Elizaveta Garina

Елизавета Гарина ‖ Цветы, которых не ждут

 

Кружка

Белая кружка всегда оставалась после него на столе. Цветочный букет на граненом боку с годами мало изменился — умели раньше делать, — уродовало ее не время — настоящее, или Он.

Там, где кружки касался его рот, к красным хризантемам и василькам тянулись чайно-кофейные подтеки и своими щупальцами обдирали с их голов лепестки.

Сегодня на кружке свежий след — тонкая струйка, которая от обилия растворенного сахара так и повисла тяжелой каплей, угрожая жизни цветочной сердцевины.

На столе вокруг кружки — кофейные наросты — пролитый кофе застыл в гнилостно-коричневые острова и архипелаги. Каждое утро, пока они жили вместе, она оттирала их жесткой губкой, предварительно отжав ее шипящую пену на стол. И только после уничтожения всех признаков его присутствия, садилась завтракать.

Когда он ушел, отмытая кружка отправилась в сервант к другим из набора, купленного ее матерью еще в студенческие годы. А мать ее матери получила свой сервис от мужа в подарок на 9 мая. Ее сервис тоже стоял в буфете, но им никогда не пользовались. Не брезговали — избегали. В его простых формах, молочно-белом цвете, золотой кайме чашек, блюдец, тарелок и скрытых от глаза тонких линий клейма мастерской Arzberg сквозило что-то пугающе торжественное, что-то запретное и недосягаемое, что-то преступное и губительное, что-то тайно желаемое, но со всей страстью отвергаемое из жизни. В чайнике близоруко отражалась забытая открытка 80-х годов «С 8 Марта!». На фоне голубого круга, испещренного меридианами и параллелями, — планета Земля, — были нарисованы профили женщин — славянки, африканки, азиатки, европейки, а над ними и планетой с цветком в клюве парил голубь мира.

Он ушел. Карамельные острова на столе продолжили появляться. Только не перед завтраком — после. И прежде чем сеть за стол в обед, она терла их твердой стороной вспененной губки.

 

Купальщица

Осень здесь странно дышит. Сначала спокойно и легко, словно спит, затем часто и глубоко. Словно купальщица, осмелившаяся зайти в воду при двенадцати градусах. Но она зашла. И набегающие волны, сталкиваясь с ней, испытывают сопротивление не меньшей силы.

Вода жуть как холодна.

По телу проходит волна боли и дрожи. Но спазм сосудов и сопутствующий ему болевой синдром — падающие камни взорванной стены — отступают. И это не есть хорошо: тело приспосабливается к крайне тяжелым для себя условиях. Замедление процессов внутри него может привести к прекращению движения того, что принято называть «телом», и тогда купальщица обратится в «Нимфу» — горильеф, установленный в ста метрах от воды. Ее автор, скульптур Герман Брахерт, и оказался в таких неблагоприятных условия: в тридцать шестом Геббельс развернул кампанию против авангардного искусства, и Брахерт попал в ряды уничижаемых афтеркунст-художников.

В серо-голубом просторе только она и голодные чайки. Неутомимая купальщица не перестает совершать брассовые движения руками. Шея ее напряжена. В ней — и вызов ноябрьскому морю, и борьба с человеческой хрупкостью. Ее шея как печать борца. И у «Нимфы» [1], и «Несущей воду» — последних прусских работах Брахерта, — такие же мощные, почти мужские, шеи.

Купальщица подплывает к берегу, выходит из воды, и пока она идет к своим вещам, я подстраиваю объектив фотокамеры. В кадре «Танцующая девочка», вне ее — «Деметра». Не задумываясь, делаю снимок. Но после понимаю, что взгляд, что его создает, и есть тот самый миг времени, что разрушает красоту.

 

Цветы, которых не ждут

«Оторвали Мишке лапу, уронили Мишку на пол, все равно его не брошу, потому что он…» — промелькнул в сторис стишок Барто. Следом за ним (в сторис уже другого подписчика) ролик. На пятнадцатисекундном видео — в Розенау [2] рядом с мусорной кеской валяется горшок с цветущей геранью. Герань заснята неприкасаемо сверху, с брезгливости двух шагов. Вместе со смайликами, к видео прилагалась подпись: «Убежавшие цветы найдены. Просьба сообщить владельцу».

В голове — стих Барто и лежащий на боку горшок с геранью. Два образа сцепились друг с другом и понеслись. Сначала в новый пост, но поняв, что там им нет места, пустились искать пристанище дальше. Попробовали обжить заметки телефона, но оставив запись «Цветы, которых не ждут», сбежали и оттуда.

Беженцы возвращались, и снова пропадали. Их не было неделю, месяц, три… Через год возникли опять — без листьев и цветов, без своего горшка, без Барто. Проявились после прочтения заметки: «Цветы, которых не ждут». И в мыслях принялись набираться своего зеленого цвета, стали расти, меняться, пытаясь нагнать потерянное время. Их листья отрастали, желтели, и, засыхая, облетали. Их цветы — нежно-розовое гвоздичное соцветие — умирали, не меняя цвета. От их стебля отрастали новые, они росли и давали ростки. А потом все остановилось — я увидела, что у них нет горшка.

И утешавшая меня картинка расползалась. Ее будто поразил вирус: он уничтожал мои цветы, оторвал им стебли, листья, а после растирал руками чернь на их пустоту. Я отчаянно пыталась сохранить хоть что-то. Но за этим старанием, не заметила, как мои руки оторвалась и улетели. Удержаться не было сил, я упала.

Я лежала в пустоте, а сверху на меня лил свет камеры, и в нем кто-то печатал: «Человек, которого не ждут».

 

Перед пакетом с елочными игрушками

Если день имеет значение, то сегодня 20 декабря; пять дней до католического рождества. Поразительно: елочные игрушки — это первые вещи того, кто только готовится появиться в этот мир; это они создают ему реальность —миниатюрную, гиперболизированную: морковка величиной с Деда Мороза, сосновая шишка вдвое больше дома, серебряная мишура ярче северного сияния, а огни гирлянд заменяют большой город, — мир, вывернутый в свою проекцию.

Сегодня уже начало третьей декады. А елки в доме все нет. И значит, проекция того, что названо «миром», отсутствует. Нет и того, для кого он создавался: в личности моей его больше не осталось, а кого собиралось вырастить в себе тридцатилетнее тело — не случился.

Кто же тогда смотрит на распятое дерево ламината? Время или дата?

Заставляю себя достать с антресоли белый пакет. В небольшом пакете, помимо пластиковой елки, газетные свертки с игрушками. Пакет лежит прямо передо мной, на полу. С дивана я смотрю на его тени, и те, что потемнее, что пролились под пакет.

Слой пыли приглушает белизну. Но там, где коснулись его мои руки — в обрамлении грязи горит белый след. На пальцах тоже грязь; тру их друг о друга, грязь скатывается в темно-серые сосули — миниатюризация меня.

Елочные игрушки сложены в газетные кульки: стеклянные отдельно, пластиковые отдельно, а мишура отдельнее от всех. Нет, я не достала их из пакета, это память, она видит за меня — пакет по-прежнему неприкосновенно лежит на полу. В тесноте его нутра, поджатая со всех сторон кульками, — шестидесятисантиметровая елка. Ее ветки с одной стороны торчат вверх, с другой вниз, словно отлежанные вихры.

Пакет одновременно набит и пустот: концы свертков упираются в полиэтиленовые бока, как детская ножка в живот, — трансформируют его подушечную форму, создают присутствие тайны и боголепной тишины.

В конверте, что ближе остальных ко мне, вероятно, лежит: крохотная тыквочка, зеленый гороховый стручок (когда его берешь в руки, пальцы нащупывают гладкие бугорки — зерна горошка); пупырчатый лимончик; морковка с насечками, как на березе в период сокодвижения; трехсантиметровый дед мороз, такая же снегурка и два брата снеговика — один с красным шарфом, другой с синим.

Рядом другой конверт; в нем — стекло: зеленые и розовые шары с белой нарисованной снежинкой на боку, сказочная избушка с посеребренным срубом, коричневый медвежонок и звезда в виде серебряной сосульки.

Но непрозрачный пакет не дает этому миру явиться. Как мой живот.

Тяну плед с ног, подгребаю к животу и обнимаю. Тепло отупляет: ощущение рук и груди пропадает, но воздушная полость между животом и пледом делает пустоту внутри живота зрячей.

Последний раз наряженная елка стояла на полке книжного шкафа. Просыпаясь ночами от токсикоза, я различала в темноте отблески игрушек, поймавших рассеянный свет не зашторенного окна.

Я и сейчас вижу их отблески — тусклые и трепетные. Они, как маяки, посылающие сигналы тонущим, приносят утешение в последний час.

Если перед смертью и проносится перед глазами вся жизнь, то это должно выглядеть именно так.

 

_______________ 
[1] Все перечисленные в рассказе работы — работы Г. Брахерта, который жил и работал в Восточной Пруссии до своей эмиграции в Европу.
[2] Rosenau — район в Кенигсберге (Калининграде); носит свое название по имени кирхи (сейчас — Храм Покрова Пресвятой Богородицы), которая там располагается. Там же находится и бойня ныне закрытого мясокомбината.

 

 

 

©
Елизавета Гарина — поэт, прозаик. Окончила физико-технический факультет БФУ им. И. Канта. Пишет поэзию и прозу с 2011 года. Печаталась в журналах «Артикуляция», «Кольцо А», ROAR, Angime, порталах «Солонеба», «Точка. Зрения» и др.

 

 

Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.

Loading

Поддержите журнал «Дегуста»