Декабрьский номер «Нового мира» интересен не только художественно-публицистическим балансом, критическо-эссеистической картиной (среди победителей конкурса эссе к 200-летию Н. А. Некрасова ярче других запомнились работы Александра Маркова, Ирины Максимовой и Михаила Гундарина — в них оригинальное для современников отношение к поэту как к живому и продолжающемуся), как бы басней «Россказень» Олега Чухонцева (тонкая политическая вещь) и тремя рассказами «Странные» Романа Сенчина. Републикация статьи Корнея Чуковского «Забытое и новое о Достоевском» взяла аж три зайца: в пандан к юбилею Некрасова, Достоевского (зациклить год) и — к 140-летию Чуковского в наступающем году. А еще там вышла подборка стихов Елены Лапшиной «Daguerréotype».
Да, поэзия Елены сыграла для меня важную роль. Я не стыжусь признаваться, что благодаря импульсу написать отзыв на ее книгу «Сон златоглазки», нащупала «тему», в которой хочу работать. И да, стараюсь следить за творчеством Елены Лапшиной. Потому что когда поэт развивается в реальном времени, и ты это наблюдаешь не по выдержанным ПСС, а на горячую — азарт забирает.
«Daguerréotype» показывает картинки. Разные. Лирика: личная, гражданская, детская, философская. В отдельности ни одна. Сплав. И действие, и материал.
Лапшина очень плотно пишет. Если сложный синтаксис («Чуть отойдет нестойкое лето…», «Что не сон, то покойник…»), то в нем читается сложное отношение автора к высказываемой мысли, а стройность фраз говорит о твердом намерении сказать именно это, пройдя лабиринт возможных сомнений и ненужностей. Это честные стихи. Сами с собой. Им за себя не стыдно. А когда синтаксических «бочек» нет, мысль идет по автобану («Вот, гляди: буква Д…», «Берём-ка, берём-ка…»), тогда стихами можно белок стрелять. Разумеется, ни одно животное не пострадает. Лапшина констатирует, пригвождая, лишь то, что знает наверняка, — вокализов для красоты или хронометража у нее нет. Никаких украшательств. В эпоху дагерротипа не было фотошопа. Строгость и единственная попытка снять, что видишь. Отсюда точность и сдержанность. Размышления в обществе своих эмоций и чувств — специфическая практика, опыт набирается не всеми, не мед. Но именно он делает поэзию Лапшиной такой притягательной. Ассоциация с айсбергом будет самой точной. Та надводная часть, что видна, будоражила бы воображение формами подводной, если бы была более манерной, рассчитывающей на внимание. Однако перед нами требовательная отстраненность, как будто сходил позвонить из уличной телефонной будки, вернулся услышать, что тебе звонили, и потом пытаешься понять, почему не успел поднять трубку. И при таком неотречении скрытая часть айсберга едва ли позовет ее исследовать. На почтительном удалении. Тот, кто не отрекается, всегда за дверью.
Со времени «Сна златоглазки» Лапшина добавила в свою поэзию тех троих у автомата, которых надо переждать. А пока ждешь, рассматриваешь их, трактуешь, обобщаешь. Получается
И мы глядим со дна его
на звезды в небе полудённом,
не понимая ничего.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
