Сергей Попов ‖ Живая латынь

рассказ

Anamnesis morbi¹

Maniae infinitae sunt species²

В это время вкрадчивый первый снег занимался над городом, медленно ложился на асфальт и никак не желал таять. Он жестоко оттенял ветшающий сталинский ампир, провоцировал сентиментальных прохожих на бессмысленные улыбки, бесцеремонно лез в глаза постовым милиционерам. И было понятно, что это только робкая проба его недюжинной силы. И всё, как водится, впереди…

Хрупкий утренний ледок, хрустящее краснобокое яблочко, нёбо, онемевшее от «Столичной»… И совсем низко — небо. Сизое, неприветливое, ноябрьское. И под ним — зябко и легко… Почему? Потому что ото всякой обязаловки кайфануть можно — нужно только способ распознать… А куда ж без кайфа, когда вся жизнь — обязаловка? Иначе всю эту жизнь запросто и профукаешь… Плесни ещё чуток — чай не май месяц… Тепло нутряное поддерживать нужно. Оно без поддержки выветривается в два счёта…
Да здравствует социалистическая революция! Социальные завоевания советской державы — в жизнь! Вся Власть — трудовому народу! Чего только не рисовали на просторных красных тряпицах…

— Серж, а знаешь, что вчера ночью вражьи голоса рассказывали? Что у нас на центральной площади под памятник Ленину бомбу заложили. Сигнал такой в органы был… И террорюгу вычислили быстро… Он отпирался, доказывал, что это он капсулу с посланием для потомков под постаментом оставил. В таком важном месте сохраннее будет… Правда ни бомбы, ни капсулы потом не нашли, но пятнадцать суток придурку всё равно впаяли… За нарушение общественного порядка. Слушай…

— Папа, что такое пьяный?
— Сынок, видишь эти две березы? А пьяному кажется, что их четыре. Понятно?
— Да, папа. Только здесь одна береза…

Больше всего Серёжа любил демонстрации за праздничные обеды после торжественных шествий. С небольшой компанией он заходил к родителям своего школьного друга, где гостей уже поджидал дразнящий праздничный стол. Призывно высилась изрядная ваза с салатом «оливье», на ломтях батона сочно переливались крупные шпроты, в мисках с редкими стеблями укропа изнывали малосольные огурцы… А селёдочка в растительном масле с огромными кольцами лука и крапинами розмарина! А самодельный изюмный квас, выдержанный в громоздких бутылках из-под «Советского шампанского»! А ещё белые, в маринадной слизи, один к одному грибы, огромные, фаршированные острым сыром баклажаны, мочёный, лукаво сверкающий арбуз…

Очнувшись, Серёжа поначалу ничего не понял — тусклая лампочка в углу, драное казарменное одеяло, низкий деревянный лежак… Вокруг ещё с десяток подобных сооружений. На некоторых громоздились тела, завёрнутые в застиранную байковую материю. Все почему-то лежали на правом боку. Наверное, так, как изначально положили… Маленькое зарешёченное оконце под потолком, шершавые стены, крашенные масляной краской, грязноватый кафельный пол… Прямо говоря, место не из завидных… Упрямый храп новых соседей, глухие шаги в невидимом коридоре, животное урчание водопроводной трубы… Потом железная дверь со скрежетом отворилась, в проёме возникла изрядная физиономия в милицейской фуражке. Заплывшие глаза с минуту неподвижно глядели в замкнутое сопящее пространство, и следом вновь заскрежетали засовы… Это была плановая инспекция.

—Гражданин, зажмурьтесь и вытяните руки… Так. Присядьте двадцать раз. Глаза не открываем…
Как быстро единение с массами обращается ночным кошмаром!..

…Над улицей высился транспарант «Да здравствует десятилетие Великого Октября!» Он туго надувался ветром точно парус. И казалось, что вот-вот вся улица сдвинется с места и поплывёт словно нелепое перегруженное судно неведомо куда…
Серёжа сидел на заднем сиденье рядом с Троцким. Мотор работал, автомобиль готов был в любой момент сорваться с места. Серёжа тайком поглядывал на соседа и обнаруживал, что представлял его себе иначе…
Желтовато-землистый оттенок лица, утрированно клювообразный нос, опущенные вниз концы жидких усов. Пронзительные маленькие глаза, всклокоченные чёрные волосы, изломанный тонкогубый рот…. Необычайно развитые лобные кости над висками напоминали зачатки рогов. Эти рогоподобные выпуклости, несуразно большие уши и острая козлиная бородка делали сидящего рядом похожим на чёрта из народных поверий. Он смотрел прямо перед собой и, казалось, вовсе не замечал Серёжу. Однако же вскоре прервал молчание, обратившись именно к соседу по заднему сиденью.
— Как вы считаете, молодой человек, чья возьмёт?..
И видя Серёжино замешательство, коротко хохотнул, отечески похлопал его по плечу и почти шёпотом выговорил по слогам: «На-ша».
— Что мы нынче имеем? Безработицу, нэпманов, кулаков… Хороша же физиономия нашего теперешнего общества, нечего сказать! И кто несёт за это ответственность? Правильно… Партия большевиков. Стесняться тут нечего. А чего ждать от партии, на пленумах которой из президиума кидаются стаканами… Да-да! Когда я выступал на октябрьском пленуме, секретарь ЦК Кубяк метнул мне в голову этот весьма увесистый предмет. Едва не убил… А член президиума ЦКК Ярославский вообще запустил в меня толстенным томом контрольных цифр… Ум, честь и совесть! В стенограммах, конечно, этого нет. Ещё бы!..

Серёжа давно уже обнаружил у себя весьма странную особенность, и уже перестал ей удивляться. А между тем назвать это заурядным прибамбасом или банальным глюком никак было нельзя. Потому как речь шла ни много, ни мало о способности обнаруживать себя в других временах, но в созвучных обстоятельствах. Нужно упомянуть, что данная способность проявлялась исключительно после солидного возлияния. Поэтому рассказывать о реальном положении вещей Серёжа стеснялся, опасаясь пожизненного клейма алкогольного психопата.

— Смотреть на это не могу… Больно. Нужно действовать. И действовать решительно! И нельзя ничего бояться — ни ошибок, ни проклятий, ни трупов… Divinum opus sedare dolorem³… Хотя латынь — это не про вас. Вы ведь классического образования уже не застали… А для нас реалии тех времён были родной средой мысленного обитания. Что нас только не увлекало!.. Скажем, проституток называли волчицами. Волчица по латыни — lupa… Во время первых раскопок в Помпеях — ещё в восемнадцатом веке — лупанариев в двадцатитысячном городе насчитали три с половиной десятка. В Помпеях подобные места старались не афишировать. С улицы в лупанарий вела низкая и неприметная дверь. Однако найти лупанарий не представлялось сложным делом даже для заезжих торговцев и моряков. Посетители ориентировались по стрелкам в виде фаллического символа, вырубленным прямо на камнях мостовой. Они пробирались в лупанарий после наступления темноты, прикрываясь низко надвинутыми капюшонами. Сей специальный остроконечный головной убор — так называемая ночная кукушка — скрывал лицо благородного клиента борделя. Строки об этом есть у Ювенала в рассказе о похождениях Мессалины… Подсвеченных рекламных вывесок тогда ещё изобрести не успели, поэтому в темное время суток дамы зазывали клиентов громкими и заунывными волчьими завываниями. Римляне вервольфов не боялись и смело шли на зов. Заходили в двери, над которыми висели таблички с изображением волчицы, и охотно расставались со своими динариями, сестерциями и прочими изделиями из драгметаллов, приобретая взамен удовольствия и античные венерические заболевания…
Серёжа хотел осведомиться, не под влиянием ли этих подростковых штудий написано его пресловутое похабное письмо второй жене Наталье Седовой. Но вовремя вспомнил, что это случится только в июле тридцать седьмого. И преждевременный вопрос жирно проиллюстрирует неадекватность вопрошающего… А потому лишь уклончиво заметил:
— Я на первом курсе мединститута латинский штудировал. Польза от этого увлекательного занятия весьма сомнительна. Мёртвый язык…
— Мёртвых языков нет. Есть мёртвое к ним отношение. Для многих и родной язык — точно мёртвый… И таких, увы, большинство. Кто они? Случайная комбинация биологических тканей. Временная диспозиция молекул. Не более того…Что священник-католик в «пепельную» среду на первой неделе Великого поста пастве говорит? Помни, что ты — прах…
— А вы в бога верите?
— Глупый вопрос. Нет, конечно. Всё это химеры, предрассудки… А вас зовут Серёжа? Вот как?.. Я хорошо знал одного Серёжу — у него уж точно до латыни руки не дошли… Я любил это чудо…. Вот, кстати, гляньте. И Троцкий извлёк из внутреннего кармана мятый листок…
«Дорогой Лев Давидович! Мне очень больно за всю историю, которую подняли из мелкого литературного карьеризма т. Сосновский и Демьян Бедный. Никаких оправданий у меня нет у самого. Лично я знаю, что этим только хотят подвести других «попутчиков».
О подсиживании знают давно, и потому никто не застрахован от какого-нибудь мушиного промаха. Чтоб из него потом сделали слона. Существо моё возмущено до глубины той клеветой, которую воздвигли на моих товарищей и на меня (С Демьяном мы так не разговаривали). Форма Сосновского и приёмы их борьбы отвратительны.
Из всей этой истории нам больно только то, что ударили по той струне, чтоб перервать её, и которая служила Вашим вниманием к нам. Никаких антисемитских речей я и мои товарищи не вели. Всё было иначе. Во время ссоры Орешина с Ганиным я заметил нахально подсевшего к нам типа, выставившего своё ухо и бросил фразу: «Дай ему в ухо пивом». Тип обиделся и назвал меня мужицким хамом, а я обозвал его жидовской мордой. Не знаю, кому нужно было и зачем делать из этого скандал общественного характера.
Мир для меня делится исключительно только на глупых и умных, подлых и честных. В быту — перебранки и прозвища существуют, также как у школьников, и многие знают, что так ругается сам Демьян. Простите за то, если обеспокоил всей этой историей Ваши нервы, которые дороги нам как защита и благосостояние.
Любящий Вас
С. Есенин»

— … «Его лирическая пружина могла бы развернуться до конца только в условиях гармонического, счастливого, с песней живущего общества, где не борьба царит, а дружба, любовь, нежное, участие.
Такое время придет. За нынешней эпохой, в утробе которой скрывается еще много беспощадных и спасительных боев человека с человеком, придут иные времена, — те самые, которые нынешней борьбой подготовляются. Личность человеческая расцветет тогда настоящим цветом. А вместе с нею и лирика. Революция впервые отвоюет для каждого человека право не только на хлеб, но и на лирику. Кому писал Есенин кровью в свой последний час? Может быть, он перекликнулся с тем другом, который еще не родился, с человеком грядущей эпохи, которого одни готовят боями, Есенин — песнями. Поэт погиб потому, что был несроден революции. Но во имя будущего она навсегда усыновит его…» Это я о нём уже после его кончины. Ну да что теперь?..
— Лев Давидович, ваш отклик на смерть Есенина вне всякого сомнения точнее и объёмнее прочих… Но неужели это письмо и «Не жалею, не зову, не плачу…» написал один человек? В голове не укладывается… Через несколько лет начнёт печататься роман Михаила Шолохова «Тихий Дон». И там тоже сомнения вспыхнут такого же порядка… Ещё какие! Специальную комиссию даже создадут…
Серёжа осёкся и вспомнил, что со временами шутить нельзя…Троцкий удивлённо глянул на собеседника.
— Я только его «Донские рассказы» читал. Немного — вещей восемь. В «Библиотеке рабоче-крестьянской молодёжи» выходили. Недурно, надо сказать…
Троцкий внезапно замолчал и через несколько секунд выпалил:
— Ложись!..
И увлёк Серёжу под сиденье… На них посыпались осколки стекла… А ещё — мраморная крошка, куски памятника — воздетая ладонь, край мятой кепки, обрывок жилетки… Серёжа тряхнул головой, и из каких-то тёмных уголков мозга выскочило слово «ленинопад». Такое никуда не годится — это часть всемирной истории, это знаковая личность, это неизгладимое и огромное… И Серёжу накрыло…

Когда Серёжа очнулся — услышал развязный радиоголос с ближневосточным акцентом…

Старый дед приходит к доктору:
— Доктор у меня с бабкой беда, уж месяц лежит на кровати, не встает, то стонет, то рычит. Не ест, не пьет, помирает. Что делать?
— Ну, дед, случай тяжелый. Но лечение надо начать с секса.
— Доктор, милок, ты чего! Я старый партиец, на моих руках Ленин умер… Не могу я…
— Дед, другого способа нет.
Дед пришел домой покурил, покряхтел, бахнул жменю виагры, запил соточкой, и полез на бабку. Раз, другой… Устал, заснул… Просыпается, бабуля на кухне хлопочет, песенки напевает, губки накрасила, глаза подвела, аж пританцовывает. Дед сел закурил, опустил низко голову.
— Дед ты чего?
— Дык я ж мог, тогда, в двадцать четвёртом и Ленина спасти…

…Потом пошёл рок-н-рол, потом новости, потом всё стихло… А потом вроде бы уже и не радио…

— По очереди — слева направо — называем себя…
— Константин Бабицкий, Татьяна Баева, Лариса Богораз, Наталья Горбаневская, Вадим Делоне, Владимир Дремлюга, Павел Литвинов, Виктор Файнберг…
— Баева тут случайно…
— А кто держал эти клеветнические писульки? «Мы теряем лучших друзей», «За вашу и нашу свободу», «Позор оккупантам»… Это надо ведь удумать, где собраться — у Лобного места… Но если уж так желается ― пожалуйста. Благо, далеко и ходить не надо…
И Серёжа вспомнил и другое, услышанное по «Голосу»… Обрывки, конечно. Но это отпечаталось… После «Демонстрации семерых» в пражской газете «Литерарни листи» писали: «Семь человек на Красной площади — это, по крайней мере, семь причин, по которым мы уже никогда не сможем ненавидеть русских». Их бы устами да мёд пить…

…У массивной двери красовалась металлическая табличка «Колледж Хаксли. Тарритаун»… Поодаль виднелся темноводный Гудзон. Вокруг нежились на солнце небольшие строения, буйствовала зелень, царила тишина… И казалось, что это дальняя глубинка. Но от Манхэттена Серёжа проехал по железной дороге всего лишь сорок километров…
Серёжа поднялся по лестнице и постучал в дверь с надписью «Павел Литвинов».
— Ну, наконец-то!.. — воскликнул хозяин кабинета.
— Здравствуйте, Павел Михайлович! Очень рад Вас видеть. Вы здесь преподаёте? А какие предметы?
— Математику и физику… Взялся за старое. Я ведь когда-то в середине шестидесятых уже подвизался на этой стезе. В Москве, в Институте тонких химических технологий. Как знать, не случись шестьдесят восьмого — может быть, и по сю пору там бы трудился… Но, как говорится, история и сослагательное наклонение — вещи несовместимые.
— Кстати, об истории… А почему дети и внуки так самоотверженно разрушают мир своих легендарных отцов и дедов? Вы, Ирина Якир, Есенин-Вольпин… Может быть, тут не только мировоззрение? Может, фамильный инстинкт какой?..
— Поколения должны отрицать друг друга… Да и как тот пресловутый мир не отрицать? Если начинка гнилая — запах никуда не денешь… Знаете, что Борис Бажанов вспоминал? Кто это?.. Любопытный такой человечек. Секретарь Оргбюро ЦК в двадцатых. А потом — перебежчик… Книжку издал. «Воспоминания личного секретаря Сталина»… Нашумела… Потом переиздал — вставил туда и про Большой террор, и про Троцкого, и про XX съезд… Всякое лыко в строку… Так вот, о моём деде Максиме Максимовиче он там вот что выдал. Поглядите… «Первыми вопросами на каждом заседании Политбюро — обычно вопросы Наркоминдела. Обычно присутствует нарком Чичерин и его заместитель Литвинов. …Чичерин и Литвинов ненавидят друг друга ярой ненавистью. Не проходит и месяца, чтобы я не получал «строго секретно, только членам Политбюро» докладной записки и от одного, и от другого. Чичерин в этих записках жалуется, что Литвинов — совершенный хам и невежда, грубое и грязное животное, допускать которое к дипломатической работе является несомненной ошибкой. Литвинов пишет, что Чичерин — педераст, идиот и маньяк, ненормальный субъект, работающий только по ночам, чем дезорганизует работу наркомата; к этому Литвинов прибавляет живописные детали насчёт того, что всю ночь у дверей кабинета Чичерина стоит на страже красноармеец из войск внутренней охраны ГПУ, которого начальство подбирает так, что за добродетель его можно не беспокоиться…» Такое вот партийное товарищество… Впрочем, как это ни горько — оно и среди нашего брата не лучше…
— Вы про Ирину Якир упомянули. У неё подруга была — Татьяна Баева…
— Да, она тут неподалёку в Нью-Джерси живёт…
— Тогда в шестьдесят восьмом она у Лобного места оказалась случайно?
— Пусть будет так. Но потом случайности закончились. И в Штатах она оказалась вполне закономерно… Но это было давным-давно — в другой жизни… Едут два старых еврея в трамвае мимо здания, где раньше располагался публичный дом был. Один не выдерживает и тяжело вздыхает… А второй резонно реагирует: «И вы мне будете рассказывать?!» Бабушка говорила, что деду очень нравился этот анекдот…
— А почему Сталин планировал убить вашего деда? Хрущёв писал, что из-за «принадлежности Литвинова к еврейской нации». Меер-Генох Моисеевич Валлах, как ни крути… Но одного этого маловато будет…
— Конечно. Тут ближе к истине Микоян. «У Сталина была причина расправиться с Литвиновым. В последние годы войны, когда Литвинов был уже фактически отстранён от дел и жил на даче, его часто навещали высокопоставленные американцы, приезжавшие тогда в Москву и не упускавшие случая по старой памяти посетить его. Они беседовали на всякие, в том числе и на политические, темы. В одной из таких бесед американцы жаловались, что советское правительство занимает по многим вопросам неуступчивую позицию, что американцам трудно иметь дело со Сталиным из-за его упорства. Литвинов на это сказал, что американцам не следует отчаиваться, что неуступчивость эта имеет пределы и что если американцы проявят достаточную твёрдость и окажут соответствующий нажим, то советские руководители пойдут на уступки. Эта, как и другие беседы, которые вёл у себя на даче Литвинов, была подслушана и записана. О ней доложили Сталину и другим членам Политбюро. Я эту запись тоже читал… Не удивительно, что поведение Литвинова у всех вызвало возмущение. По существу, это было государственное преступление, предательство. Литвинов дал совет американцам, как им следует обращаться с советским правительством, чтобы добиться своих целей в ущерб интересам Советского Союза. Сперва Сталин хотел судить и расстрелять Литвинова. Но потом решил, что это может вызвать международный скандал, осложнить отношения между союзниками, и он до поры до времени отложил это дело. Но не забыл о нём. Он вообще не забывал таких вещей. И много лет спустя решил привести в исполнение свой приговор, но без излишнего шума…» Да и рекомендательное письмо для Локкарта к Троцкому припомнилось… «Дорогой товарищ, податель сего, мистер Локкарт отправляется в Россию с официальной миссией, с точным характером которой я мало знаком. Я знаю его лично как полностью честного человека, который понимает наше положение и симпатизирует нам …» В таких случаях подвёрстывается всё…
— Выходит, что очередной инфаркт настиг вашего деда вовремя…
— Как это ни цинично звучит… Последние месяцы он с постели не поднимался… При нём медсестра была все дорогу. Да и бабушка себя не щадила…
— Повезло, что они успели до революции расписаться. А позже — жениться на иностранной подданной… Да ещё и дипломату…
— Да, бабушка всю жизнь сохраняла гражданство Великобритании. Преподавала английский в Военной академии имени Фрунзе. Искусственный язык Basic English — это её детище… Очень латынь любила. Сотни, наверное, изречений наизусть знала… Minus habeo, quam speravi, sed fortasse plus speravi, quam debui4… Она и Толстого переводила, и Чехова, и Тургенева… В «Нью-Йоркере» печаталась… Но это уже позже — когда она уехала в Англию. Я в это время в ссылке под Читой электричество починял… Вообще, замечательная у меня бабушка была… В детстве у самого Герберта Уэллса на коленях сидела. Он к её родителям запросто заходил… А имя и фамилия — вслушайтесь — просто как песня звучат — Айви Лоу…

Интересно, что Серёжины путешествия во временах и пространствах всегда сопрягались с теми или иными многолюдными мероприятиями. Они точно магнит притягивали его, вовлекали, делали частью себя…

… Серёжа узнал эту железную дверь без рукояти, глухие стены, крашенные масляной краской, грязноватый кафельный пол… Однажды после обязательной маёвки, уже почти в темноте он хищно рвал цветы на городской клумбе, чтобы преподнести одной глупой девчонке… Но в итоге она осталась без цветов. А Серёжа оказался здесь. Сто процентов — здесь… Хотя, может, и нет… Здесь нет маленького зарешёченного оконца под потомком. А в нём — россыпи зелёных дразнящих звёзд… А они точно были. И с кремлёвскими не имели ничего общего…

На следующее утро Серёжа пришёл к ней и всё рассказал. Девчонка пристально посмотрела на Серёжу и захохотала. Внезапно, яростно, до судорог… Серёжа ошалело глядел на искажённую внезапным смехом физиономию и цепенел. А чего он ждал? Что подружка положит голову ему на плечо и скажет: «Ну что ты? Ерунда»? Обнимет и посоветует: «Забудь»? «…Возможно, я больше ожидал, чем следовало»… Приступ неистового хохота длился и длился… Серёжа понял, что дожидаться финала ни к чему. И не прощаясь вышел.

«И к чему это я себя накрутил? И зачем вокруг совсем скромненького секса столько плясок и истерик? Почему я только и могу, что раздувать значения?.. А земная палата весов и мер никак меня не устраивает…» И Серёжа твёрдо пообещал себе следующий первомай встретить безо всяких сердечных заморочек…

… «Не жалею, не зову, не плачу…», — надрывно пел блатной баритон из бобинного магнитофона. На столе бликовал толстостенный «Агдам», под окном проплывала шумная майская толпа, в прозрачном московском небе парил ожидавший своего летнего часа олимпийский Мишка. Серёжа гостил у школьного друга. Тот, поболтавшись после выпускного без дела, укатил в столицу и устроился на работу. Не ахти с какими деньгами. Но по меркам их областного центра очень даже приличными…
Меж тарелок летали мятые карты лукавства, слюнные капли азарта, хриплые возгласы досады… Играли в поддавки на интерес. Чтобы выиграть необходимо было шустро поступиться всем тем, что дуриком пришло при раздаче. Распрощаться срочно и легко, да ещё и суметь обрадоваться этому…
— Аккурат на День космонавтики представился, — рассказывал друг, — Ни кола, ни двора у бедняги не было. Всё по городам метался. Питер, Одесса, Москва, Киев…Зато магнитофонных альбомов больше полусотни… Любил записываться… Да и копеечка — хоть крохотная, да шла… А тембр какой! Ты только послушай! Самородок одним словом… А знаешь, что он любил? Портвейн луком репчатым закусывать… Говорят, у хозяев обязательно спрашивал: «А лука обычного у вас нет?» Выпивоха был ещё тот… Он от этого дела, говорят, и на Каширке лечился…Но не спасло. Кровоизлияние… Сорока одного года в крематорий проследовал!.. Прикинь, сколько нам при таком раскладе осталось… Бедный, бедный Аркаша…
Толпа внизу шумела, выкрикивала лозунги, то и дело хохотала…
— Анекдот хочешь? Одесса. Отдел кадров. «Вы удивляетесь, Рабинович, почему на вас не выписана премия? А вы вспомните, на ноябрьской демонстрации вы несли портрет товарища Брежнева, а из кармана у вас торчала бутылка водки. А когда я вам сказал: “Бросьте немедленно эту гадость”, ― вы шо бросили?..»
Шум толпы креп, разрастался, заполонял комнату… Магнитофонные рулады едва угадывались… Потом всё слилось в сплошной нестерпимый гул. А потом наступила тишина…

— Ваше лицо мне определённо знакомо. Вы ведь бывали на концертах в «Ленпроекте»?.. Не отпирайтесь — я помню… Не бойтесь, это для вас ничем не чревато. Я ведь отбываю за океан. Решено… Пока свободные люди выдавливали из себя рабов, рабы выдавили из страны свободных людей…
Представиться? Не ломайте комедию…Будто не помните. Хорошо. Как будет угодно. Рудольф Фукс. Вернее Соловьев — с семьдесят второго… А можно обращаться ко мне как к Рувиму Рублёву. Слышали о таком поэте? Прошу любить и жаловать… Но теперь уж, видимо, только издали…
Серёжа не понимал, с какой стати к нему привязался этот бесцеремонный тип…
— А вы не знаете, где сейчас Аркадий? Как это какой? Звездин, конечно. Дело важное… Вы ведь общались. Неужели не знаете? Ну, что вы заладили, будто я ошибся. Ошибаться — не в моих привычках… Это ведь я открыл миру этого разгильдяя…
Незнакомец был настойчив и суетлив. Он то слегка отступал, то наклонял голову и глядел чуть со стороны, то неожиданно придвигался почти вплотную…
— Он ещё в шестьдесят втором с подачи Коли Брауна ко мне заявился. Хотел Баркова заиметь… А как запел — Барков тут же и забылся… И пошло-поехало — записи, записи, записи… Он записываться любил страшно. К тому же и стол накрыт, и рюмочку-другую-третью по ходу дела всегда пропустить можно… Под конец надирался, конечно. Но это уже, когда магнитофон выключали…
Скажу по секрету, я хочу его с собой в Штаты увезти. Там с его голосищем развернёмся… Я, конечно, записей, сколько могу с собой прихвачу… Но он мне живой нужен. Там нашей публики больше, чем достаточно…Я уже и одну экзальтированную американку для фиктивной женитьбы присмотрел. А он, собака, куда-то запропастился… Похоже в очередной клинч вошёл…

…Странный это был звук. Неприятный, визгливый, монотонный… Сначала видно ничего не было. Всё будто бы в дымке… Потом мгла рассеялась… Разномастные угрюмые тётки беспорядочно брели по дороге и мерно колотили в пустые кастрюли обшарпанными половниками. По обочинам предприимчивые бабульки торговали магазинными кефиром и постным маслом, вдалеке накаченные братки в кожанках весело беседовали с кем-то в красном пиджаке… Все были заняты своим делом. Никто ни на кого внимания не обращал… Сквозь унылое тёткино стучание прорезался обрывок братковского разговора…

― Коммунизм уже на горизонте и…
Вопрос из зала:
— Что такое горизонт?
Лектор:
— Э-э… Горизонт — это воображаемая линия, в которой небо соединяется с землей и которая удаляется от нас по мере того, как мы пытаемся к ней приблизиться…
Краснопиджачник благосклонно заулыбался… Потом покосился на Серёжу и помрачнел. Хотел, что-то сказать браткам… Но просто махнул рукой и зашагал к машине…
— Погоди, — крикнул один из братков, — чуть не забыли… У нас для тебя подарок есть.
Браток подбежал и протянул человеку в красном пиджаке большую грампластинку. На футляре было крупно выведено «Король подпольной песни».
— Штаты, — пояснил браток, — фирма «Kismet Record». Один жучок-эмигрант из Союза её прикупил. И теперь наших ребят там раскручивает. Зацени — душевно… И качество. А то помнишь, как в плёнки вслушивались — один шум да треск…
Красный пиджак ещё раз осклабился и плюхнулся в машину.

Сергей Иванович Маклаков пододвинул Серёже стопку водки и горько вздохнул.
— Вот когда он первый раз ко мне пришёл… Ну, я записи-то слышал. Думал, суровый такой мужик, срока отбывал… Громадный должен быть, плечистый. Ну, такое впечатление, когда он поёт…
Открываю дверь — стоит симпатичный молодой человек в галстуке… Высокого роста, с гитарой. Ну, как-то у меня настроение сразу испортилось. Какой это Аркадий? Не может быть, чтобы это был Аркадий. Проходит в комнату, садится на диван, выпиваем по рюмочке… А как взял гитару и запел — все вопросы отпали…
У меня знаешь теперь какой агрегат? Новый ламповый «Sony»… Квадромагнитофон! Да ещё с микшерским пультом! За это друзьям-умельцам особое спасибо… Такого нынче ни у кого нет! Даже шустрый Фукс рот разинул: «Старик Маклак нас всех обскакал…». Дело понятное… Figulus figulo invidet, faber fabro5. Это я у него поднабрался. Сам-то я человек простой — технарь…
…А для записи мне залы не нужны. По друзьям подходящая хата всегда отыщется. Только окна нужно одеялами зашторить, микрофоны к потолку привесить, всех лишних на кухню выгнать… Всё стоящее у нас за оконными одеялами делается… Ну и баланс между делом и застольем блюсти нужно. А то с головой накроет…
Когда меня первый раз посадили, познакомился с одним перцем. У того башка однажды отказала… А очнулся уже на нарах — со мной рядом. Сто лет уж прошло. Меня через несколько лет после войны привлекли. За хулиганство. Мутная песня…
Ну и Аркадия порой накрывало… Я договаривался — в Москву на Каширку его лечится отправлял. Где-то на год хватало. А потом — снова… Да и как тут устоять, если музыканты с утра требуют: «Хозяин, похмеляй оркестр!» И запись начинается с ящика портвейна…
В наших палестинах не пить не выйдет. Это здесь необходимо как воздух. Только чтоб во здравье шло, а не на убой…
И Сергей Иванович налил Серёже ещё. На спинке соседнего стула висел пиджак с приколотой медалью «За оборону Ленинграда»… Хозяин тут же перехватил случайный Серёжин взгляд.
— Ну, если уж мы про войну вспомнили — анекдот слушай. Старая, заброшенная деревня. Оставшиеся дома — сплошь ветхие, покосившиеся. Въезжает в деревню пятисотый «Мерс». Из него вылазит упитанный, круто прикинутый дядя и направляется к одной из развалюх. Навстречу выходит старая—престарая бабка. Дядя здоровается и вопрошает:
— Бабушка, помните, во время войны вы прятали маленького мальчика-еврея в телогреечке, от фашистов?
Она ему отвечает:
— Конечно сынок, помню.
А он ей и говорит:
— Так это — я, бабушка, тот мальчик, которого вы прятали. Я за телогреечкой приехал…

Серёжа не переставал удивляться странному своему свойству… В экстраординарные истории попадал он нередко, а потому то и дело оказывался в иных местах и временах — как в прошлых, так и в будущих — но в ситуациях в чём-то событийно схожих и по эмоциональному накалу сопоставимых. Будто всякого рода острые события были лишь нестойкой материализацией его психического строя, и ничего сверхъестественного в их непрошенном калейдоскопе не было.

…Над рядами развевались белые ленточки. Народ двигался неспешно, но упорно. Кто-то вещал через мегафон: «Благодаря всем накопленным страданиям и ошибкам, теперь достаточно взглянуть на мир через белую ленту, чтобы пережить инициацию: перейти в иное духовное состояние, не позволяющее терпеть окружающую несправедливость, независимо от политических взглядов и социального статуса глядящего». Кругом одобрительно прислушивались… «Белая лента для гражданского секуляризированного общества сегодня становится чем-то вроде распятия две тысячи лет назад. Символом необходимости принятия окружающего страдания в себя, без чего вряд ли самую успешную жизнь можно считать полноценной. Другой вопрос, что владение белой лентой, не обеспеченное соответствующей внутренней работой, быстро разоряет духовный мир человека. Ещё в Риме говорили…» Но латынь слушать желали далеко не все…
«Чтобы постичь историю страны, — всего-то и надо, что угодить в каталажку, — размышлял Серёжа на лежаке, — свобода к тому не располагает. Прошлое, будущее… На воле вполне настоящего хватает. А взаперти настоящего у тебя как будто и нет…»

— Чтой-то у тебя за белая лента на башке, Петька? Протест?
— Бинт…
— А! Другое дело! Обо что треснулся?
— Косяк…
— Журавлей??? Над Чапаевым издеваться?!
— Дверной…

Омоновцы по контуру колоны тоже похохатывали… Серёжа это хорошо видел — шёл с самого края… А что здесь такого? Тоже люди…Только как будто из средневековья — шлемы, щиты, доспехи… Но потом вдруг бойцы стали каменеть, идти трещинами, рассыпаться… С ними происходило что-то загадочное и необратимое…

«А это часом не ШИЗО?.. Всё отобрали, никуда не пускают, никаких с тобой разговоров… Говорят, такое до пятнадцати суток может твориться… Да кто эти сутки тут считает?»

Рамон Меркадер вёл под руку Сильвию Агелофф, эпизодическую помощницу и переводчицу Троцкого. В левой руке он держал какой-то длинный узкий предмет, завёрнутый в светлую, с бурыми пятнами материю. Сильвия заливисто хохотала… «И почему дамочки так безудержно ржут в самые неподходящие минуты? — думал Серёжа, — Как будто помечать хохотом всё тёмное — их важнейшая миссия…»
— Посмотри, что этот гад сделал, — весело жаловался Меркадер и, вытягивая шею, поводил ладонью по натянутой коже. Вокруг его кадыка теснились кровоподтёки от чьих-то цепких пальцев.
— Запросто, ведь, и придушить мог…
— Забудь, милый, — сквозь смех отвечала Сильвия, — Настанет день, и твои страдания оценят. Ещё и звезду Героя повесят. Ничто в никуда не уходит…
— Брось заливать-то, — блаженно щурился Меркадер, — Прямо разбежались…
В это мгновение из матерчатого свёртка внезапно выскользнул сокрытый в нём неясного назначения инструмент и звонко ударился о дорожный камень.
— Чёртов ледоруб! — вознегодовал уронивший, — Одна морока с ним…»
Стоявшие поодаль люди с самодельными плакатиками осуждающе закачали головами. Меркадер презрительно зыркнул в их сторону и уверенно двинулся дальше. Сильвия чуть помедлила и обернулась к жидкой кучке пикетчиков.
— А не надо было непотребные письма горячо любимой жене клепать. Он и так её будет, и этак… За все непотребства расплачиваться нужно. А у нас одна валюта — жизнь…
И окрылённая собственным афоризмом, Сильвия стремительно последовала за удаляющимся спутником…
По обе стороны дороги через каждые два метра стояли рослые молодцы в униформе и доспехах. Они безучастно взирали на шествующего с высоко поднятой головой Меркадера-Джексона-Морнара-Лопеса и его раскрасневшуюся от смеха подругу.
— Ребята, держите их, — хрипло кричал кто-то из держателей неказистых плакатов, — Это преступники!..
Но униформисты его не слышали. Они прислушивались к иному… Из придорожных зарослей слышался гитарный перебор, надтреснутый голос с подчёркнутой приблатнённостью, глухой перестук гранёных стаканов… Глаза у служивых при этом делались тоскливыми и мечтательными. И все волнения о том, кто идёт по дороге оказывались неуместными. Главное, чтоб не сворачивали… Вот тяжело проковылял бородатый Пётр Якир с потушим взглядом и огромным цирротическим животом, вот, отсвечивая голой головой, устремился вослед ему Виктор Красин, вот, ошалело озираясь, повлеклась по камням Татьяна Баева…
— Мы обязательно монетизируем все эти истории, — услышал вдруг Серёжа, и чья-то бесцеремонная ладонь по-хозяйски легла ему на плечо. Серёжа обернулся. Перед ним стол Фукс…
— Кому это сейчас нужно? — отвечал, Серёжа, убирая непрошенную ладонь со своего плеча, — нынче есть темы поактуальнее…
— Не догоняете, молодой человек. Убийцы и отступники всегда в цене. И во времена Рима, и в средневековье, а нынче — уж и подавно…

«Латинский язык получил своё название от племени латинов, которые жили в Италии, в местности Latium (Лаций), где в 753 году до н.э. был основан город Roma (Рим). Латинский язык стал языком Рима, а потом и огромнейшей Римской империи, простиравшейся от Британии до Африки, от Пиренейского полуострова до Азии. Это пространство объединялось не только сокрушительной силой оружия, но и повсеместным использованием римского права и латинского языка. После гибели Римской империи в 476 г н.э. латинский язык не канул в лету. В Средние века и эпоху Возрождения он оставался основным письменным литературным языком, постепенно уступая функции разговорного новым наречиям. Самыми близкими к латинскому языку являются возникшие на его основе итальянский, испанский, португальский, каталанский, французский, румынский, ретороманский. Эти языки называются романскими языками. Романские языки наряду с латинским в свою очередь входят в индоевропейскую семью языков вместе со славянскими, германскими, балтийскими и другими. Таким образом, латинский родственен и русскому, немецкому, английскому, греческому языкам — у них общий язык-предок. Часто латинский называют «мёртвым» языком. Но он «мёртвый» лишь в том отношении, что уже давно нет в этом мире его первоносителей — тех, для кого он был бы изначально родным…» Но в этом мире вообще ничего прежнего нет. А жизнь, как ни крути, светится…
Так значит латынь родственна русскому… Ёмкость, рельефность, величие…Не оттого ли вся наша изящная словесность — точно надпись на камне-постаменте для какого-то немыслимого памятника?..

… Сергей извлёк из-под обломков монумента капсулу и неожиданно легко вскрыл её. Оттуда вывалилась свёрнутая в трубочку бумага. «Никогда не участвуйте в публичных акциях. Вы или бессмысленно пожертвуете собственной репутацией, присоединяясь к оголтелому большинству, или получите клеймо изгоя, выступая против этого самого большинства. И смысла в последнем варианте не больше, чем в первом. Потому как этим вы ничего не измените. Только закроете себе все пути. Или закроют вас… Respice finem⁶».

—Выходи, — скомандовала из дверного проёма заплывшая физиономия.
—Не пойду.
— Первый раз вижу, чтобы в трезвяке жить оставались… А ну, пошёл!

«Что означает Сергей? Откуда взялось это имя?.. Сергии — это древний римский патрицианский род, по преданию происходящий от троянцев. В переводе с латинского языка означает «высокий», «знатный».
…Обидеть Сергея несложно, даже мелочь может испортить ему настроение. С проблемами он чаще старается справиться в одиночку, не полагаясь ни на кого. А между тем, друзей своих Сергей нежно любит и ради них готов на многое…
Женщины и веселые застолья находятся в центре увлечений галантного мужчины, но сам он не афиширует это. Судьба Сергея складывается, словно мозаика, из дурных и хороших поступков, из губительной мягкости и, напротив, неожиданной стойкости и редкой твердости. Ему не свойственно терять надежду в самых тупиковых ситуациях, и он успешно находит пути выхода из них…
Жить с Сергеем непросто. Его поступки сплошь и рядом непредсказуемы. Сам же он легко оценивает человека одним взглядом… Когда Сергей рядом, с ним сложно не ссорится. Но когда он исчезает из жизни, неотвязно возвращаются светлые картинки недавнего — их на поверку оказывается немало… Поведение Сергея не вписывается в рамки общественной морали — они для слишком для него узки… В удовольствиях Сергей не знает меры. Он всегда готов на жестокие розыгрыши и рискованные приключения. В жизни Сергею не хватает блеска, и он всячески стремится к нему… А подспудные таланты нередко толкают Сергея на стезю лицедея или сочинителя…»
Знатный, высокий… У сержанта как у овчарки безошибочный нюх на чужаков. Отсюда и особая нежность…

Серёжа пару минут тупо смотрел на лежаки, потом стряхнул оцепенение, проглотил слюну и покорно кивнул… Сержант ждал и улыбался. И даже мурлыкал себе под нос. «Не жалею, не зову, не плачу…» Спешить ему было некуда…

«Слово полицейский греческого происхождения. Римляне использовали это определение для обозначения специальной надзорной службы. Состояли там большей частью плебеи. Несмотря на то, что плебеи в Древнем Риме относились к свободным сословиям, таких гражданских и политических прав, как патриции, они не имели. И лишь в начале третьего века до нашей эры плебеям делегировали некоторые административные полномочия. Они исполняли преимущественно полицейские функции: контролировали рынки, бани, акведуки, таверны, следили за проститутками, дебоширами и ворами. А в случае необходимости — и судили их…»
Разумеется, такая необходимость возникала сплошь и рядом…

А когда Серёжа был уже у выхода — услышал брошенное вслед: Memento quia pulvis es⁷. Серёжа вздрогнул и дико оглянулся. Он всегда помнил это выражение.
А случались ли в Древнем Риме массовые демонстрации? Разочаровались горожане в косуле или диктаторе — и прямиком на улицы… Факелы, лозунги, скандирования… Материи со словами недовольства… Вряд ли. Магистрат мигом бы вразумил… Харчевни, бани, лупанарии — всё было под неусыпным контролем. Хоть и добра этого было навалом…
«Не в последнюю очередь проститутки привлекали тем, что нарушали установленные правила. В римском обществе было принято, что доминирующая роль всегда и везде отводилась мужчине, в том числе и в сексуальной жизни. Во время полового акта именно мужчина должен был всегда быть активной фигурой… Откуда это? Наверное, из первобытного прошлого человечества. Не так давно мир обогатился еще одной наукой — этологией, отчасти выросшей из зоопсихологии. Основоположником этой отросли знаний стал австриец Конрад Лоренц. Этологи изучают поведение животных в естественной среде обитания. И человек как социальное животное тоже входит в круг интересов представителей новой перспективной науки. При внимательном рассмотрении всех животных сообществ было выявлено одно несомненное сходство — все они построены по принципу иерархии. Во главе стаи стоит вождь, и другие особи подчиняются ему до тех пор, пока не происходит смена власти. Но каким образом животные выбирают себе вожака? Как оказалось — всё просто. У каждого вида существуют свои внешние признаки, указывающие на наличие или потенциал возможностей особи, позволяющих сохранить и преумножить популяцию. У лосей таким признаком являются ветвистые рога, у петухов — большой гребень, у шмелей — большое количество ворсинок на теле, а у наших ближайших сородичей обезьян — крупный пенис. Самец с наибольшим его размером признается членами стаи главарем или — в соответствии с этологической терминологией — альфа-самцом. И таким образом, именно фаллос становится атрибутом и символом власти…»

Неподалёку от входа в массивном кресле величественно восседала старшая lupa. Она благожелательно и вальяжно кивнула Серёже и осведомилась о его пристрастиях. Вопрос застал Серёжу врасплох — он путался, запинался, некстати замолкал…
— Вы, я вижу, человек благородный, — заключила бывалая распорядительница, — вам на второй этаж. Там будет приятнее… Стоить сеанс будет пятнадцать ассов. И предупреждаю сразу — уборная одна на всех. Так что имейте ввиду…
И матрона привычно указала на дверь в углу…
Комната оказалась совсем небольшой. Стены были разукрашены фресками, изображавшими совокупление земных женщин с мифологическими существами. Окна в комнате не было, и только чадящий фонарь позволял любоваться происходящим… У застеленного пёстрой материей каменного ложа прелестница развязывала широкий пояс, приподнимавший грудь, совлекала лёгкую тунику и в последнюю очередь расставалась с сандалиями. Но фонарный чад ел глаза, и Серёжа смежал веки…

«Кстати, если римлянин считал, что есть чем похвастать в физиологическом плане, то он смело вывешивал табличку с изображением изрядных размеров мужского детородного органа над порогом своего дома… Это наследство первобытных предков сохраняется в цивилизованном обществе — мальчикам кажется, что очень важно иметь «достойный» размер половых органов, чтобы ощущать себя полноценными самцами человеческой стаи. Мужская идиома «мериться достоинствами» прочно вошла в употребление. Признание власти мужчины в нашем феминистском мире — важный аспект гармоничных взаимоотношений. Мужчина, признанный вождем своей небольшой стаи хотя бы в лице своей избранницы, ощущает себя совершенно иначе и даже социально начинает добиваться значительно больших успехов. Фелляция — один из видов метафорического посвящения мужчины в «вожди», придающий ему особую уверенность в себе…
По понятным причинам античные проститутки с современными научными изысканиями знакомы не были. И случалось, они просили своих клиентов сделать им куннилингус… Хотя и прекрасно понимали, что подобные действия неизбежно унижали тех, кто решался на исполнение таких просьб. И прежде всего — в глазах самих проституток. Ведь по свидетельству современников жутким позором для горожанина было признание его не настоящим мужчиной — то есть, выполняющим пассивную роль в любви…»
Но нынче это в порядке вещей — одни только проститутки всюду и доминируют…

Округу Серёжа не узнал. Снег ровно покрывал всё, и что есть что — уже было не разобрать. Лица и значения вещей ушли под единое одеяло… «Сам во всём виноват, — заключил Серёжа, — Раньше надо было смотреть… А нынче уже совсем замело. И теперь это надолго. Или даже навсегда».

Случится ли ещё отведать фаршированных острым сыром баклажанов, белых, в особом маринаде грибков, малосольных, с редким хрустом корнишонов?.. Или останутся только сочные имена угощений да яростная напрасная слюна?.. Имена, имена, имена — вместо незабываемого вкуса во рту… Вместо пленительных прослушиваний магнитофонных песен — горькие истории их беспутных исполнителей… Вместо хождения по лезвию бритвы в тёмных коридорах советской дипломатии — тихая жизнь в курортном городке Хоув на берегу Ла-Манша… Вместо головокружительных сочинений Толстого, Тургенева, Чехова — их утлые переводы для еженедельника The New Yorker… Вместо Айви Вальтеровны Литвиновой — Айви Лоу…

Метки, знаки, зарубки… Вместо сосудистых волн, завораживающих послевкусий, радуг перед глазами… Всё — точно холодные следы античных радостей и трагедий. Неужели одна только игрушечная отсидка может так перевернуть значения? Или просто помогает понять, что страница давно перевёрнута?.. Или всё дело в испробовании на собственной шкуре? Но у Серёжи — всегда всё на собственной шкуре… Таким он выпущен в свет.

«Может быть, я вообще не отсюда? А здесь — всего лишь в очередной исторической декорации — и не более того? А может, никакой истории не существует, и всё к перемене декораций и сводится?.. С такими умозаключениями и злоключениями вполне могут и госпитализировать… Долго ли умеючи? Превращение эскулапа-недоучки в заядлого пациента — дело нехитрое. Будешь отдыхать себе в общей палате да ловить по закоулкам лукавой памяти обрывки студенческой латыни. Не хочешь? А кто хочет? Помогут. С доброхотами никогда проблем не было…
Нужно срочно натереть щёки колючим снегом. Нужно вычистить из башки всякую чушь и просто безоглядно порадоваться весёлому кожному огню. Чистая радость только при беспамятстве и живёт…
Как здорово, что навалило столько снега! И уже не припомнить в точности — что там под ним. Вернее всё выдумать заново. Потому как до прежнего дела никому нет ― ослепительный снег куда как важнее. Ведь он прав уже тем, что пока ещё не растаял».

Серёжа шёл мимо не проснувшегося ещё мединститута, ветхого парка, где собирались перед демонстрациями студенческие колонны, заснеженного анатомического театра… О, как в прежние годы вся их незадачливая братия боялась трупов!.. Смешно вспомнить. Это только поначалу — жутко. А потом — пошло-поехало… И все привыкли как миленькие…
И оказалось, что страх запросто рифмуется с привычкой — с унылыми отсидками на лекциях по диамату, с безудержными общаговскими посиделками, с убогим комсомольским развратом… Со всем этим легко уживались и свирепый сигаретный чад, и крамольное коридорное зубоскальство, и расхожий гитарный блатняк… И только звёзды в окне — вызывающе не похожие на кремлёвские — самовольно выпадали из равновесной картины мира. Зелёные, наглые, пристальные… Эта беспардонная небесная самость сопряжению с реальностью не поддавалась ни за что… И становилось ясно, что чем бы ты ни поступался — игра в поддавки больше не прокатит.

21.08.2024

________________
1. Anamnesis morbi — история болезни (лат.)
2. Maniae infinitae sunt species — Разновидности безумия бесконечны (лат.)
3. Divinum opus sedare dolorem — Божественное дело — успокаивать боль (лат.)
4. Minus habeo, quam speravi, sed fortasse plus speravi, quam debui — Я получил меньше, чем ожидал, но, возможно, я больше ожидал, чем следовало (лат.)
5. Figulus figulo invidet, faber fabro — Гончар завидует гончару, мастер — мастеру (лат.)
6. Respice finem — Предусматривай результат (лат.)
7. Memento quia pulvis es — Помни, что ты прах (лат.)

Фото: Герман Власов.