Владимир Набоков ‖ Символы и знаки

Перевела с английского АЛЕКСАНДРА ВАН ЭК-САМАРИНА

В четвертый раз за столько же лет, они столкнулись с проблемой: что подарить на день рождения потерявшему рассудок молодому человеку. Никаких желаний у него не было. Созданные руками человека вещи были для него ульем зла, жужжащим пагубной энергией, которую лишь он один мог ощутить, либо вульгарными удобствами, неуместными в его абстрактном мире.

Исключив ряд предметов, которые могли бы обидеть или напугать его (любая техника была под запретом), родители выбрали невинный, лакомый подарочек — корзину с десятью маленькими баночками варенья разных сортов.

На момент его рождения, они прожили уже много лет в браке; прошло два десятка лет, и теперь они состарились. Ее тусклые седые волосы были заколоты небрежно. Она носила дешевые черные платья. В отличие от женщин ее возраста (например, соседки Миссис Сол, лицо которой было розово-лиловым от косметики, а шляпа ее была украшена пучком герани), она предъявляла разоблачающему весеннему свету обнаженное бледное лицо. Ее муж когда-то был довольно преуспевающим коммерсантом в Европе, теперь же, в Нью-Йорке, он полностью зависел от своего брата Исаака, уже почти как сорок лет настоящего американца. Они редко видели Исаака и звали его между собой «князь».

В ту пятницу, в день рождения их сына, все шло из рук вон плохо. Поезд метро лешился жизненных сил между двумя станциями, и на протяжении пятнадцати минут они ничего не слышали, кроме послушного биения собственных сердец и шелеста газет. Автобус, на котором они должны были ехать дальше, опаздывал, и им пришлось долго ждать его на углу улицы; а когда он наконец-то пришел, то был битком набит галдящими школьниками. Пока они поднимались по коричневой дорожке, ведущей к санаторию, пошел дождь.

Там им снова пришлось ждать, и вместо своего мальчика, с шарканьем входящего в комнату, как он это обычно делал (его несчастное лицо угрюмо, растерянно, плохо выбрито и покрыто прыщами), наконец появилась знакомая и неприятная им медсестра и бодро рассказала, что он вновь пытался покончить с собой. С ним все в порядке, сказала она, но встреча с родителями может его разволновать. В санатории ужасно не хватало персонала, вещи легко терялись и путались, поэтому они решили не оставлять свой подарок здесь, а принести его в следующий раз.

Снаружи она подождала, пока ее муж откроет зонт, и взяла его под руку. Он откашливался, как делал всегда, когда бывал расстроен. Они подошли к автобусной остановке на другой стороне улицы, и под навесом он закрыл зонт. В двух шагах от них, под качающимся и мокрым деревом крошечный неоперившийся птенец беспомощно дрожал в луже.

За долгую дорогу до станции метро они с мужем не обменялись ни словом, и каждый раз, когда она смотрела на его старые руки, сжимающие ручку зонта и подергивающиеся, и видела их вздувшиеся вены и кожу в старческих пятнах, она чувствовала, как наворачиваются слезы. Пытаясь чем-то отвлечься, она огляделась и с легкой оторопью, состраданием и удивлением заметила, что один из пассажиров — девушка с темными волосами и неопрятными красными ногтями на ногах, плачет на плече женщины постарше. Кого эта женщина напоминала? Она напоминала Ребекку Борисовну, чья дочь вышла замуж за одного из Соловейчиков — в Минске, много лет назад.

В последний раз, когда мальчик пытался это сделать, его метод, по словам доктора, был шедевром изобретательности; попытка увенчалась бы успехом, если бы завистливый пациент не подумал, что он учится летать, и не остановил бы его. На самом деле он хотел прорвать дыру в своем мире и сбежать.
Его психическое расстройство стало темой подробной статьи в научном ежемесячнике, которую врач санатория дал им прочитать. Но задолго до этого муж и она разобрались во всем сами. В статье это называлось «бред отношения». В случае этой очень редкой болезни пациенту кажется, что все происходящее вокруг несет скрытое указание на его личность и существование. Людей он исключает из заговора, считая себя намного умнее всех остальных. Природные явления следуют за ним, куда бы он ни пошел. Облака в пристально глядящем небе передают друг другу неспешными знаками невероятно подробную информацию о нем. С наступлением темноты его самые сокровенные мысли обсуждают на языке глухонемых загадочно жестикулирующие деревья. Камешки, пятна или солнечные блики складываются в узоры, каким-то ужасным образом представляющие собой сообщения, которые он должен перехватить. Все вокруг — шифр, а он — единственная тема. Повсюду шпионы. Одни — сторонние наблюдатели, например, поверхности стекла или неподвижная гладь бассейна; другие — скажем, пальто в витринах магазинов — предвзятые свидетели, линчеватели в душе; иные же — (проточная вода, грозы) истеричны до безумия, имеют искаженное представление о нем и превратно толкуют его действия. Он должен быть всегда начеку и каждую минуту, каждый момент жизни посвящать расшифровке изменений окружающего мира. Сам воздух, который он выдыхает, индексируется и сдается в архив.

Если бы он только вызывал интерес у своего непосредственного окружения, но, увы! Чем дальше, тем громче и многословнее потоки диких сплетен. Силуэты его кровяных телец, увеличенные в миллион раз, носятся над бескрайними равнинами, а еще дальше огромные горы невыносимой прочности и высоты оценивают на языке гранита и стонущих елей последнюю истину его бытия.

Когда они вышли из шума и зловонного воздуха метро, последние остатки дня смешались со светом уличных фонарей. Она хотела купить рыбы на ужин, сказав ему идти домой и протянула ему корзину с банками варенья. И так он вернулся в их многоквартирный дом, поднялся на третий этаж и лишь тогда вспомнил, что отдал ей днем свои ключи.

Он молча сидел на ступеньках и молча же поднялся, когда, минут десять спустя, она появилась, тяжело поднимаясь по лестнице, слабо улыбаясь и качая головой в осуждение своей глупости. Они вошли в их двухкомнатную квартиру, и он сразу подошел к зеркалу. Отодвинув уголки рта большими пальцами и с ужасной маской гримасы, он снял новую, безнадежно неудобную вставную челюсть. Он читал свою газету на русском, пока она накрывала на стол. Продолжая читать, он ел бесцветную пищу, обходясь без зубов. Она знала его настроение и тоже молчала.

Когда он лег спать, она осталась в гостинной со своей пачкой замусоленных игральных карт и старыми фотоальбомами. На той стороне узкого двора, где дождь барабанил в темноте по мусорным бакам, окна мягко освещались, и в одном из них был виден мужчина в черных брюках, лежавший на спине с заложенными под голову руками и приподнятыми локтями на неубранной постели. Она опустила штору и стала рассматривать фотографии. Будучи младенцем, он выглядел более удивленным, чем большинство детей. Фотография горничной-немки, которая была у них в Лейпциге, и ее жениха с толстым лицом выпала из сгиба альбома. Она перевернула страницы: Минск, революция, Лейпциг, Берлин, снова Лейпциг, косой фасад дома, совершенно не в фокусе. Вот мальчик, когда ему было четыре года, в парке, застенчиво с наморщенным лбом отворачивается от нетерпеливой белки, как и от любого другого незнакомца. А вот тетя Роза, суетливая, угловатая старушка с безумным взором, которая жила в трепетном мире плохих новостей, банкротств, железнодорожных катастроф и раковых образований, пока немцы не убили ее вместе со всеми людьми, о которых она беспокоилась. Мальчик шести лет — тогда он рисовал чудесных птиц с человеческими руками и ногами и страдал бессонницей, совсем как взрослый. Его двоюродный брат, ныне известный шахматист. Опять мальчик, лет восьми, уже тогда его было трудно понять, он боялся обоев в коридоре, боялся определенной картины в книге, которая лишь изображала идиллический пейзаж с камнями на склоне холма и старым колесом телеги, свисавшим с ветки голого дерева. А здесь ему десять лет — это год, когда они покинули Европу. Она помнила стыд, жалость, унизительные трудности путешествия и противных, злобных, отсталых детей из специальной школы, куда его поместили после того, как они приехали в Америку. А потом пришло время в его жизни, совпадающее с длительным периодом выздоровления после воспаления легких, когда его маленькие фобии, которые его родители упорно воспринимали, как эксцентричность невероятно одаренного ребенка, свились в запутанный клубок логически взаимодействующих представлений, совершенно недоступных для понимания обычным умом.

Все это и многое другое она приняла, потому что, в конце концов, жить — значит принимать потерю одной радости за другой, в ее случае даже и не радостей, а всего-навсего возможностей улучшения. Она думала о повторяющихся волнах боли, которые по тем или иным причинам приходилось терпеть им с мужем; о невидимых гигантах, доставлявших боль ее мальчику невообразимым способом; о неисчислимом количестве нежности, заключенной в мире; о судьбе этой нежности, которая была либо раздавлена, либо растрачена, либо преображалась в безумие; о заброшенных детях, убаюкивающих себя в грязных углах; о прекрасных сорняках, которым не укрыться от фермера.
Была почти полночь, когда из гостиной она услышала стон мужа, и вскоре он вошел, надев поверх ночной рубашки старое пальто с каракулевым воротником, которое он предпочитал своему красивому синему халату.
«Я не могу спать!» — воскликнул он. «Почему ты не можешь спать?» — спросила она, — «Ты ведь так устал».
«Я не могу заснуть, потому что умираю», — сказал он и лег на диван.
«Это твой желудок? Хочешь, я позвоню доктору Солову? »
«Никаких врачей, никаких врачей», — простонал он. «К черту докторов! Мы должны забрать его оттуда и как можно быстрее. В противном случае мы будем нести ответственность…. Ответственность!» Он поспешно сел, обе ноги на полу, стуча по лбу сжатым кулаком.
«Хорошо», — тихо проговорила она. «Мы заберем его домой завтра утром».
«Хочу чаю», — сказал ее муж и пошел в ванную. С трудом нагнувшись, она достала несколько игральных карт и пару фотографий, которые соскользнули на пол: червовый валет, девятка пик, туз пик, горничная Эльза и ее звероподобный кавалер.

Он вернулся в приподнятом настроении и громко сказал: «Я все продумал. Мы отдадим ему спальню. Каждый из нас будет проводить часть ночи рядом с ним, а другую часть — на этом диване. Мы будем показывать его доктору как минимум два раза в неделю. Неважно, что говорит Князь. В любом случае ему нечего будет сказать, потому что так выйдет дешевле».
Зазвонил телефон. Это был необычный час для звонка. Он стоял посреди комнаты, нащупывая ногой один слетевший тапок, и по-детски, беззубо смотрел на жену. Поскольку она знала английский лучше, чем он, она всегда отвечала на звонки.
«Могу я поговорить с Чарли?» — спросил глухой девичий голос.
«Какой номер вам нужен?.. Нет. Вы ошиблись номером». Она осторожно положила трубку, и ее рука потянулась к сердцу. «Звонок напугал меня», — сказала она.
Он быстро улыбнулся и сразу же возобновил свой возбужденный монолог. Они заберут его, как только наступит день. Для его же безопасности они будут хранить все ножи в запертом на ключ ящике. Даже в самые плохие дни он не представлял опасности для других людей.

Телефон зазвонил второй раз.
Тот же бесцветный, тревожный молодой голос попросил позвать Чарли.
«Вы набираете неверный номер. Я вам скажу, в чем ошибка. Вы набираете букву «о» вместо нуля». Она снова повесила трубку.

Они сели за неожиданный праздничный полуночный чай. Он шумно отпил, его лицо было красным, то и дело он поднимал стакан круговыми движениями, как бы желая тщательно размешать сахар. Заметно выделялась вена сбоку на его лысой голове, а на подбородке проступала серебристая щетина. Подарок на день рождения стоял на столе. Пока она наливала ему еще стакан чая, он надел очки и с удовольствием вновь осмотрел светящиеся желтые, зеленые и красные баночки. Его неуклюжие влажные губы произносили красноречивые названия на этикетках: абрикос, виноград, слива приморская, айва. Он добрался до дикого яблока, когда снова зазвонил телефон.