Ирина Островская ‖ Движения «Внутренних ландшафтов» Елизаветы Гариной

Мир, создаваемый словом Елизаветы Гариной, безусловно, поэтический. Это — медиум между внутренним и внешним, приближающийся и к внешней реальности, и к воображаемому. Он расположен между прошлым и будущим: мир застывший, мир в движении.

Название поэтического цикла — «Внутренние ландшафты» — очень точное. Являясь частью основного текста, оно не только задает правила устройства внутренней вселенной текста, но и позволяет читателям понять немного больше про то, как его, собственно, читать. Я прислушалась к названию, вспомнила, что такое ландшафты. Самый частотный синоним — это «пейзаж», слово из «визуального языка», его хочется описывать.

Поэзия Гариной построена на наблюдении: как внешнего, так и внутреннего поля. Они часто сменяются. Динамика переходов от одного типа наблюдения к другому, вероятно, и создает поэтический хронотоп. Сразу вспоминается традиционная японская поэзия, в которой поэт — не творец, а скорее, продуктивный созерцатель, который старается познание природы наиболее точно запечатлеть словами.

Что-то похожее присутствует и в стихах Гариной, но с той разницей, что в цикле природа и ее действительность уже вписаны внутрь лирической героини — ландшафты находятся внутри. Заметна некоторая тенденция к снижению субъектности лирической героини: глаголы действия гораздо чаще располагаются рядом с существительными, обозначающими неодушевленные предметы, чем со словами, характеризующими лирическую героиню. Она же описывает, вспоминает, интроспектирует…

…море здесь бедности <…> И своей эманацией ложится на всех.

И закаляет.

И учит

Легко мыслить поэтический цикл Гариной в символистском контексте: кажется, все предметы, заключенные в слова, имеют огромное семантическое наполнение. И лирическая героиня через это специфическое наблюдение за природой или просто за чем-то внешним, пытается коснуться чего-то сущностного, сакрального. В теле текста видятся литературные цитаты, прикосновения к религиозным, культурным сюжетам. Автор пользуется приемом «вглядывания в слова», когда при беглом чтении невозможно понять, в каком конкретном смысле взято слово, какую функцию оно выполняет, и первое читательское предположение вряд ли будет равно «конечному оттенку смысла слова». Вероятно, это и делает «Внутренние Ландшафты» живыми — процесс вглядывания в слова все-таки равен выходу из автоматизма. Это заставляет мысли и образы рождаться вновь и вновь:

И этот его избыток относится не только к морю как воде <…> море здесь бедности, печали, ежедневных огорчений…

Как бы ни хотелось интуитивно приписать слову Гариной оттенки интертекстуальной связи с японской поэтической традицией, не поддадимся искушению. Желание это, скорее всего, продиктовано ощущением тождественности миров универсумов и сходным впечатлением от текстов «моно но аварэ» – грустного очарования всего сущего. У Елизаветы не природа является универсумом, вернее, не только природа, вместе с ней и город, и шум, и обрывки речи, а может, и сама лирическая героиня.

Стихотворения в цикле располагаются таким образом, что между ними образуется связь образов, семантический ритм. Стихотворения динамически соединены друг с другом. Так, например, образ моря пронизывает весь цикл, создает кольцевую композицию. Первое стихотворение цикла начинается с перечисления глаголов движения:

 Река течет, движется вглубь, продвигается шаг за шагом, завоевывает континент. Море – идет из глубины. Его вода стремится к земле

Кроме остранения и особого ритма, достигаемого перечислением, вода уже успевает обрести человеческие черты, ведь только человек может воевать, да и море, кажется, идти не может. С первых слов цикла возникает концептуальная метафорическая связь между морем и человеком. Интервал человека и моря становится аккордом, но не разрешенным — из-за образа мамы — он звучит до последнего стихотворения цикла:

История в языке. Язык – в море. В некоторых европейских языках слово «море» и слово «мама» имеют один корень

Из последнего стихотворения становится ясно, что море и не исчезало. Оно виделось в другом стихотворении из середины цикла сказом, воспоминанием речи «Мам, ты опять». Появлялось море и за дверью, появлялось миром – в него погружаются в гидравлических костюмах: «Стаскиваю с себя гидравлический костюм, надетый утром для погружения в мир за дверью».

В последнем стихотворении можно наблюдать наивысшую точку эманации. Все стекает в море:

История в языке. Язык – в море.

Море – красное

И именно в этом стихотворении снова яснее слышится аккорд «море–человек–мама»:

В некоторых европейских языках слово «море» и слово «мама» имеют один корень.

«Mar, mar» – издаешь, когда страшно.

И сейчас

Стихотворение и весь поэтический цикл заканчивается в настоящем времени. Это намекает на то, что рецензент совершил ошибку, когда, увлекшись клишированными фразами, написал, что мир во «Внутренних ландшафтах» — это мир-медиум между прошлым и будущим, что верно только в отношении прошлого. Особенность словесного узора цикла Гариной в журнале «Интерпоэзия» (№ 4/2023) в том, что ни в одном стихотворении нет будущего времени. Лирическая героиня купается в рефлексии, воспоминания вплетаются в настоящее время:

Тридцать лет прошло, а он так и смотрит ненавидящими глазами.

Видимо, я, на самом деле, не хочу взрослеть

Здесь текст прошлого находится в рекурсивных отношениях с текстом настоящего. Может быть, это связано с концептуализацией тела, внутрь которого вписываются ландшафты, и тогда это ландшафты памяти. Поэтому вернее было бы сказать, что мир — результат авторской космогонии — медиум между прошлым и настоящим…

Находясь в области поэзии, оно гармонично вписывается в нашу реальность, в мою реальность. Я подошла к своей маме и не задумываясь, не желая цитировать, произнесла: «Мама, а ты знаешь, что в некоторых языках, слова «мама» и «море» имеют один корень?» Честно говоря, я не проверяла, правда ли это, и не совсем понимала, что хотела этим сказать. Однако словам Елизаветы хотелось верить, и для меня они ожили, и были произнесены.