Филипп Хорват ‖ Мелодия для флаутино на троих

…
Я проснулся в этом блистающем, счастливом утре с одной только мыслью — ну, наконец-то, она рядом!
И это было действительно так, а, значит, нам срочно требовалось чудо. Когда-то кто-то шепнул мне на ухо: чудеса рождаются внутри. Но где бы мне добыть из себя хотя бы намёк на волшебство, хоть каплю б такую выдавить из глубин своих душевных потёмок… Нет, на это я не способен, а потому руки в ноги, язык по ветру и сердце словно плазменный мотор: бежать, лететь на Брусничную, шесть.

Что важно — успеть нужно до десяти утра. Именно сегодня, потому что сегодня на новёхоньком листе календаря сияло красным пятое воскресное июня нашего года. До десяти часов, будьте любезны; а после странствующий магазинчик дядюшки Юлиуса исчезнет с Брусничной вплоть до пятого сентября.

Это у него такая особенность — работать исключительно с восьми до десяти, но каждый день в любом другом городе мира. Насколько помню так: третье июня — Таллинн, четвёртое — Лас-Вегас, пятое — тут, шестое — Уэльядей, седьмое — Тель-Авив, ну и далее по списку.

Я нёсся на стареньком трамвае, ломя голову над сложным вопросом: что же мне выбрать ей в подарок? Чёрт знает, на самом деле, поскольку выбор у Юлиуса богат, как в музее. Общий прилавок завален обычно заманчивыми безделушками, которые хватают барышни без вкуса и случайно забредшие в лавочку туристы. Это всё ерунда, прочь из жизни китовый скелет фижм, омолаживающий любую даму лет на пять, в корзину с мусором хрономер, отсчитывающий время до индивидуального часа икс, не нужна и копилка в виде зайчика, которая дублирует каждую опущенную в неё монетку или купюру…

Потому что в закоулках и утопающих в полутьме уголках у дядюшки Юлиуса всегда прячется что-нибудь поважнее. К примеру, я это точно знаю: затейливая карта Земли с альтернативной реальностью Z-пространства. Или — шляпа-всезнайка, надев которую видишь мысли человека. А вот ещё: бутылка рома, каждым глотком дарующего знание о том, как всё обстоит на самом деле. Этого добра в магазинчике тоже с лихвой, понять бы только как его правильно использовать (во многих знаниях немало печали, что правда).

Но самое главное, то, на чём весь видимый и невидимый свет держится, припрятан у Юлиуса в карманах жилетки, это однозначно. Карманов много, он вообще ведь человек-карман по натуре, а вещички небольшие, крохотные и миниатюрные, некоторые размером с пылинку. За этими раритетами была бы настоящая охота спецслужб всего мира, если б только кто-нибудь из политических болванов знал о дядюшке Юлиусе.

Об этом я и думал всю дорогу до Брусничной, вишенкой на мыслительный торт добавив вопрос: может быть, никто особо и не знает о магазинчике потому, что на нём действительно держится наше мироздание? В самом деле, растащили бы всё его добро в момент на запчасти никчёмных желаний и помыслов простые людишки… Другое дело, что не всякий может расплатиться с Юлиусом за приглянувшееся, уж он-то цену назначает всегда необычную.

Как бы там ни было, но за десять минут до десяти я очутился перед потемневшей от безвременья двери. Нажав на отсвечивающую солнечным серебром ручку, вкатился в сырую прохладу единственного зала, заозирался вокруг — где он, этот старый проныра и плут, бессменный хранитель удивительных артефактов?

В полутьме лавочки как будто никого. Только нависающие отовсюду призраки странностей — колбы с заспиртованными монстриками, замысловатые агрегаты с бесчисленными трубками, раструбами и лопастями, кривые пирамиды книг, шахматные доски, бутылки эликсиров, шкатулки, арфы, карты, чучела, да и бог знает что ещё под тусклым светом редких ламп. Рай для восторженных идиотов и детей с буйной фантазией. Один мальчонка, к слову, примостился на скамеечке в грустной позе у старого, тонущего в дымке зеркала — что он там, однако, высматривает?

Тут же из внезапного ниоткуда выскочил Юлиус. Даже не знаю, стоит ли описывать этого прохиндея? Возьмите навскидку любого знакомого вам вредного деда, напяльте на него соломенную шляпу и жилетку с сотней карманов (не меньше, вот честное слово!) — будет Юлиус во всей своей неотразимой красоте.
— А, это ты, — разочарованно скрипнул дядюшка, поправив сползшие на кончик носа очки. — Давно не виделись, года три, пожалуй?
Я пожал плечами, рассеянно теребя попавшую невесть как в руки безделуху — модель самолёта с огромно-несуразными крыльями.
— Ну и чего тебе? Учти, через пять минут я закрываюсь — учёт, обед, потом заслуженный отдых. У меня всё по расписанию, ведь завтра лавочка открывается в Уэльядее, а до него как до Пекина на мангусте.
— Послушай, Юлиус, — отчего-то замямлил я, невнятно похмыкивая. — Тут вот как, вчера я встретил удивительную девушку. Я раньше такой не встречал, это важно. Мы, знаешь ли, гуляли весь вечер, пили вино, много смеялись, а потом пришли ко мне. Ночью уже. И вот я просыпаюсь утром с отчётливой, радостной мыслью — она всё ещё рядом…
— Можешь не продолжать, я понял, — остановил меня Юлиус выставленной к моему носу ладошкой. — Что ж, этого следовало ожидать, ты давно уже взрослый мальчик. Но чего же ты хочешь, зачем здесь?
— Чуда… — выдохнул я, дрогнув про себя.
Дядюшка Юлиус вгляделся в меня, основательно прощупал взглядом изнутри.
— Понимаю, ты хочешь остановить мгновение.
И я ещё раз вздрогнул — настолько точно он прочитал душу. Его ведь не обманешь, это правда, вот что значит тысячелетний опыт жизни.
— Так ты поможешь?
Мой голос был робким, просящим, и я сам же себя за это ненавидел. Но что поделать, ведь я действительно её нашёл.
— Даже не знаю, — в фальшивой неуверенности Юлиуса плеснула насмешка. Он мог себе её позволить, хозяин-то лавочки он, а значит я в его власти.
Но был в его голосе и ответ, я чувствовал, поэтому подыгрывать, ещё больше унижаться не стал. Просто застыл в покорном молчании, ожидая условия: таковы правила этой игры.
— Понимаешь ли, мой мальчик, я всегда спрашиваю у приходящих: готовы ли они ради нужного им здесь и сейчас отдать то, без чего не смогут жить завтра?

Да, это ровно то условие, которое Юлиус и ставит перед гостями, всегда одно и то же. Коварство в том, что ответив утвердительно, люди соглашаются на нечто им неизвестное: конкретика раскрывается после получения товара с прилавка. Отказываться, пытаться потом провернуть фарш обратно бессмысленно и бесполезно — тут это так не работает. Поэтому некоторые неуверенные в будущем люди предпочитают сразу отказаться от нужной им вещи, ставя крест на возможном счастье.

Забавно, что этим утром тут, в лавочке, я оказался перед дилеммой: согласиться на будущую оплату дядюшке Юлиусу даже не зная, что он предложит — риск двойной. Можно сказать — вызов. Вызов судьбе и самому себе. Тут в голове снова вспыхнуло: ночь, улочки под кривым светом танцующих фонарей, обжигающее чувство пьяного счастья от одной только мысли — она рядом. А значит, всё хорошо, всё нипочём, дальше жизнь в ярком счастье. Надеюсь, это счастье никакой Юлиус не омрачит…
Я тем не менее попытался прощупать почву над бездной:
— Но, Юлиус, мне нужно знать заранее на что я соглашаюсь.
— Это сюрприз. Поверь, он понравится и тебе, и ей. Это пропуск в вашу новую жизнь.

Я смотрел на него и видел — не врёт. Он, конечно, тот ещё пройдоха, кто б сомневался, но в его самодовольном тысячелетнем плутовстве значились правила. Одно из них гласило: ради наживы не обмани. По мелочи надуть можно, играя, или для издёвки над кем-нибудь по-настоящему отвратительным, в крайнем случае чуть-чуть околпачить просто потому, что давно уж никого не обувал. А по-крупному и в принципиально торговом деле — нет, это табу, так Юлиус не работает.

Всё это я знал и так, сейчас же ещё раз прочитал в его глазах — в этих сощуренных, водянисто-блеклых глазах человека, которому хоть и всё равно на жизнь, но важно сохранить себя, свою честь и репутацию. Что ж, дядюшка Юлиус, давай сыграем.
Протянув ему руку, я сказал:
— Так и быть, согласен. А что предложишь ей в подарок?
Юлиус улыбнулся, огладил себя по карманным своим бокам, прикрытым застёжками разных сортов, и вынул будто из воздуха длинную деревянную палочку.
— Флейта, — представил Юлиус её как старую знакомую. — Знал ли ты, мой мальчик, что самую первую флейту в этом мире человек смастерил из кости стервятника?
Я смотрел на то, как его пальцы перебирают румяные бока обыкновеннейшей на вид флейты, каждая дырочка которой говорила — нет во мне ничего особенного, я одна из тысячи тысяч. И недоумевал: это всё, что Юлиус готов предложить? Вот эта вот флейта склеит будущее — моё и лучшей девушки на свете? Да он, наверное, спятил совсем за годы прозябания в никчёмной своей лавчонке.
— Юлиус, а ты уверен…
— Абсолютно. Это то, что тебе нужно, — перебил он меня, заворачивая флейту в промасленную, замечательно шуршащую бумагу.
— Но я не умею играть на флейте, Юлиус!
— А тебе и не нужно. Просто подари её возлюбленной.
Возлюбленной! Что за пафосная мерзость, думал я, глядя на его тонкие, узловатые пальцы, перевязывающие флейтный свёрток бечёвкой. Никакой возлюбленной у меня не было и близко, была любовь, но разве ж унылый, скучный лавочник поймёт это?
— И что в качестве платы? — подвёл я его, наконец, к главному.
Юлиус всё мял и мял бумагу, словно вылепливая из теста нечто причудливое, продолговатое с дивной начинкой внутри. И молчал. Продолжал одному ему ведомую игру, и ведь в этом он весь.
— Давай говори, хватит загадок.
— Никаких загадок, мой мальчик. Всё просто — через десять лет ты отдашь мне своего сына.
И он развернулся, протягивая свёрток с флейтой.
Какого чёрта, думал я, это ещё зачем? Хотя, ну, конечно же…
— Ты же знаешь, каждый год я беру в ученики нового подмастерья. Год, ровно год… Обычно этого срока хватает на то, чтобы понять: я снова ошибся, и очередной обалдуй — тоже ненастоящий.
— Ненастоящий кто?
Я невольно глянул на мальчика, который по-прежнему медитировал возле зеркала. В отражении на него смотрел старик — тот, кем паренёк когда-нибудь станет.
— Ненастоящий мастер, человек, которому я мог бы вручить ключи от своего магазинчика.
Я тяжко вздохнул, схватил свёрток с флейтой и, кивнув на прощание, молча выскочил из лавочки на Брусничной, шесть.

Ну да, ну да, думал я, несясь в сторону трамвайной остановки, кому ты рассказываешь? Проходили всё это, целый год тоски и мучений в разговорах о странном, в попытках подобраться друг к другу, просто спросить: зачем всё это? Но что толку в вопросах? Ответа всё равно нет… И ладно бы Юлиус сам был магом, создающим чудеса буквально из ничего. Так ведь нет, он обыкновенный лавочник, перепродающий диковины в обмен на исполнение своих нелепых просьб и желаний, мне ли об этом не знать!

Так что не страшно, Алекс. Через десять лет тебе будет двенадцать, уж как-нибудь перекантуешься годик у Юлиуса, заработаешь денег для матери своей несчастной (да, вот с ней нехорошо у меня получилось, но что теперь себя истязать).
Подгоняемый бесчисленным потоком самых разных мыслей, я влетел по лестнице на второй этаж комнатки, распахнул дверь и… Вот она, по-прежнему тут, в расхристанной кровати, сладкая, славная, воздушная в утренней свежести — моя!
Я рванулся к ней и мы переплелись в объятиях, утонули в бесконечном поцелуе, а потом, вволю друг другом наигравшись, притихли в лучах любующегося нами через окно солнца.
— Где ты был?
Я улыбнулся.
— Ходил за подарком для тебя. Свежие круассаны, букетик анютиных глаз под цвет твоих глаз и вот это, — я кивнул в сторону бумажного свёртка, небрежно брошенного на кресло.
Любопытство — её второе имя, пожалуй. Я подумал об этом ещё вчера, когда она сама сунулась посмотреть, чем я занимался в потайном уголке Апельсинового сада (пытался реанимировать зонтик с внезапно обломившейся после дождя спицей).
И вот в её руках уже вовсю переливается на свету флейта, а на лице — невероятное восхищение.
— О, господи, как ты нашёл её?
— Не понимаю тебя…
— Это же та самая, моя любимая флейточка, которую я потеряла в детстве. Знаешь, она исчезла так странно… Вроде бы лежала в футляре, я всё утро тогда ей любовалась, а потом — хлоп! И как не бывало. Признавайся, это ты стащил её?
— Конечно, нет, послушай, удивительно, но…
Договорить она мне не дала: заиграла. Тихо, нежно, едва порхая пальчиками по отверстиям. Грустная мелодия медленно поднималась откуда-то снизу и будто бы из глубин сердца: её, моего, нашего общего, которое вдруг (я это только сейчас почувствовал) начало биться в унисон.

Стены моей тесной комнатки внезапно оплыли, словно воск под напором мощного огня, и вот мы уже с ней парили на гребне печальной флаутинной волны, которая несла в маленький, уютный рай.
Где мы и прожили с любимой Верой пять лет.

***

А потом что-то случилось, то ли жизнь разломилась напополам, то ли треснул внутри кто-то из нас. И всё покатилось под уклон — день за днём, месяц за месяцем, год за годом осыпались мёртвым песком те двое, что встретились когда-то в Апельсиновом саду.

От постепенного скисания любви ничего не спасало. Хотя мы очень старались, это правда, каждый по-своему что-то делал, пытался как-то склеить шедший трещинами мир. Но — не получалось. Неизбежное неотвратимо приближалось, и до поры до времени держал нас вместе сын — наш сын, Макс. А он, чувствуя беду, тоже старался, пробовал вернуть нас друг к другу.

Вот только тщетно. Глядя на Макса, всматриваясь в его карие, грустные глаза, в которых, казалось, доигрывали последние ноты той начатой давно Верой мелодии для флейты, я уже понимал, чем и когда всё закончится.

Ах, Юлиус, коварный, ничтожный мерзавец. Ты, зная всё наперёд, рассчитал ведь в точности: через десять лет я отдам тебе сына. Но не Алекса, а его — Макса, нашу с ней единственную отраду. И последнюю надежду на лучшее.

Этот день, наконец, настал. Пустой и дождливый, прозрачно-осенний, он пах тревогой и расставанием. После завтрака каждый занимался, чем хотел: Вера чинила носки Максу, Макс что-то мастерил в своём уголке, а я просто сидел за столом, листая ненужную газету. Настенные часы начали бить — одиннадцать, — и последний удар слился со звуком шагов на лестнице. Теперь я слышал предельно чётко этот гулкий хруп по дереву, которому вторил скрип половиц. Это был набат.

Я глядел на Веру и Макса, понимая, что вот-вот наш мир окончательно рассыпется на тысячи осколков. Но ничего поделать не мог: уговор превыше любви.
Тем более, уговор, заключённый с Юлиусом, с ним ведь не поспоришь, я это точно знаю. И в те доли секунд, пока оглушительно свиристел звонок у двери, память огненным шаром прокатила меня назад по всей жизни. До момента, когда маленький мальчик с дурацким, несуразным чемоданчиком стоял на пороге лавочки ещё не понимая, не осознавая, что всё кончено, никакой тайны ему не откроется. Юлиус был непреклонен, заявив: чудеса рождаются внутри, а у тебя их нет, ты — пустота.
Тогда я ему поверил, и эта вера опутала меня, скрутила всю жизнь в веревку, которую всегда держали чьи-то другие, не мои руки. Поэтому, стараясь не порезаться о встревоженные взгляды жены и сына, я встал и побрёл отпирать дверь.