Обзор трех поэтических книг
В кругу моих знакомых немало тех, кто «следит за современным поэтом», как дитя замирая у витрины с разноперыми детскими игрушками, любопытно разглядывая прелестных мягкотелых медвежат и фарфоровых куколок: уткнулся в запотевшее от собственного дыхания стеклышко, рассмотрел на расстоянии детальки, улыбнулся сам себе и побрел домой, досадно насмотренный…
Понять, как работает, например, тот зелененький робот на длинных светящихся ножках или гоняет по квартире красный гоночный автомобиль с низкой подвеской, управляемый черной коробочкой с усиками — это уже как переваренная каша из алюминиевой бабушкиной кастрюльки. Бог с ней, с кашей, и тем более с роботом, и машинкой, и медведями. Кашу передарил любимому псу под столом. Бабушка рада. Ты — голоден. А свет в витрине всё так же ярок.
Почти также со стихами, со сложноустроенной (но только на первый взгляд) современной поэзией: по моему наблюдению многим боязно к современному поэтическому тексту прикоснутся глазами, так еще и пропустить через себя — верх легкомыслия. Вкус может быть непредсказуем, закуска — неподходящей. И не тарелка борща, и не изысканная семга.
Мне же очень хотелось бы приблизить распознавание не только самого текста, прочитанного или услышанного, но и поделиться собственными ориентирами. И расчет мой не на литературную тусовку — на читателя «обыкновенного», но любопытного и ищущего, коим считаю и саму себя, постоянно вопрошая: для чего вообще в стихах видеть больше, чем буквы и смыслы на поверхности матовой страницы.
Один из таких ориентиров — «Стеклограф» Даны Курской — издательство, которое работает с прозаиками и поэтами, и главное для меня — с поэтами (с поэтическими тайнами бессознательной карусели)…
В 2024, а точнее, с конца 2023 года вышло несколько поэтических книг в «Стеклографе», которые поселились во мне, живут и живут, а я извиваюсь, как змея на холодной земле, и ищу теплую нору. Не в этом ли поиске сама суть каждого поэтического текста — найтись!
Итак.
Евгений Волков. Натюрморт. ― М.: Стеклограф, 2023. ― 88 с.
«святая и вместительная тьма»
Пятая книга поэта из Беларуси Евгения Волкова. Пишет на русском. Его тексты опубликованы в многочисленных литературных сетевых и печатных журналах.
Главная особенность поэтики Волкова — от книги к книге — дробящийся текст: нет знаков препинания, «сдвоенный пробел между словами и строчками» (по словам самого автора — это своеобразный поиск воздуха, который вытесняется из рукописного текста печатным оформлением), деление слов на значимые и знаковые части, из которых, как из головы дракона — горящее расслоение значений и пояснений, разрастание внутреннего пожара, и пожарники без спец одежды, а ты — на самом высоком этаже, и выход — только прыжок…
Магическое оформление книги с обложкой-зеркалом, в которое можно смотреться и увидеть себя же (по словам В. Седова). Книга-зазеркалье, где Алисе в поисках истины предстоит вкусить весь абсурд жизни, смешение чудаковатостей, сложностей, жестокости и противоречий зазеркального мира, раскрасить тело ссадинами и синяками, впутать себя в загадки и ребусы, завернуться в них (как в крылья Дедала) и преодолеть страхи, безысходность и кромешное небытие бытия (прощу прощения за тавтологию). Выжить и вернуться. Переродиться. То ли жизнь, то ли ее мучительная длительность, где герой — то ли автор, то ли вымысел, то ли маг, то ли черная шляпа, из которой рыбы с плавниками, подмигивающие карпы, русалки и путаны, чумная хтонь и улыбка чеширского кота.
Волков чует время, как хищник: выцепляет в одиноком лесном массиве заблудшую овцу, но намеренно не уничтожает ее: кружит, наблюдает, принюхивается: а добыча ли это на самом деле.
Словесная игра и аллюзии, растягивание строк, слоги-перебежчики и потеряшки, перемещение во времени — дурман? Увы, реальность.
«ловко втюхивая белиберду
алкоголь и случайные числа —
мне счета предъявляет отчизна
даже если я рядом иду
и ей хочется как никогда
придушить сыновей лаокоона»
Волков-иллюзионист как социолог-исследователь прощупывает, вспарывает сущность человеческую, множит иконки на аватарках, прожигает страницы бестселлеров, затемняет и/или просвечивает рентгеновскими лучами каждого вглубь себя смотрящего, вычленяет без\духовное, реанимирует духовное, пересоздает туманные пустыри, заполняя вмятины и рытвины «протоплазмой» на поле боя между человеком и нечеловеческим, но искусно делает это по своему усмотрению (читаем — по нюху, по чутью): как охотник или рыбак выбирает себе место для точного ночного выстрела или отменного предутреннего улова ради самого действа, не наживы. Или же сам Ихтиандр — житель другого под/мирного логова чудовищного зверя,
«я темноте за окнами угоден
и перепончаты словно ихтиандр»
Волков, нацелено расщепляя звуки, атомизирует пространство поэтического текста, идет за звуком, чтобы ощутить атомизацию реальности, общества, человечного духа,
«часы любые время остановит —
во глубине моих сибирских руд
но я ловлю себя на каждом слове
и гласны звуки что меня зовут…»
Нет, нет, Волков не пессимист, наоборот: в каждом его стихотворении есть тот свет сквозь «святую и вместительную тьму», его только надо выдернуть из черной земли, как молодой золотистый картофель или стройную бета-каротиновую закорючку.
«тот кто посуху ходит не бог
кто не бог тот меня не осудит
по воде уходи босиком —
а иначе побег невозможен
видит бог и не знает о том
что конечно спасет если сможет»
Одно лишь название книги, если идти от лингвистического анализа — nature morte (с фр.яз.) — требует ли дословного перевода?
«и если я как тот храбрец хардкорный
отдам любому царство за коня —
мой натюрморт как целый натюрмордор
не спит и ждёт и верует в меня»
Тем не менее, в этой книге много жизни, много любви, много времени, хоть и сжимающего горло.
Во всей полноте тесного смокинга или «беспроигрышного латекса», во всей пустоте сетей в рыбацкой лодке, в каждом глухом промахе охотничьего ружья — подвижные конструкции осознания кто ты, зачем ты, ради кого ты остаешься, смакуя темноту, где «проем кромешен / выхода запасного», но всё же
«нас тупит время подбирать слова —
когда умолкнет все в подлунном мире
и становясь все явственней и шире
забрезжит белый свет едва-едва»
Едва-едва, из темноты и пустоты, чтобы окликнув «ты моя любимая / родина ты где…», и расслышать ответ…
Виктория Беляева. Отпустите до темноты. ― М.: Стеклограф, 2024. ― 56 с.
«Время тикало-тикало и натикало»
Виктория Беляева — поэтесса из Ростова-на-Дону. Историк и писательница. Печаталась в различных журналах и альманахах. Её поэтическая книга «Отпустите до темноты» —пронизывающая и пронзительная, рассказанная от первого лица история взросления в девяностые: бесперспективные и темные, гулкие и шаткие, полосатые, как бабушкин огород с кабачками, и вытянутые, как иностранные сигареты поштучно в новомодных палатках рыночного улия.
«А между тем и между этим «вот»
иное настоящее живет,
чтоб в нём по-настоящему согреться»
И девочка живет, между «тем и между этим», и согревается, сидя на подоконнике в ожидании мамы с работы.
Девяностые Беляевой собраны из воспоминаний, семейных неурядиц, бабушкиных оладушек и бытовой неустроенности, заводов, долгов, отцовских запоев и кодировок, хмурых размытых городских видов и чужеродных взрослых, ночных побегов, прогулок по крышам «убитой многоэтажки» и юношеской обнуляющейся не вовремя любви.
Эти девяностые — упрямый монолог с памятью, тихий диалог с потерями, переклички с покинувшими героиню родными людьми — существование вопреки, потому что
«С кулаками бросается век проклятый.
Я ему не сдамся. Я с детства в латах»
Да, да, это — «Век-волкодав» Мандельштама, только век этот живет в теле хрупкой, но зоркой и мужесвенной девочки, которая «по зиме, но в осенней курточке», а если уже подросток, то «Туфли-гвозди, как правда, острые».
Все тексты в книге, как спектр — совокупность цветных полос, проходящих сквозь бесшторное окно поверх широкого подоконника: серый поглощающий свет едва освященной улицы, железные бесцветные монстры-палатки, потрепанные, скоростные, цвета заветренного шоколада картонки для ледяных вихрей.
Вот и вся правда, что в тебе: и апельсиновые дефицитные дольки, которые делятся если не поровну, то обязательно по совести и правде, которую ищешь «как гвозди, острой», и не находишь; и недозревшие грозди банановых загогулин, завернутые в газету и спрятанные в высоком скрипучем шкафу, дверца которого на замке — не время.
Ждешь, когда дозреют, ждешь, когда сама повзрослеешь, станешь кем-то и останешься для кого-то — вопрос, записанный на темно-зеленой стене обшарпанного подъезда черным угольком с подписью-ответом: «Цой до сих пор живой».
Навязанное ли это неидеализированное прошлое, которое подают вторым блюдом с горчинкой и пережаренной корочкой. Выбираешь самостоятельно: свободно решая задачки по математике, но так и не выбрав «физмат».
«Время свободы, без толку вырванной из оков.
Дым сигарет поштучных. Город пустых ларьков,
сломанных таксофонов, джинсовых перспектив.
Верить бы в силу правды. Но «на ночь не выходи»
Выходишь, боишься, перебегаешь дорогу на красный, противоречиво взрослеешь к сорока, чтобы «В городе сорокалетних» остаться одной… и всё помнить…
«И куда бы деть из памяти подоконники?»
Память — как фантомная боль, сквозящая из оконной рамы, за которой
«Мы с тобой во времени — кавычки,
что оно напишет нам — не важно»
Важно, потому что уже произнесено, записано, прочитано.
Николай Синехог. Рассада. ― М.: Стеклограф, 2024 ― 86 с.
«Бог любит потеряшек»
Николай Синехог и его вторая книга стихов — не по случаю и не на случай не случайные стихи-ростки, самовыталкивающиеся из земли. И все они тянутся к любви.
«как на снимке полароидном прояви
то, что это всё — от моей любви»
Синехог правдив с первых слов: он предваряет стихи вступительным разговором с собой, чтобы сфокусировать читателя на том, почему и для чего эти стихи вообще взошли: в сырой земле, подпитываясь северным солнцем, морозным воздухом и проливными дождями. Книга посвящена женщинам. И это не повод думать, что стихи будут капризными и жеманными. Безвозвратность и новый виток: поворот головы в сторону, «куда смотришь Ты».
Стихи очень разные. И по датам написания (от 2013 до 2020 года) и по манере, тону, стилю, настроению, обращению… И по вопросу, в ядре которого сам ответ: «просто спасибо, Господь / просто спасибо».
Циклами: грунт, рыхление, подкормка, полив, палисад, Ник? — Синехог делит не время, он наделяет время паузами и остановками, когда «старик выходит из вагона», а ты наблюдаешь, когда «мальчик выгуливает ворону», ты наблюдаешь, когда «все, кто могли попрятались по углам» и «обозримый мир завернулся во влажную вату» — ты проживаешь своё неповторимое мгновение восторга и ужаса. Синехог, разрыхлив память о мотыльках и детстве, опережает свое юное знание о памяти как о том, что «это — больно множить и отпускать», но все же, лучше повторять как молитву: «Видимо, мы никогда не умрем. / Просто однажды придем по почте / Почтовым новеньким кораблем / Бумажный билет в небесную Польшу;», потому что «Увидеть в эдакой пурге густой — / Высокое искусство…» — дар смотрящего.
Эта книга населена людьми, стихиями, локациями в яндекс-карте: полилоги-посвящения, незримые духи дождя «приморского», ветра и снега, который «бывает сер, ненастоящ», тайные моря и «разливистые» реки, больницы, дороги, станции: «и тьмой тоннельной отдает гудрон; / приходит поезд на седьмой перрон, / идешь в туман — но падают снежинки». Обязательное неисчезающее «но». Здесь и местности, и местные: боги и святые, апостолы и работяги, прохожие и попутчики, литературные герои и поэты замкнувшейся эпохи «а он шел. и нес с собой Светильник / в старческой натруженной руке» (посв. И. Бродскому).
Кульминационно завершает книгу «Рассада» цикл «палисад, Ник?» и именно здесь самая главная точка внутреннего обретения мира, в поиске которого за Синехогом следуешь слепо, но уверенно: «кусочек сада / в котором, если мы умрем — взойдет рассада».
Да, мы смертны, наши жизни конечны, но выращиваем мы себя «чужой любовью достигая / полураспада». Не-до, чтобы вновь…
И если Синехог повторяется: «первой идет любовь» — то и его книга «Рассада» идет от любви и к любви, как первоначалу, как к первому слову, которое есть…
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
