Елена Сафронова ‖ В сторону великой русской поэзии

…Все время, что я читала книги известных не только в Казани поэтов и культуртрегеров, Галины Булатовой и Эдуарда Учарова, и писала о них статью, мне приходилось настойчиво гнать из головы народную поговорку: «Муж и жена — одна сатана». Обывательские максимы неприменимы к искусству, семейный союз творческих людей не означает творческого тождества. Галина в интервью «Литература и поэзия требуют живого присутствия и участия» порталу «Ревизор.ru» (июль 2020 года) сказала прямо: «Конечно, мы творческая и семейная пара, и во многом помогаем друг другу, но всё же у нас разные проекты». Авторский проект Галины Булатовой — литературная премия «ДИАС» в память писателя и философа Диаса Валеева, основателя теории мегачеловека и общепланетарной религии. Эдуард возглавляет казанское литературное кафе «Калитка» Центральной библиотеки — современную творческую площадку для литераторов и не только. Да и в анализе творчества членов любой творческой группы — семейного ли союза, поэтической ли школы, литературного ли объединения — единицы нельзя слишком «совмещать», обезличивая авторскую самостоятельность и ценность каждого. Потому я старалась обращать внимание не на сходства, а на различия в поэтическом голосе своих героев. Но народная мудрость нет-нет да и напоминала о себе…

Самые «свежие» на сегодня книги Эдуарда — «Стиходворения» и Галины «Я, Бог, любовь и око» — перекликаются по построению. Это «межтематические» и «межжанровые» сборники, куда входят не только стихи, но и короткая проза, эссе, публицистические и литературные заметки и травелоги. Наверное, сегодня такой многожанровый состав книг можно найти у разных писателей. Авторам хочется, когда представляется возможность издаться, вложить в книгу как можно больше мыслей и чувств — то есть текстов. Тексты — первичны. Но с другой стороны упорно выходит, что Галина Булатова и Эдуард Учаров схожи в том, что работают во многих смежных жанрах и не ограничивают себе свободу высказывания!.. При этом не «поют дуэтом», а дополняют друг друга. Важное дополнение к книге Булатовой — поэтические переводы: рубаи Алексея Гаджиева (с лакского — языка одного из коренных народов Дагестана) и «Любовь Психеи» Томаса Данна Инглиша (с английского).

Галина Булатова в новой книге воздает должное и семейной истории. Раздел «Яблочко на тарелочке» — это полномерная «Семейная сага», иллюстрированная письмами членов семьи и забавными эпизодами из жизни маленьких детей автора («И первое «можно»»). Не хочется произносить банальности, что сейчас семейные ценности в тренде, а обращение к своим корням нужно каждому. Радостно читать такие тексты и видеть в каждой строчке, как человек любит свою семью и гордится теми, кто дал ему жизнь. Простое человеческое чувство — хороший материал для художественного творчества.  Это иллюстрирует стихотворение «Дедушка мой Булатов» (в стихах из книги «Сильнее меня», републикованных в новом сборнике):

Память ценнее клада, если добро в судьбе…
Дедушка мой Булатов, вспомнилось о тебе.
Вглядываюсь в начало: кто-то скромней едва ль —
Долго в шкафу молчала страшной войны медаль.

Это и мой осколок — жизнью неизлечим…

В предисловии к сборнику Галины Булатовой татарстанские поэты акцентировали внимание на том, насколько ей присуще чувство родины. «Поистине бунинская одарённость: особое зрение, абсолютный слух, тонкое обоняние!.. Умение, мастерство дают возможность Галине Булатовой сделать фактом даже описания собственных скитаний по городам и весям. … И все это с искренней любовью к тому, что называется Родиной, или с искренним уважением к иному», — пишет председатель Татарстанского отделения СРП Николай Алешков. «Истинная, не плакатная любовь к родным краям — вот лейтмотив всего творчества Галины Булатовой», — считает член СП Республики Татарстан Рустем Сабиров. «Глубокое чувство исторической памяти, родства со своими кровными предками и с родной землёй у Булатовой проявлено отчетливо, об этом она не устает говорить», — присоединяется к мнению земляков Галины писатель из Москвы Эмиль Сокольский.

Но мне хочется в хорошем смысле возразить этим формулировкам. Да, Булатова много и вдохновенно пишет о разных примечательных уголках России и мира и в стихах, и в прозе. Поэтические «травелоги» представлены в основном в выдержках из книги «Сильнее меня». У некоторых характерные заглавия: «Дворцы городов», «Сызрань», «Елабуга», «Волга, Вятка, Ока и Кама». Последнее стихотворение особенно проникнуто «памятью рода» и читается как стихотворная автобиография (как и «Из ненаписанной поэмы», видимо, отрывок из произведения крупной формы, которое еще «вызревает», если апеллировать к заглавному образу книги — яблоку):

Волга, Вятка, Ока и Кама — вот четыре родных сестры.
Между этими берегами пращур мой разжигал костры.
Волховал, приготовясь к севу, и поглаживал оберег,
Чтоб вовек родовое древо пило воду из этих рек.

…Если есть у свободы запах, это запах родной реки.

…Волга, Вятка, Ока и Кама, — и щепотью ведомый перст
На груди четырьмя штрихами, как судьбину, выводит крест.

В новой книге этот концептуальный ряд продолжается стихами «Байкал», «Симбирск», «Чистополь», «Закат из окна поезда». А портреты ставшей родной для поэтессы Казани проглядывают и в стихах с иными, отвлеченными названиями:

Мы вышли в путь. Маячил целью
Базар казанский вдалеке.
(…)
Мы шли вдвоём. И было любо
Шагать по перекрёсткам дня.
Тюльпаны силились на клумбах
Головки жёлтые поднять.

Кабан, давно забывший льдины,
Блестел в многоверстовый рост.
Тянулся шеей лебединой
За нами Лебедевский мост.

Зелёной майской позолотой,
Безбожный, был прощён апрель…
И робко пробовал полёты
Огромный полосатый шмель.
(«Шмель»)

Где ветка касается робко
Горячей щеки фонаря,
Вела меня быстрая тропка
От прожитого февраля.

И были дома у обочин
В вечернем прищуре слепы,
Но даже в преддверии ночи
Я видела марта следы.

Резные балкончики зданий
И дерево в истинный рост
Взлетали уже над Казанью
Под звоны оттаявших звёзд.
(«Март»)

Прозаические записи из поездок логично собраны в разделе «Прогулки и путешествия». Среди них выделяется очерк о Казани «С любовью к Адмиралтейской слободе». Это «местоведение» так же поэтично и образно, как стихи Галины: «Карта Казани подмигивает Брюсовским глазом. Старые резные деревянные домики почти вросли в землю, иные прячутся за палисадниками с золотыми шарами, чтобы не видеть бетонных заборов, за которыми важные обыватели возводят пафосные дворцы… Белая ваза фонтана в Адмиралтейском саду изнывает от жажды. Двухсотлетний одутловатый тополь задумался посреди дороги: можно ли объять необъятное? … Пушки у казанского порохового завода в оба глаза смотрят на сияющие купола Зилантова монастыря напротив».

Но, мне кажется, сведение сути поэтики Булатовой только к чувству родины — при всем его величии — чревато не замечанием в этом художественном явлении иных, не менее важных граней. У стихов Булатовой не «дом», а пространство обитания. Это не только Казань, хоть она дорога автору и одухотворяет ее на писание стихов, вообще не какая-либо из географических территорий — а вся русская литература, из которой она вышла как поэт и в русле которой остается, не допуская себя до слишком радикальных экспериментов со словом и слогом. Думается, если бы Булатова захотела, то изобрела бы собственный поэтический язык. Ее чувство слова и поэтический слух прямо пропорциональны чувству красоты земли и стремлению отразить ее — красоту — в стихах:

Сызрань — сыздавна, сызмала, сызнова…
Деревянное кружево крыш.
Кисть берёзы окошки забрызгала,
У которых с восторгом стоишь…
(«Сызрань»)

Тонкое звуковосприятие Булатова выражает на письме в том числе употреблением буквы «ё»: не все поэты помнят о ней, а кто-то вовсе не считает эти точечки важными. Но для Булатовой они необходимы. Полагаю, потому, что структурируют прочтение с правильными ударениями, а нашей героине дорог ритм — если у нее в этой книге и встречаются нерифмованные тексты, то это белые стихи с неизменно чёткой ритмикой. За одним-единственным исключением: верлибром памяти отца.

Сосёнка, схваченная оградкой,
и беломраморная берёзка, —
теперь всё это в твоём владении, папа —
как раз к юбилею…

Не столько стихи, сколько задушевный разговор с ушедшим родным человеком, желание высказать ему вослед то, что не успела проговорить при жизни. Важно в этом монологе признание:

Я помню все твои присказки,
они — половина моего языка.

Галине Булатовой уютно в речи, созданной предшественниками. В их число входит, как мы видим, разговорный народный язык родных. Но в большей степени предшественники Булатовой — создатели русского литературного языка. В первую очередь, Пушкин, с которым она общается не «на дружеской ноге» (с), но на уважительной ноте:

Вольной русской речи
Катится река.
Александр Сергеич,
Я — издалека.
(…)
Стало быть, пригожий
Этот райский сад
Оказался горше,
Чем Дантесов ад.
Не сломала срока
Магия камней:
Подчинились року
Ваши семь перстней.
Там, от Чёрной речки,
Обжигая лёд,
Вольной русской речи
В жилах кровь течёт.
(«Пушкин»)

«Вольность русской речи» можно толковать по-разному, в том числе и в контексте известной оды Пушкина. Это не про Булатову — у нее нет политических и гражданских стихов, памфлетов, сатиры. Нет у нее и вольностей стихосложения — поэтесса использует красивый литературный слог, иногда, быть может, слегка злоупотребляя «декоративностью», красочностью:

Там травы по-комариному налились
Звенящей кровью молоденькой земляники …
(«В зените»)

Над Камою полумесяц
Подковой в ночи блестит.
(«Елабуга»)

Вот прыгает он, несётся,
За кроны цепляя лес,
Испуганный шарик солнца,
Последних минут жилец.
Разверзла земля объятья,
Втащила добычу в склеп.
Недолго кровавых пятен
Вдали отмывали след.
(«Закат из окна поезда»)

Но это простительно: еще Серебряный век привнес в русскую поэзию обилие цветов (в обоих смыслах), тягу к ярким, броским образам и цветописи, а мы уже отметили, как значимо для Булатовой продолжение стихотворных традиций. Излюбленных (чаще других упоминаемых) цветов у поэтессы три — красный (со всеми его оттенками) и синий с зелёным, тоже в полной палитре. Если красный обычно символизирует тревогу, потрясения и пылкие чувства, зелёный — счастье, гармонию, мудрость и умиротворение, то синий толкуется более возвышенно: цвет неба воспринимается как цвет духовного поиска. В религиозной поэзии синий считается цветом Богородицы. Но Булатова не пишет духовных стихов в их традиционном понимании. Просто все, о чем она говорит в поэзии, для нее священно.

У полдневной реки,
На твоём побережье,
Вдохновляться зелёными рыбами глаз,
И волны кружевами расшитый атлас
Выпускать из руки,
Сотворяя мережку…
И семь звёзд из ковша
Проливать без остатка,
Выжидать от ростка до цветения роз
(Философия розы — занятный вопрос) —
А тобою дышать
Удивительно сладко.
Если всё это Бог
Потеряет из вида,
Или взвешивать станет, над бездной держа, —
Ничего не останется — только дышать:
Вдохновение — вдох,
А поэзия — выдох.
(«У полдневной реки»)

Таким образом, повторюсь, пространство бытования поэтики Галины Булатовой становится шире Казани и бассейна Волги, шире даже России. Его границы «по горизонтали» распространяются в пределы нематериального мира. «Чистополь», «Симбирск» и «Елабуга» из стихов Булатовой — не просто точки на карте и туристические объекты — это опорные пункты неизмеримого литературного пространства («Пастернак не отпускает, / Возвращайся, говорит», «Симбирск, откройся! …И честной карамзинской музой, / и русской мыслью Гончарова», «Елабуга, сколько вёсен / возьмёшь ты на карандаш?..»). А «по вертикали» (если здесь вообще применимы геометрические категории) это пространство уходит в историю и в принципе теряет возможность ограничения. Тут применимо не ориентирование по шкале времени, а ощущение поэта в единстве со всеми, кто жил, творил и преобразовывал этот мир к лучшему до нее — и будет делать то же самое после. Вот такая метафизика, или, по меткому выражению Булатовой, поэзотерика.

«…для меня поэзия сродни природе: и та, и другая живут по своим ритмам и законам. Вот сейчас смотрю за окно — валит снег — чем не белые стихи? Любое действо природы — поэзия. Мои любимые — дождь, снег, кружение яблоневого цвета и листопад», — написала Галина в опросе портала «Ревизор.ru» ко Дню поэзии в 2021 году. Далее она представила новейшую российскую историю на протяжении трех столетий как чередование имен стихотворцев и смену поэтик — о чем я и говорю.

Интересное высказывание сделал о сущности поэта Галины Булатовой в предисловии к сборнику Филипп Пираев: «…ощущение стремительного и лёгкого, граничащего с невесомостью полёта. И этому способствует… само мироощущение автора. Галине свойственно тонкое, можно даже сказать, по-женски интуитивное чувствование мира». Коллега Булатовой оценил ее как поэта с необычным мироощущением. Это верно, у Булатовой особенное мировосприятие в стихах. Но хороших поэтов не бывает без собственного мироощущения. И еще меня смущает упоминание пола автора в порядке качественной характеристики и указания на некую типичность. Чаще всего критики, находящие «типично женское» в стихах, написанных прекрасным полом, попадают в плен стереотипов. Помимо «интуитивности», женскому творчеству зачастую приписывают сентиментальность, чувственность, душещипательность… И тут самое время перейти к сборнику Эдуарда Учарова «Стиходворения».

Книга Учарова тоже более чем наполовину (как и у Булатовой) состоит из прозы. А в прозе тоже, как и у Булатовой, доминирует автобиографическая проза и семейные воспоминания — не количественно, этих заметок не так уж много на общем фоне, но эмоционально. Короткие тексты «Книги», «Оперный театр», «Отец», «Бабушка», «Черновики», «Олежка» — самые, пожалуй, сентиментальные в прозаическом блоке; у меня при их чтении порой наворачивались слёзы (а ведь автор — «мужчина, даже с бородою», как говаривал Саша Чёрный!..).  Говорю обтекаемо «тексты», потому что затрудняюсь определить жанр. Слишком автобиографичные и интимные для рассказа; слишком художественные для  очерка; слишком «горячие» для воспоминаний и тем более для генеалогического древа…

Приснилась бабушка Елена Георгиевна.
Готовь — говорит — поленницу, чтобы удобнее было брать дрова для титана.
(…)
Я уже давно в Казани.
Бабушка, какая поленница?
В своем ли ты уме?
Здесь нет никакого титана и печки на кухне.
Если ты что-то хочешь сказать, говори прямо.
Будет возможность — съезжу ещё в Сосновку, зайду к вам с дедушкой на кладбище, а ты опять промолчишь…
(«Бабушка»)

Эти истории на стыке прошлого и настоящего, воображаемого и реального невелики по объему, но полномерны по насыщенности подробностями, деталями, уникальными штрихами и, разумеется, чувствами автора. Честно говоря, к ним просится то «ненаучное» определение, которое Галина Булатова дала поэзии в целом — выдох.

«Выдох» Учарова «Черновики», закольцованный учительским мемом «Сдаём черновики!» и посвященный ушедшим — в основном водкой погубленным — друзьям живо напомнил мне маленькую поэму Валерия Прокошина «Выпускной-77», пронизанную ужасающим рефреном «спился и умер», с которым в кошмарном сне автор перебирает список одноклассников. Впрочем, некоторые трагически погибли или были убиты. Но сути это не меняет. Поэма Прокошина завершается постскриптумом:

в прошлом году на встречу выпускников
из нашего класса не пришел ни один человек
потерянное поколение
из которого почти никто не выжил
кроме меня
но я не хочу просыпаться

А в 2009 году не стало и самого Прокошина. Так не осталось никого из выпускного класса одноэтажной сельской школы в Калужской области 1977 года. Автобиографичность этой поэмы не подлежит сомнениям — как и художественность, несмотря на жуткие реалии. На таком же стыке достоверности и художественности пишет свою прозу и Учаров, превращая констатацию пугающих фактов в эстетическое высказывание:
«Внезапно кончился Олег. Длился сорок лет с небольшим, а потом, после недельного запоя, пришел к соседям, сел на диван и умер. Будто задумался. Руку под щёку подложил и был таков.
…Заплывший глаз истоптала муха. Участковый опрашивал хозяев квартиры. Малыш сквозь прутья детской кроватки дотянулся до коченеющей олежкиной руки, пощипывая её и улыбаясь». («Олежка»)

Может быть, эти записки считать стихотворениями в прозе, восходящими к страшным, мистическим и символичным образцам главного русского корифея жанра — Ивана Тургенева?..

Если бы вся проза Учарова была написана на таком эмоциональном напряжении, боюсь, книгу читать было бы психологически невыносимо (как и автору, уверена, писать её). К счастью, здесь есть и «просто» травелоги — взвешенные, информативные записки из прогулок и поездок. Эдуард тоже закономерно много пишет о Казани. Их с Галиной объединяет не сам тот факт, что они описывают город, в котором живут (такое сопоставление довольно примитивно, хотя от того факта, что, скажем, у обоих есть очерк об Адмиралтейской слободе, не отмахнёшься), но то, как они его представляют в слове. «Адмиралтейская слобода» Учарова тоже — как и его рассказы о семье и о близких, уже навсегда дальних, и как путевые заметки Булатовой — тяготеет к поэзии в прозе:
«Женщина с ребёнком в гипсовом приветствии пытается схватить воздух над головой, но он сначала трескается, а потом крошится под ноги наглым и жирным голубям…
Вытянутый парк вдоль шоссе прячет в своих глубинах ангельский фонтан, трубящий во все стороны тяжелыми струями подказанных вод…
…Заброшенное мусульманское кладбище, уходящее своими косточками в Волгу — мы выслушали твои молитвы и оплакали твоих жильцов далеко за бакеном, где всё ещё ходят, переваливаясь с боку на бок, ржавые баржи».

«Путевые заметки» Учарова и Булатовой роднят между собой внимательный взгляд, парадоксальная точность описаний и — в случае Казани — нескрываемо нежное к ней отношение. Эдуарду, на мой взгляд, более свойственно одухотворение неживого. Это не только города касается — но и самых обыденных вещей. Изумительно начало рассказа о велосипедной прогулке «Левый берег»:
«Вытащил сонного, не успевшего продрать педали Велосипеда во двор и покатил к Кремлю. На Набережной Велосипед очнулся, заулыбался спицами, довольно затрещал цепью. Потом нахмурился — за Цирком замерли коротко стриженые пуделя лип».

Таких примеров оживления неживого по страницам «Стиходворений» рассеяно множество, и не только в прозе. Первый раздел книги «Стихи. I» полностью охватывает Казань как историческую, бытийственную и вдохновляющую территорию:

Крыш прогнивших топорщится шерсть,
крылышкуя, смеётся кузнечик,
он на Волкова, дом 46,
нашептал Велимиру словечек.
(«Улица Волкова»)

В ареал «нашёптывающих словечки» входят и окрестности татарской столицы, и другие города республики: «Лобачевского, 12», «Лядской сад», «Ленинский садик», «Озеро Кабан», «Городской диптих», «Казанская табачка», «Свияжск», «Елабуга»… «Занимательное краеведение» в стихотворной форме все расширяется, словно фокус телескопа — в него постепенно входят Самара, Йошкар-Ола, Саратов, Дагестан с Каспием… Учарову как бывалому путешественнику свойственен «географический» взгляд на мир. Многие фрагменты карты мира он видит в литературном или философском преломлении — «Ангольский почтальон», «Египет» и мое любимое уже с заглавия «Притча во Янцзыцех»:

Я от жёлтого ливня тебя не спасу,
хворостинкой по спинке до дома пасу,
ты Сибирь, как гранату, кидая,
пей зелёные травы Китая.

Отличай, если хочешь, Рембо от Рабле,
и пока ты на пьяном плывешь корабле,
я тебя приласкаю по скайпу
от шиньона до красного скальпа.

Такой подход объясняется парадигмой поэта, объяснённой, в свою очередь, в одном из его «Восьмистиший»:

Земля — это белая точка
и — вдруг — наплывающий шар,
на клеть голубого листочка
упавший, ушедший пожар.
И снова — сиянье, горенье
над пропастью светлых скорбей,
где Землю, как словотворенье,
покатит поэт-скарабей.

Земля, сотворенная словом поэта и поэтом же «катимая» — безусловно, смелый образ. Но при всей стереоскопичности видения центр поэтического мира Учарова — в Казани. В отличие от иных городов, она для него не вымышленная или воображаемая, а реально существующая и дающая возможность существовать поэту.

Сидишь и под баночку пива
печёную осень жуёшь —
и вроде не так уж тоскливо,
и даже как будто живёшь, —

признается Учаров в стихотворении «Парк Чёрное озеро» из «Городского диптиха». Цимес в том, что ощущение жизни возникает у поэта в парке и вплотную от этого места зависит:

Вот так вот — сидишь на скамейке,
корнями ушедшей в погост,
а годы проносятся мельком
в аллеях, где ты произрос… 

Думаю, другого такого «местоцентричного» поэта, как Эдуард Учаров, еще поискать!.. Интересно, что его стихи о Казани в книге «Стиходворения» выглядят более новыми, чем прочие. Многие из стихов Учарова «на общие темы» знакомы мне еще по книге «Подворотня», рассмотренной почти 10 лет назад в обзорной статье «Пять стихий поэзии». А вот казанский цикл я читаю, думается, впервые. Если я не ошибаюсь, и эти стихи действительно написаны в более поздние годы, смею их рассматривать как качественный скачок для автора. Может показаться, что писать стихи о своем городе — просто для поэта. Но ведь существует понятие божественной или высшей простоты, до которой надо долго расти…

Немаловажно и то, что Учаров и Булатова принимают свой город полностью — с его богатой историей, с его людьми, с его культурой. Недаром в обе книги входят заметки о поэтах и писателях — преимущественно земляках. Булатова пишет о наследии философа Диаса Валеева, творчестве Наиля Ишмухаметова и о сборнике алтайского писателя с самарскими корнями Игоря Муханова «Сказы и байки Жигулей». А Учаров — о целой плеяде татарских авторов разных поколений, начиная с фронтовиков: Юрии Макарове, Геннадии Капранове, Леониде Топчем, Сергее Малышеве, Равиле Бухараеве, Романе Солнцеве, Николае Беляеве, Иване Данилове, Алёне Каримовой и других. В одних случаях это очерки портретного свойства, затрагивающие судьбу и поэтику имяреков (в книге по девять эссе об ушедших и о живых поэтах); в других — отзывы на конкретные книги. Их Учаров не подает по канонам рецензии — это всегда очерки в вольной и фантазийной форме, остро проникнутые читательским ощущением.
«Еду в другой город. Уезжаю. Бегу от смертей. От неустроенного быта в полуразвалившейся квартире. …Убегаю от бывшего себя. Успеть бы на автобус, а там:

Не протирай окно, не суетись! —
не всё ль равно, куда бежит автобус?
Закрой глаза и выцветшую высь
окрась мечтой, поэту уподобясь…»
(«Автобус Филиппа Пираева»)

Скорее, это эссе о книгах, чем критические заметки, потому что в большинстве случаев Учаров применяет один и тот же прием — для описания чужой поэтики изобретает собственную, перекликающуюся со слогом своего объекта. Молодым участникам семинаров критики их ведущие стараются донести, что это ошибка — не ошибка, но отступление от духа и буквы критики как жанра аналитического. Но Учаров уже настолько взрослый и самодостаточный поэт и рецензент, что к нему с «учебным лекалом» не подойдешь. К тому же автор сам осознает несоответствие стандартам: «критический» блок «Стиходворений» так и называется — «Эссе по мотивам казанских поэтов». В общем-то, «эссе по мотивам» хороши своей выразительностью, зримостью того, как поэзия одного автора отражается в описании другого. А наиболее пронзительный очерк в череде материалов о поэтах — «Памятник Леониду Топчему», поэту, прошедшему лагеря, автору трех тонких стихотворных сборников, из которых при его жизни — изломанной, скудной, трагически-нелепо оборвавшейся — вышли только два. По мнению Учарова, стихи Топчего отличали «богатая метафорика, роскошная система образов и в то же время необычайно простая напевность строк». Благодаря последнему качеству стихи Топчего могли бы стать, считает Учаров, песнями не менее знаменитыми, чем «У Чёрного моря» на слова Семёна Кирсанова в исполнении Леонида Утёсова. Да вот не встретился бывшему сидельцу свой Леонид Утёсов…

В финале не буду повторять народное присловье, с которого начала — скажу иначе: прочен не тот союз, в котором смотрят друг на друга, а тот, где смотрят в одну сторону. Это, безусловно, относится к семейному и творческому союзу Галины Булатовой и Эдуарда Учарова. А сама «сторона» вынесена в заголовок.