Ольга Седакова ‖ Голоса многих вод

АНГЕЛ РЕЙМСА                         
                                 Франсуа Федье

Ты готов? —
улыбается этот ангел —
я спрашиваю, хотя знаю,
что ты несомненно готов:
ведь я говорю не кому-нибудь,
а тебе,
человеку, чье сердце не переживет измены
земному твоему Королю,
которого здесь всенародно венчали,
и другому Владыке,
Царю Небес, нашему Агнцу,
умирающему в надежде,
что ты меня снова услышишь;
снова и снова,
как каждый вечер
имя мое вызванивают колоколами
здесь, в земле превосходной пшеницы
и светлого винограда,
и колос и гроздь
вбирают мой звук —
но все-таки,
в этом розовом искрошенном камне,
поднимая руку,
отбитую на мировой войне,
все-таки позволь мне напомнить:
ты готов?
к мору, гладу, трусу, пожару,
нашествию иноплеменных, движимому на ны гневу?
Все это, несомненно, важно, но я не об этом.
Нет, я не об этом обязан напомнить.
Не за этим меня посылали.
Я говорю:
ты
готов
к невероятному счастью?

ВСЁ, И СРАЗУ

«Не так даю, как мир дает»,
не так:
всё, и сразу, и без размышлений,
без требований благодарности или отчета:
всё, и сразу.
Быстрей, чем падает молния,
поразительней,
чем всё, что вы видели и слышали и можете вообразить,
прекрасней шума морского,
голоса многих вод,
сильней, чем смерть,
крепче, чем ад.
Всё, и сразу.
И не кончится.
И никто не отнимет.

В МЕТРО. МОСКВА

Вот они, в нишах,
бухие, кривые,
в разнообразных чирьях, фингалах, гематомах
(— ничего, уже не больно!):
кто на корточках,
кто верхом на урне,
кто возлежит опершись, как грек на луврской вазе.
Надеются, что невидимы,
что обойдется.
Ну,
братья товарищи!
Как отпраздновали?
Удалось?
Нам тоже.

ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ ИОАННУ ПАВЛУ II

1. Дождь
— Дождь идет,
а говорят, что Бога нет! —
говорила старуха из наших мест,
няня Варя.
Те, кто говорили, что Бога нет,
ставят теперь свечи,
заказывают молебны,
остерегаются иноверных.
Няня Варя лежит на кладбище,
а дождь идет,В
великий, обильный, неоглядный,
идет, идет,
ни к кому не стучится.

2. Ничто
Немощная,
совершенно немощная,
как ничто,
которого не касались творящие руки,
руки надежды,
на чей магнит
поднимается росток из черной пашни,
поднимается четверодневный Лазарь,
перевязанный по рукам и ногам,
в своем сударе¹ загробном,
в сударе мертвее смерти:
ничто,
совершенное ничто,
душа моя! молчи,
пока тебя это не коснулось.

3. Sant Alessio. Roma²
Римские ласточки,
ласточки Авентина,
когда вы летите,
крепко зажмурившись
(о как давно я знаю,
что все, что летит, ослепло —
и поэтому птицы говорят: Господи!
как человек не может),
когда вы летите
неизвестно куда неизвестно откуда
мимо апельсиновых веток и пиний…
беглец возвращается в родительский дом,
в старый и глубокий, как вода в колодце.
Нет, не все пропадет,
не все исчезнет.
Эта никчемность,
эта никому-не-нужность,
это,
чего не узнают родная мать и невеста,
это не исчезает.
Как хорошо наконец.
Как хорошо, что всё,
чего так хотят, так просят
за что отдают
самое дорогое, —
что всё это, оказывается, совсем не нужно.
Не узнали — да и кто узнает?
Что осталось-то?
язвы да кости,
Кости сухие, как в долине Иосафата.

_______________
¹ Судáрь — головной покров умершего в гробу (цсл.).
² Sant Alessio. Roma — базилика св. Алексея (Алексея Римского Угодника). Рим. (ит.)