. Люба пооткашливалась и вяло спросила: «Кто?» Из-за двери послышалось: «Курьер, доставка». Какая ещё доставка? Ладно. Люба щёлкнула замком и приоткрыла дверь; на пороге стоял мужчина родом из какой-то бывшей союзной республики, в маске и перчатках, с большим букетом белых хризантем в подарочной упаковке. Стараясь не смотреть на её пижаму в крупный синий горох, он сунул ей цветы, попросил расписаться за получение, пожелал хорошего дня и пошёл к лифту. Люба ткнулась носом в нежно пахнущие лепестки и нащупала щекой край маленькой открытки: «С добрым утром! Уже три тысячи лайков. Сегодня делаем Модильяни».