* * *
Или мир был добрей?
Но всегда пробирало ознобом
от его доброты. У дверей
оказаться б на выходе новом
да бежать поскорей.
Настоящее видишь из прошлого.
Но сегодня в другом измерении
открывается карта дорожная,
объявляется новое зрение.
Где Европа моя, где Америка —
вся подробная их машинерия,
опыт, сложенный как палиндром?
Я смотрю изнутри недоверия:
возмещение или урон?
Я смотрю изнутри муравейника.
* * *
Свет еще не зажжен — это брод между светом и светом,
сумасброд у ворот — верти-ветер стучит сапожком,
и гудит, и густеет пловец тополиный, при этом
распрямляя картонную спину, как перед прыжком.
Наше время согласных — домов, пешеходов, предметов,
наше бремя безгласых — откуда нам взять голоса?
Только выдох на выходе облака из вапоретто —
то пунктир, то сплошная от сих и до сих полоса.
В междусмертье (такого не сыщется слова, я знаю,
в словарях — ушаковых и дальних — значений прямых)
я люблю тебя так, как божественный первенец, рая
одинокий жилец, несвободу — от сих и до сих.
Я держусь на повторах, на рифмах — свои и чужие
атакуют, кружа над косматой моей головой,
и покуда цитаты под форзац крыла не сложили,
говорю: между смертью и смертью труднее всего
обойтись без анафор, без аллитераций, без «алле,
алле-оп» — этот фокус волшебное сводит на нет.
Но пока мы в потемках блаженное слово искали,
опускается ночь. И вот тут — зажигается свет.
* * *
Усталость слышит красоту. Вниманье дышит, в нём растут сон-трАвы — сны травы, их шёпот, щёкот различай, невинность луга, неба чай — зелёный, белый — целый чан, предлинный ливня дивный час, счастливое сейчас. Есть у меня китайский таз, которому почти сто лет, как солнце блёклый жёлтый свет, на дне которого поля, две ржавых дырки и земля далёких вечных гор. Китайский лев десятки лет хранит обрывки изолент. Нальёшь туда горячих вод — и вот волна, как дрожь, идёт, тогда на дне его цветёт волшебный розовый миндаль, отбитая эмаль. Помятый тазик для посуд, на дне которого приют, уют ржавеющих миров, соцветия даров. Побитый тазик для утрат, внутри которого дымят дымы домов, дымы умов, сквозной весны покров. Он хлам. Он храм. И по краям, и по углям, и по огням почти невидимой земли танцуют журавли. Перекати-поводырям апреля нужен сладкий звук и абсолютный дух. Когда их слух услышит нас? В кладовке ждёт китайский таз, мы нарисованы на дне, прислонены к стене. Мы ожидаем в тайнике, когда, смешавшись налегке, вода, и грязь, и сон, и сор откроют наш простор, когда, смутившись, страсть, и жесть, и пыль, и соль — вся эта смесь — нам скажут всё как есть.
И нас отмоют — а потом оставят всё как есть.
воздух
(три стихотворения)
Саше (Sasha Shestakova)
1
имярек стоит с пустотой в горсти,
говорит пустоте: прости,
потому что здесь остановки нет,
потому что кончился путь вперёд,
потому что выключен путь назад,
или всё же вечерний свет,
или, может, высокий свод,
или даже весенний сад,
имярек на миг разожмёт ладонь,
в пустоте заблестит огонь.
2
объясни воде, что она — вода,
что она и та, и не та всегда,
что печаль и нежность — её руда,
то любовь она, то беда,
объясни земле, что она — земля,
что и мысль, и время — её поля,
что она — то лествица, то петля,
бытие пополам деля,
александра держит зелёный шар,
он снаружи — лёд, в сердцевине — жар,
и над ней сквозь жар этот, этот лёд
тихо солнце во тьме встаёт.
3
говорит огонь: ты небо моё, вода,
я в тебя вхожу, остаюсь в тебе навсегда,
растворяюсь тайно без имени и следа,
чтобы стать тобой,
говорит вода: ты небо моё, земля,
я тобой дышу, бередя тебя и целя,
обнимаю, как пустоту ободок нуля
или волчий вой,
говорит земля: ты небо моё, огонь,
я в тебя ложусь, как в ладонь другая ладонь,
чтоб сгореть дотла и воскреснуть, ты только тронь,
полнотой любви, не тщетой.
* * *
У каждого есть бесценная чепуха,
которую он хранит:
обрывок бечевки, фантик, фрагмент стиха,
таинственный эбонит,
счастливый билетик, связка ключей от той
квартиры — окном на юг —
куда ты — без лифта — с первого на шестой,
и дверь открывалась вдруг.
В бедламе отъезда этот священный хлам
( а стоит ли он возни?),
сбивая предметы, ищешь по всем углам:
да где ж она, чёрт возьми,
монетка вон та — вершина его даров —
цидулка из никогда?
Тебе подмигнул бы пристальный Гончаров:
залоги любви, ну да.
И там, где толпа клубится у врат, боясь,
что не заберут в теплынь
краёв, где в озёрах спит краснопёрый язь,
скользит золотистый линь,
тревожишься об одном, подходя к черте:
позволят ли пронести
тот синий стеклянный шарик, что в суете
успел ты зажать в горсти.
* * *
Я ведал зло. Смотрел ему в глаза.
И часто замещал в отлучке.
Все исполнял, что зло мне приказал.
Жил скромно от получки до получки.
Он всем был враг и не имел врагов.
Я был рабом, со злом мы не дружили.
Я от нужды работал за него,
Там из меня вытягивали жилы.
Пришел из тьмы хороший человек.
Был день погожий, кажется, субботний.
А может, вторник? Или был четверг?
Он зло убил. Теперь я безработный.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
