Галина Калинкина ‖ Аргонавты белой мечты

О книге Леонида Юзефовича «Зимняя дорога»

Заканчивая свою «Зимнюю дорогу» её автор — Леонид Юзефович — ставит неожиданную (неожидаемую читателем) точку: «Мне трудно объяснить, зачем я взялся за эту книгу».
Если бы автором движило желание манерничать и вызвать излишний интерес читающей публики, не стоило бы и реагировать. Но нет, тут присутствует совершенно искренняя эмоция — возглас изумления самому себе, приоткрытый внутренний монолог. И потому так же искренне хочется опровергнуть авторскую фиксацию потери смысла написания. Чем бы ни была вызвана идея книги и чем бы она ни была нивелирована — книге быть, книга востребована, переиздаётся и какое же счастье, что автор усомнился в её надобности лишь на последней странице.

Итак, перед нами третье издание, исправленное и дополненное (АСТ, Редакция Елены Шубиной, Москва, 2022–2023 гг.). Издание с любопытнейшими сносками-пояснениями, с указателем имён на 7-ми листах, с подробной библиографией, как водится, в документалистике. Но в настоящем случае мы имеем дело не с «чистой» документалистикой, а со смешением жанров — в том особая ценность. Автор предуведомляет читателя, маркируя своё произведение «документальный роман». В русской литературе поэт и прозаик зачастую берут на себя роль историка, проводника эпохи. Но Леонид Юзефович — историк по профессии. И в его творчестве жанровый сплав — исторического, исследовательского, приключенческого, романтического,  философского — есть стержневая сила повествования.

В манере изложения событий 1919–1923 годов особо поражают два момента: авторская углубленность в контекст (знание, как и где хранили пушнину, какие существовали маршруты пароходов, как устроена якутская почта (скороходы), как организован конный парк в городе, из чего состояла похлёбка — основное блюдо пищевого рациона якут, какие стояли погоды и т. д.), а также проникновенность судьбами двух главных героев, красного командира Ивана Строда и белого генерала Анатолия Пепеляева, впрочем, с постоянным, на протяжении всего повествования, сопоставлением, сравнением, объективной сосредоточенностью на обоих.

И если первый момент: знать об объектах и субъектах описания всё от географии до национальных

особенностей, присущ документалисту, то второй уже как раз продиктован расширением писательского подхода — от сухого свидетельства фактов и социальных явлений автор осознанно переходит к

ипостаси создателя художественной прозы. В пользу наличия такого перехода и, собственно, жанровой маркировки «документальный роман» с ударением на втором слове, говорит следующее:
• не только приведённые даты исторических сражений, факты послужного списка героев, но и освещение семейных перипетий, эпизодов биографий, личной переписки;
• детективно интригующие приёмы-прелюдии: «Этой ночью в Сасыл-Сысы никто не спал» («Его слова вселили такой страх, что в эту ночь в «Вороньей слободке» никто не спал», Ильф и Петров, 1931 г.);
• упоминание в контексте писателей-мастеров художественного слова (Мандельштам, Булгаков, Метерлинк);
• иррационально-сакральные вкрапления (пасхальные псалмы в лесу «Христос воскресе из мертвых…»; празднование Троицы с дружинным хором, общий рок — как причина гибели противников, «нерасторжимое, мучительное единство тех и других»);
• любовная переписка второстепенных персонажей (письма некой Маргариты и белого офицера Бориса — соперника чекиста Липского);
• сны (сон о Лаврике — сыне Пепеляева)
и, конечно,
• общепринятые признаки романа: сложность, охватность, кризис отношений, стремление к идеалу.

Полагаю, здесь будет уместным процитировать Ольгу Седакову — филолога и богослова: «В каждом внутри есть нечто способное совершать беседу с миром текстов прошлого. Это переживается всегда, как к тебе обратились, а не ты обратился». Через данное высказывание выстраивается связь с упомянутым выше авторским сомнением о смысле вообще писать эту книгу, но тут же, помимо напрашивающегося вывода: не Юзефович обратился, к нему обратились его будущие герои — Строд и Пепеляев, наблюдается также и возможность аллюзии к «текстам прошлого». Имеются в виду даже не те архивные пласты, с которыми работал автор: материалы допросов, газетные вырезки, доносы, телеграммы, письма, дневники, мемуары, проекты речей, сценарии выступлений и прочее, прочее… А приходят на ум более ранние тексты о гражданском противостоянии.

К примеру, в «Зимней дороге» автор пишет, «кажется, белые и красные, подобно троянцам и грекам, сошлись на этом пятачке, подвластные высшим, надмирным силам, которые через них разрешают спор об устройстве мира людей». Не раз на страницах книги реконструируются события, где невозможно не заметить хаотичность, нерациональность, неорганизованность, спонтанность, бесцельность передвижений значительных групп вооружённых людей. В памяти возникает связь с теми самыми «мирами текстов прошлого» (по Седаковой), где присутствовали та же хаотичность и спонтанность передвижений войск, влекомых надмирной силой. Разница лишь в видах оружия.

«Встревоженный их речью, Вар вывел из города поставленный им гарнизон и бежал. Несколько Цезаревых солдат из первой когорты догнали его и принудили остановиться. Когда завязалось сражение, Вар был покинут своими собственными солдатами; значи-тельная часть из них разошлась по домам, остальные явились к Цезарю, и вместе с ними был приведен схваченный центурион первого ранга, Л. Пупий, который до этого занимал ту же самую должность в войске Гн. Помпея. Цезарь похвалил Аттиевых солдат, Пупия отпустил, а жителей Ауксима поблагодарил и обещал помнить об их заслуге» («Гражданская война» Гай Юлий Цезарь).

Подобно Цезарю многими веками позже (в 1919-м году) белый генерал Пепеляев отпускает в Перми на волю более двенадцати тысяч пленных. И похожих страниц истории, кропотливо воспроизведённых автором, в книге достаточно много: многокилометровые переходы зимней якутской тайгой, внезапное снятие только что разбитого лагеря, погони, засады, уходы бойцов по домам, схваченные предводители, переходящее со стороны на сторону местное население, утопленные в глубоком снегу надежды.

Есть в книге и сходство с поздними текстами, более близкими к нам по времени. Сходство не в писательской передаче, а именно в связке фактов, ситуаций, прямо-таки перекличка реальных героев и литературных персонажей, от которой дрожь берёт. Дрожь экзистенциального характера, подталкивающая к нескольким глубокомысленным выводам, один из которых на поверхности: новые и новые поколения человечества не могут выучить уроков по опыту своих предков. Мир — это школа. Трудно постижимая «школа мира» не даётся нерадивым. Если же вернуться к сходству реалий и литературы, то стоит привести ещё два монолога.
«Братья офицеры и добровольцы, — написал он. — Я пишу из плена. Бог судья, мы взяты, но, слава Богу, без крови. Суда я не боюсь и, думаю, каждый из вас, смотревших смерти в лицо, его не боится. Прошу всех сложить оружие без боя и отдаться в руки Красной армии. Думаю, что имею авторитет, и вы исполните мою последнюю просьбу». (Из письменного воззвания генерала Анатолия Пепеляева, 1923 г.)

А теперь всем знакомый монолог полковника Малышева.
«Полковник выступил перед дивизионом…:
— Приказываю господам офицерам и артиллеристам мортирного дивизиона слушать внимательно то, что я им скажу! … Итак: приказываю всему дивизиону, за исключением господ офицеров и тех юнкеров, которые сегодня ночью несли караулы, немедленно разойтись по домам! Я, кадровый офицер, вынесший войну с германцами… на свою совесть беру и ответственность за все!.. все! вас предупреждаю! Вас посылаю домой!! Понятно? — прокричал он». («Белая гвардия» Булгаков, 1925 г.)
Кстати, возле имени Пепеляева мелькает та же фамилия — Малышев, адъютант, поручик. Снова перекличка литературы и жизни.

Безусловно, можно спорить о том, что одно послание сказано в плену, а другое на свободе, одно — реальным человеком, другое — литературным персонажем. Но расхождения стоит опустить перед основной причиной их сопоставления: они схожи по посылу и интонации эмоций, по осознанию оратором (в каждом случае) катастрофичности событий и дозы собственной ответственности за чужие жизни. Вчитываясь в страницы «Зимней дороги», следуя за героями их путём, когда в Якутии в мае ездок на олене загребает снег в валенки, а в конце июня не сменяются белые ночи и стоит лёд на реках, когда бредущие (куда? зачем?) люди не встречают месяцами других людей, задаёшься вопросом: почему одни проиграли в Гражданской войне, когда должны, казалось бы, в ней выиграть, а другие выиграли, хотя, казалось бы, не имели предпосылок к победе. И тут одним из объяснений, не открывающим полноту истины, представляется наличие совести. Да, совесть, некая встроенная функция — эфемерное понятие, помешала одним выиграть. А отсутствие совести у других помогло им победить. Пепеляев вступает в Якутскую кампанию уже с пресуппозицией собственной роли в большой истории, называя поход «крестным путём». А его сподвижник несколькими годами позже запишет в дневнике о своём друге и военачальнике, собственно, и о себе тоже, что были они «аргонавтами белой мечты».

«Не сам иду — выбирает меня судьба» — эти строки ставит автор эпиграфом книги. И подобные проблески осознания героем воли провидения приводятся автором довольно часто. «Вера в чудо, вера, что сам Господь послал нас на эти страдания и отказаться от них мы не можем». Установка на гуманизм, практикуемое героем кредо верующего человека, как представляется, мешает исполнению воинской обязанности и роли, взятой по руководству Сибирской дружиной. Возможно, такая позиция реабилитирует генерала-гуманиста перед высшими силами, но она заведомо проигрышная перед человеком, перед противником, врагом, даже таким романтизированным, как Строд.
«Как хочется поменьше крови! Мечта моя — примирить русских людей…», — записывает Пепеляев в дневнике. Предводитель войска, поднявший меч, но желающий всех со всеми примирить — это, конечно, нонсенс. Его миротворчество как сущность натуры меч опускает.

Читатели, являясь всего лишь сторонними осмыслителями повествовательной сути уже далеко отстоящих от нас исторических событий книги, могут позволить себе некоторую субъективность, более пристальное внимание и особый пиетет к одному из героев, в чём так старательно отказывал себе автор, деля свой интерес на двоих поровну.
Взыскательному читателю трудно не заметить следующие говорящие факты повествования:
• белый генерал отпускает многотысячное войско пленных, не подписывает ни одного смертного приговора, в том числе арестованным красным командирам («Как пришли, так и ушли мы нищими. Нами не было произведено ни одного грабежа, ни одного расстрела. Даже шпионов мы отпускали»;
• белые составляют перепись имущества в избах местных, куда определены на постой, с тем, чтобы при уходе из селения, всё имущество хозяев осталось в целости;
• предводитель белых (Пепеляев) не пьёт с момента окончания военного училища;
• красные обещают свободу и жизнь пленённым якутам и белым добровольцам, но арестовывают и расстреливают тех и других;
• зафиксированы факты мародёрства красными крестьянских хозяйств, которые они призваны защищать;
• в Алах-Юне установлены факты людоедства красными своих же, за что белые их расстреливают;
• красные арестовывают освобожденных из ГПУ своих пленных для повторного разбирательства;
• красный командир (Строд) замечен в пристрастии к алкоголю, в последствии приводящем его к полугодовым запоям и т. д.

Показательно? Чересчур. Воевали с оружием в руках и те, и другие. Только по-разному.
Помимо такой, возможно, несущественной, причины поражения, как обладание «непродуктивной» совестью, напрашиваются и другие, а именно: потеря центра управления, утрата единого хозяина, разрозненность, растерянность, разочарование, депрессия, подавленность, деморализация, плохое обеспечение войск, поочерёдный крах территориально отдалённых белых армий, борьба амбиций в кругу одного лагеря и т. д. Рыхлость добровольческого пирога. А ещё рок. Неудача. Не без того. Потерю хозяина (отречение/пленение/гибель) понять можно. Рок не разгадать. Как пишет автор: «За Стродом стояла вся мощь красной Москвы, за Пепеляевым не было никого, но мы всегда больше сочувствуем осаждённым, чем осаждающим». Хочется согласиться с последним утверждением, а не получается.

Если говорить именно о главном событии книги — сражении в Сасыл-Сысы в усадьбе якута Карманова, практически последнем сражении Гражданской войны (вернее, осаде в восемнадцать дней), то осаждаемыми окажутся красные. И, следуя предположению автора, читательские симпатии должны быть отданы им. Но если расценивать в целом вспышки военных операций конца 1922 и начала 1923 годов, то по тому же авторскому наблюдению симпатии переходят как раз к белым, как к проигрывающей стороне. И предположив это, мы, кажется, не ошибёмся, поскольку, при всём старательном соблюдении паритета и объективности к двум главным героям, чаша авторского внимания и сочувствие, как представляется, всё же склоняется в сторону белого генерала. В пользу нашей догадки говорит, к примеру, вышеприведённый эпиграф к книге. Он взят из дневника Пепеляева, а не из записок Строда.

Это вполне оправданная предвзятость читается как в самом тексте, так и считывается между строк. «После всего, что я узнал о моём герое, у меня связывается с ним не раздвоенность души, не растерянность, не уныние неудачника, а именно странная для человека с такой биографией печаль — она мягко окутывает его удаляющийся во времени облик…. Напрасный подвиг всё равно оставался подвигом, поражение не умаляло их доблести».
Хотя повторимся, автору близки оба его героя, поскольку при разнице статуса и положения в обществе, разнице национальностей, образования они схожи в личных качествах. И красный Строд и белый Пепеляев — вид людей, вытесняемых эпохой. Никому не нужны эти их выходы один на один с парламентёрами противника перед боем или переписка и долгие уговоры сдаться ради гуманности. Само понятие «гуманность» по определению отвергается революционными эпохами. Оба героя признают приход нового времени: один с горячей безусловностью, другой с сомнениями. Но до поры оба не осознают, что новое время не для них: робин гудов, дон кихотов, джентльменов, идеалистов, печальных рыцарей, искателей непреходящего символа счастья, носителей девальвированных понятий «честь», «долг», «репутация». В новом горячечном времени пробьются приспособленцы и не рефлексирующие.

Правда, самому духу времени безразличны взгляды, поступки, заслуги, амбиции. Выслужившиеся и отмеченные молодым Советским государством со сменой политических веяний сами становятся отмененными. Не вытравившие в себе встроенную функцию совести стреляются на кладбище в годы победившего большевизма. Имена других, засомневавшихся, ещё только засомневавшихся и заглушающих сомнения алкоголем, сотрут с бортов пароходов, а сами колёсные пароходы, названные в честь бывших героев, сдадут в металлолом. А ведь они «вынесли невыносимое», о чём даже читать жутковато.

Вот как восемнадцатидневную осаду описывает автор: «Изуродованные пулями трупы белых и красных вперемешку с плитами мёрзлого навоза; измученные голодные люди, на четвереньках ползающие среди собственных испражнений или ночью распиливающие окоченелые конские туши, чтобы не испортились от разлагающихся и на морозе внутренностей; «миллионы вшей», снег с кровью вместо воды, обгорелые лохмотья вместо шинелей, повязки из вываренного цветного ситца на гноящихся из-за отсутствия медикаментов ран; доводящий до равнодушия к смерти холод, а одновременно —  чувство, что осаждённые и осаждающие обречены друг с другом не потому, что друг друга ненавидят, а потому что над теми и над другими властвует даже не долг, а Рок в личине долга».
В итоге оба героя-предводителя, вояки невероятной смелости, романтики, обладающие собственным кодексом воинской доблести, рассуждающие в переписке друг с другом о «громаднейшем нравственном преступлении», окажутся в проигрыше, оба будут арестованы, изнурены и унижены допросами, оба останутся без могил, покинув этот мир с разницей в несколько месяцев. И только юрты Карманова, где состоялось их последнее противоборство, джентльменское соперничество, устоят, как свидетели событий, доживут до наших дней как артефакты победы/поражения.

Автор, сохраняя бесстрастность и отстранённость на всём протяжении истории о Сибирской дружине и Якутском походе, оканчивает книгу подходящей к идее повествования цитатой Метерлинка, где говорится о частях миров, одержимых «такой страстностью, что кажется, своим существованием и смертью преследуют какую-то цель». Позволим себе слегка переиначить цитату классика и адаптировать ближе к нашим героям. Именно эти колеблющиеся в праве лишать жизни себе подобных пассионарии одержимы «такой страстностью, что кажется, своим существованием и смертью» толкают к продвижению и очередному витку те самые части миров вселенной. И какая удача, что они — «удаляющиеся во времени», не желая быть «сданными в металлолом», через ткань существования вызывают на разговор таких исследователей, как историк, документалист и романист Леонид Юзефович.