Дарья Лебедева ‖  Не свои воспоминания

Немецкий актер Кристиан Беркель, известный по фильмам «Бесславные ублюдки», «Бункер» и «Операция «Валькирия»», написал книгу. Да-да, можно поднимать бровь и выражать скепсис: в последнее время все пишут книги, особенно актеры. Но неожиданно «Яблоневое дерево» оказалось хорошей, честной, пронзительной историей — непридуманной, невымышленной. Ее можно отнести к жанру автофикшен, вот только Беркель создает художественную прозу из воспоминаний своей матери, а не из событий собственной жизни. Перед читателем разворачивается долгая история сближения родителей Беркеля, которая начинается между мировыми войнами и завершается в начале 1950-х годов.

Сюжеты в жизни бывают поинтереснее всего, что можно вообразить. Любое историческое событие, шаблонизированное в массовом сознании, на самом деле распадается на миллионы индивидуальных историй, и в каждой есть нечто такое, что ломает шаблон. История Отто, отца автора, например, показывает, что время между мировыми войнами, тяжелое для немцев, потерявших всё, воспринималось нормально теми, кому терять было нечего: «Отто с изумлением понял, что вокруг него борется за выживание еще больше людей, чем он привык видеть с раннего детства. Хотя он не знал, что привело к таким изменениям, но страх, сомнения и унижения, охватившие все вокруг, поразили его. В его семье никто так себя не вел, даже отчим. Возможно, дело в том, что они никогда и не ведали иной жизни?». Отто вырос в бедной семье с матерью, сводными сестрами от разных мужчин и вечно пьяным, агрессивным отчимом. Все его детство — попытки выжить среди побоев и безразличия, взросление через боль и брошенность. Сначала он учится драться так, чтобы от него отстали, потом приходит к выводу, что необходимо выучиться, получить профессию. К началу Второй мировой войны он становится врачом — и уходит на фронт в составе вермахта: лечит на передовой, потом лечит в русском плену. Лечит немцев, русских, японцев. И все время пытается найти собственный путь, отыскать в искаженном времени, в котором ему довелось жить, нечто истинное, правдивое, настоящее. Этим настоящим в конце концов оказывается Сала, его первая и последняя любовь, с которой он познакомился еще в юности и был с ней безмятежно счастлив несколько довоенных лет.

История Салы еще сложнее: нелюбимая дочь, которую бросила мать, оставив помимо комплексов и низкой самооценки «подарок» — еврейское происхождение. Избалованная, образованная, утонченная Сала, выросшая с отцом среди богемной свободы и роскоши, внезапно становится аутсайдером: «Что ты мне дала, кроме своего еврейства? Думаешь, я не чувствую, как все в тайне тычут в меня пальцами? Немцам я больше не нужна, к евреям отношения не имею. Ты никогда меня этому не учила». Никогда не считавшая себя еврейкой, Сала вынуждена бежать из родного Берлина в Париж, но это ее не спасает — она оказывается в концентрационном лагере. Улизнув из лагеря, она работает медсестрой в госпитале, где владельцы укрывают евреев. К ней на сутки приезжает Отто, и она беременеет своим первым ребенком, Адой. Чтобы спасти себя и дочь, она идет на сделку с одним из жутких нацистских врачей, участвовавших в программе уничтожения неугодных рейху людей. Становится сиделкой при его умирающей жене, живет в безопасности в его доме в обмен на то, чтобы, когда все закончится, — а он уверен, что конец гитлеровской Германии не за горами, — он мог прикрыться ее жизнью и спасти свою. Выживая, и Отто, и Сала проходят через лабиринты лицемерия, лжи, унижений.

После войны Сала пытается жить с матерью, но не выдерживает всей тяжести их отношений, ее холодного, осуждающего характера и уезжает в Аргентину, где нашла приют ее тетя, тоже еврейка: «Сала задалась вопросом: с какого события начались тяжелые времена, которые теперь наконец закончились? С решения покинуть родину, потому что она дочь еврейки и ей не рады, или с болезненного осознания, что ее бросила собственная мать? <…> Нет ничего хуже материнского равнодушия, даже нацизм». Сала работает, растит дочь и мечтает о том, что однажды к ней приедет Отто. Но Отто все глубже погружается в депрессию в русском плену, не верит, что он отец ребенка Салы. Он влюбляется в русскую медсестру и с презрением, неохотно общается со своими соотечественниками, отделяя их от себя, ведь он полюбил врага: «Четыре с половиной года заключения. Кому было объяснять, что он полюбил эту страну, этих людей? Они делились с ним последним куском хлеба, никогда не предавали, хорошо обходились. Почему кто-то должен был его понимать? Понимать было нечего». Он хотел бы остаться в России, но это невозможно.

Главы о плене Отто и жизни Салы в Аргентине — одни из самых грустных в книге. Кажется, это конец, и продолжения не будет. Но ведь Кристиан, тот, кто пишет эти строки, родился уже после войны, в 1957 году, а значит продолжению быть? Спустя годы плена Отто возвращается на родину, в Западный Берлин, который снова стал благополучным и сытым западноевропейским городом. Открывает клинику и женится на первой попавшейся девушке, с которой намерен создать нормальную семью. С грустью смотрит на респектабельный мир, так быстро восстановившийся после кошмара войны: «Мимо спешили люди, из магазин в магазин. Их руки становились все длиннее и длиннее, пакеты экономического чуда весело били по коленям во время ходьбы. Покупать, использовать, выбрасывать, снова покупать <…> Глубокая тоска, тяжелое дыхание. Из развороченной бомбами земли выросли магазины: магазины одежды, кухонной утвари, электроники, деликатесов, частные лавки, кафе, кондитерские, прачечные, сапожные мастерские. За деньги можно купить все». Но почему тоска, если наступил мир, а жизнь Отто впервые с момента рождения стала благополучной? Он по-прежнему видит фальшь в этом сытом мире и не находит утешения. Сала в Аргентине тоже пытается жить без него, но и у нее ничего не получается. Однажды она принимает решение — возвращается в Европу, где у нее почти никого не осталось, и набирает номер Отто.

Встреча Салы и Отто в Берлине в тот самый день, когда команда Германии по футболу становится чемпионом мира, — одна из самых пронзительных и красивых сцен книги: «На его плечо легла рука. Сала опустилась на стул и молча на него посмотрела. Отто не видел, как она пришла. Его бросило в дрожь от ее красоты. Он молча схватился за край стола. Никаких мыслей. Он почувствовал легкость. Потом пришла боль. Слабость. Стыд. Он прикоснулся к ее руке. — Все, все, все, все-е-е! Конец игры. Германия — чемпион мира! — прогремел из радиоприемника голос Циммермана. На Курфюрстендамм хлынули с прилегающих улиц люди. Отто повел Салу вниз. «Надо подать на развод», — подумал он». До этого момента они не виделись восемь лет.

Но это роман не только об удивительной истории любви, пережившей все возможные испытания. Здесь остро ставится вопрос самоидентификации: самой Салы и ее сына Кристиана, который от всех подобных проблем в детстве сбегал на «свое» яблоневое дерево в саду — место, где он мог быть кем угодно или просто самим собой, не задумываясь о корнях: «Моя мать воспринимала слово «еврейка» как приговор. Она не любила говорить о своем еврейском происхождении.  <…> Для меня, ребенка, который взбирался на яблоню в собственном мире, слово «наполовину» значило «не целый», поломанный, а моей матери, возможно, это слово предоставляло половинчатое право на жизнь, на принадлежность — пусть и неполную». Некоторые эпизоды романа выдают неумолкающее в авторе чувство вины, характерное для немцев послевоенного поколения, — за то, что сделало поколение их родителей. А вся история — огромный разрыв между ними. Беркель, родившийся уже в мирное время, пишет об истории родителей так, словно не имеет к ним отношения, словно смотрит какой-то старый фильм. Его собственные воспоминания о родителях как будто не совпадают с образами тех людей, которых он честно, хоть и добавив художественных деталей, описал в книге.

Еще одна важная линия романа посвящена тому, как Беркель восстанавливает события прошлого: он беседует с матерью, исследует семейный архив, ездит по Европе и ищет следы родственников. Записывая разговоры с матерью, он сталкивается с проблемой старения, деменции, потери личности уже по физиологическим причинам — перекличка с молодостью, когда мир требовал однозначного ответа на вопрос «Кто ты?», а Сала не могла его дать и сомневалась в себе. Беркель торопится узнать прошлое своей семьи, пока не поздно, но одновременно оправдывает желание матери забыть о прошедших событиях, заменив их фантазиями: «Но мы постоянно все забываем, разве это плохо? Забываем то, чего не хотим или не можем знать. Наше забытье — оконная замазка, раствор между камнями, из которых мы складываем несущие стены».

Эта книга не только дарит читателю искренние переживания, ставит непростые экзистенциальные вопросы — она еще и красиво написана. Беркель сравнивает корешки тесно стоящих на полке книг с холмиками, а лицо умирающего от голода пленного с «пустой комнатой, в которой кто-то выключил свет». Лапидарный, но выразительный стиль автора работает на общую печальную тональность романа, подчеркивает трагическую невозможность вернуть прошлое, которое с каждой минутой ускользает, исчезает, забывается: «В прихожей висел на крючке желтый берет отца. Он носил его перед смертью. С тех пор прошло четыре года. Когда я увидел его головной убор, в воздухе снова возник его запах, словно отец не окончательно покинул комнату, словно может в любой момент снять берет с крючка и молча отправиться в очередную долгую прогулку». Мертвые живы до тех пор, пока о них помнят, и эта книга — памятник двум конкретным людям, так или иначе потерянным, и сложному страшному времени, в котором осталась их молодость и которое никогда не вернется.