Мария Бушуева ‖ Дневная луна

Предваряя сборник, поэт Юрий Казарин несколькими фразами отсекает целый круг читателей: «Книга Ивана Плотникова радует и одновременно пугает ту часть читателя, которую можно назвать примитивной и обывательской. И хорошо. Это — хорошо. И — слава Богу…». Кого мастер имел в виду? Не читающих стихи вовсе? Так они заведомо не откроют не только этот сборник, но и любой другой, поскольку выселили из своих евро-квартир даже Пушкина. Или читающих, но предпочитающих не ломать голову над смыслом? Но стихи Плотникова к ребусам или квестам тоже отнести сложно. Любой, наделенный слухом, заметит и оценит их главное достоинство — подлинное поэтическое восприятие и почти неразличимую в будничном шуме тонкость ощущений. Протянуты нити-связи между словом и тенью предмета, между образами сна и облачной дымкой яви.

Радости от знакомства с поэтом немного мешают легкие признаки дилетантизма, иногда проступающие в некоторой натужности ряда концовок. А еще — в образах, отсылающих к знаменитой фразе Базарова: «О, друг мой Аркадий Николаевич, об одном прошу тебя, не говори красиво»: «Листвы мольба, ветров немых угрозы», «Дожди звучат струной черноволосой», — и так далее. Можно было бы простить автору и глагол «внемлют», если бы вся стилистика книги сводилась к ретро-поэтике. Однако, несмотря на отзвук Серебряного века и присматривающих из-за строк за своим учеником поэтических учителей (при чтении чаще других вспоминался Анненский, мелькнули Мандельштам, Тарковский и другие), стихи современны. Современность их как раз в явном уходе от социальных примет сегодняшнего дня. Пишущий больше не жаждет быть «больше, чем поэт», наоборот, он хочет быть меньше, чем поэт, оставшись пишущим стихи учителем или юристом, порой прячась от напряжения жизни и остроты СМИ в психологической нише творческого безвременья, из которой не различить на часах времени суток, но можно обрести в дальнейшем «вечности кусочек»:

Куда? Безвременья песочек
еще бежит туда-сюда,
но скоро вечности кусочек
нам слепит быстрая вода.

Стихи, утратившие рациональную цель (которой и не должно быть, если это настоящая поэзия) вне этой ниши начинают восприниматься как «дневная луна, чья ненужность рябит в глазах» — «такой же оксюморон».

Кажется, сама поэзия устала от социального, от свалок, физиологии, быта и востребовала возвращения к тем словам-символам, что изначально связаны с поэтическим мироощущением. Именно на таких словах (свет, темнота, звук, тишина, молчание, вода, звезда, отражение, огоньки, ветер, воздух, птицы, рыбы, речь, слова) держится стихотворная ткань книги. Поэт придает привычному миру черты непривычного — потому и понятия, казалось бы, вечные, сбрасывают с себя оболочку символа, предстают как совершенно новые и, «не помня о своем значении, / смотрят недоверчиво друг на друга, / собранные в стихи». Они становятся знаками личного ощущения, всматривания и вслушивания, угадывания невидимого:

Кажется, что за шумом
прячется гулкий звук,

словно за тишиною
прячется тихий звук.

Образы часто строятся на противопоставлении: возникает игра света и темноты, молчания и речи, тишины и звука. Предпочтительнее и драгоценнее не четкий цвет, а оттенок: «Ты слышишь, новолунными ночами / горит оттенок, потерявший цвет», — не отчетливая графика, а «случайные блики», не ясный смысл, а, скорее предугадывание. Для того, чтобы смысл проступил, необходимо не только смысловое сближение далеко отстоящего, но и словесные стягивания или синтаксические пропуски. Все соткано из полутонов и случайных бликов. То, что ускользает от зрения и слуха, «обрастает льдом», то есть исчезает, подвергается смерти — из чего следует, что именно импульс поэтического восприятия и есть затаившаяся в нише жизнь. Метафорическая ткань стихов тоже сплетена из негромких образов: «тишина / в мерцаньи тонких век» оборачивается пристальным слухом, способным расслышать, как та же (или уже иная) тишина «в толпе деревьев / Птицу выронит из рук», уловить, что «река без рыб иначе звучит», наделяет даром увидеть, как «листья ложатся на воду и превращаются в рыб», почувствовать, что «сердце застывшего сада / Хранит немоту листопада». Человек в стихах лишь «проступает», когда «снегопад идет на убыль» или  он — «безымянный гость / По колени в полых волнах ветра». Столь же ненавязчивы, даже просты рифмы — они не перетягивают на себя внимания. Метафора редко приобретает зрительную резкость: «и в воздухе невидимые швы / стальным порезом распускает сокол», — вспомнился Иван Жданов. Но много сильнее, на мой взгляд, влияние поэтики Михаила Айзенберга.

Пожалуй, самое отчетливое свойство стихов Плотникова — рефлексия вокруг слова. И ответ поэта самому себе на вопрошание о смысле творчества тоже наиболее отчетлив:

У тебя под пишущей рукой
белый цвет становится другой.
Свет живет в невидимом клубке,
что в свободной теплится руке.

Словно отмерзающей рекой
проступает медленная нить
в воздухе под пишущей рукой,
где ты можешь все соединить.

Так отвергается сомнение о «дневной луне» — случайном оксюмороне и высвечивается нить соединения видимого и незримого…