Алексей Ильичёв. Праздник проигравших. – М.: Выргород, 2025.
Новая книга проекта «Уйти. Остаться. Жить», совместно с издательством «Выргород» — и поэт Алексей Ильичев (1970 — 1995). Название книги «Праздник проигравших» как нельзя лучше отражает атмосферу, в которой рождалась эта поэзия, а также раскрывает основные особенности поэтики. Нечто ясное, строгое и мрачное. Почти готическое. Композиция книги довольно любопытная, на мой взгляд, если вспомнить об «Элегиях на стороны света» Елены Шварц, которых четыре плюс одна, итого — пять. В книге «Праздник проигравших» четыре поэтических раздела и один прозаический, названный в духе того времени («как бы»), игравшего с постмодернизмом (что довольно рискованно на отечественной почве). Раздел прозы так и называется: «”Как бы проза” и другие рассказы». Если прочитать только содержание, то основное книге читателю уже станет ясно. Это и недостаток (потому что уже все ясно), и достоинство (потому что любопытство уже проснулось). Щедрое на цитаты из книги и крупное по объему предисловие Ольги Балла тоже интригует своим названием: «Только я и холод». Как предуведомление к чтению, оно, может быть, и велико, но читать стихи незнакомого читателю автора помогает, и отношения с поэтом у читателя посредством этого текста выходят на новый уровень.
Анализировать стихотворения девяностых в 2025 дело неблагодарное. Потому постараюсь отойти от анализа. Потому что стихи Алексея Ильичёва всё же меня задели. Так что пойду от стихотворений и от времени, в которое они были написаны. От моего времени.
«И если твоя монета упала на землю решкой, / Орёл пролетает сверху, её накрывая тенью». Время здесь во всём: и в почти нелепо растянутом, похожем на галлюцинацию «пролетает» (а очевиднее было бы «пролетит», потому что упала, в прошедшем времени; так что, видимо, монета часто падает решкой, а орёл много раз над ней пролетает). И в болтающихся как пьяные гласных в «её накрывая», хотя лучше начать троп с «накрывая», а далее — без всяких «её», в ущерб расслабленному, как походочка после бессонной ночи, ритму, потому что о монете уже всё сказано. Однако слух повреждён, смещение звуков уже произошло, и эти тропы свидетельством такого смещения почти бесценны.
Эти стихотворения движутся (как рыбы, с которой начинается книга) сами по себе. Как в известной песне тех лет («Прыг-Скок» Егора Летова), уходят — в “пустое пространство” “широким звуком”. «Звук» и «пространство» для двадцатилетних людей того времени были основными координатами. А потом уже ̶ культура. В том виде, в котором к ней можно было прикоснуться двадцатилетним в конце восьмидесятых и начале девяностых. Отсюда у Ильичева в поэтике и рыбий хвост Мандельштама, и тщательная лапидарность Ходасевича.
Если бы, например, по опасному горному серпантину движение обычно шло в одну сторону, а потом (щелчок пальцами) внезапно пошло в другую. Как мне видится, лучше стихотворения Алексея Ильичёва описать нельзя.
Мне интереснее рассматривать стихи Алексея Ильичева в связи с неофициальной поэтической культурой Москвы и Ленинграда. Хотя я не знаю, знаком ли был Ильичев с творчеством Александра Миронова или Александра Еременко. При чтении я открыла для себя поразительную акустику.
А поэт всегда тусовщик, такая планета на восходе. Что не мешает поэту быть одиночкой.
Неофициальная поэзия второй половины двадцатого века это суровая серая зона, где всё разрозненно и связано одновременно. У стихотворений Алексея Ильичёва гораздо больше общего со стихами московских поэтов Аркадия Славоросова (Гуру) и Алексея Бекетова (Хоббит). Более искушённые в неофициальной культуре восьмидесятых читатели вспомнят мрачноватые стихи Евгения Хорвата. Да и круг чтения (исключу странную публикацию в «Ровеснике», тем более что мои знакомые читали охотнее ксероксы с книги Ричарда Баха), видимо, у поэтов неофициальной культуры был примерно один и тот же. Здесь трактаты по магии и богословию, и Гессе, и Борхес, и Кортасар, и тексты на английском любимых групп. Любимые группы исключить не получится.
«Чайка по имени Джонатан Ливингстон» Ричарда Баха. Да, чайка. И перекличка в имени и фамилии: свист, посвист: Алексей Ильичёв. Если кратко: чайка Джонатан Ливингстон учится свободному полёту. Он вырвался из оков меркантильности к небу свободы. Это было важно и для Моррисона, который кумир не только отечественной молодёжи девяностых. Эта тяга к свободе, вопреки тяге холодной, смертной, почти босхиански выписанной в «Старухе», превращает очевидное для всех падение в очевидный для немногих полет. И это самое важное в стихотворениях Алексея Ильичёва. Эти стихотворения собраны в один поступок, в одну попытку.
Но как глухо и печально узнаваемы эти образы и мысли: «всё прозрачно — ничего не видно», «ты стоишь в себе, ты готов лететь» (кстати, о чайке), «излишек бесплатного воздуха слева и справа». Эта одинокость среди так же одиноких единомышленников, которые и есть — как нет. Как руки и ноги (есть, но на самом деле их нет, потому что есть только ограниченность), как этот камушек, который вроде бы и есть, но про который «тебе солгал». Это призрачное поколение чаек, стоящее «позади нацеленного глаза» как «край нехоженого леса». Сама собой вспоминается трансовая строка Александра Еременко: «здесь невеста моя на пустом табурете сидит». Всё-таки связь поэзии Алексея Ильичева с неофициальной культурой очень сильная. Вероятно, генетическая. Он не то младший брат, не то просто присоседился стихами своими к старшим (поэтам), и они его полюбили — ни его, ни стихов его не зная. Что полюбили, не сомневаюсь: «эта тяжесть не имеет веса».
В культуре (которая сама гумус) порой время, служащее только гумусом для гумуса, дает любопытные метастазы. В книге Алексея Ильичева нет детальной и едкой иронии стихотворений Алексея Бекетова, нет макабрической красоты стихотворений Аркадия Славоросова или возвышенного безумия Сергея Жаворонкова. Поэтов этих очень мало кто знает, а зря. Без них картина тех лет далеко не полная. Но мутант начинает передвигаться, ходить, говорить. А потом — взял и полетел.
И снова неожиданная перекличка со старшими поэтами. Вожатыми, хотя вряд ли Алексей Ильичев знал именно это стихотворение Виталия Кальпиди: «Кто говорил, что есть покой и воля? / Я это никогда не говорил» (Кальпиди) — «И может быть, кто-то услышал, / Но я ничего не сказал» (Ильичев). Для меня в поэзии очень много значит такая акустика.
В стихотворениях Алексея Ильичёва самое ценное, как мне видится, скупость и ясность. Это птичье чёткое зрение, когда сложная линза обмана учит видеть вещи, какие они есть на самом деле. И это парадокс — как внезапная перемена движения на горном серпантине.