Книга проживает
бесчисленное количество жизней,
в зависимости от того,
кто ее читает и когда
– Нарисуй мне барашка. Ее прохладная нога легонько наступила на мою.
Я отмахнулся.
– Погоди, работаю.
– Над чем?
– Вот, — я протянул ей смятый листок, на котором ночные рифмы устроили гулянья и никак не хотели становиться стройными рядами.
– Нарисуй мне барашка, прошу.
– Что за детский сад, ты же знаешь, я не художник.
– Не надо быть художником. Нарисуй.
– Тебе не важно, что у меня ничего не выходит? Тебе нужно, чтобы все было по-твоему?
– Ты отвлечешься, когда немного порисуешь. И рифмы начнут тебя слушаться. Правда-правда
Я знал, что она права, но сдаваться не хотелось. Эти женщины. Они всегда чуют слабину, а потом крутят нами, как хотят.
Почувствовал ее губы у себя в волосах и не смог противиться.
– Держи. — На смятом листочке был нарисован кружочек с симпатичными загогулинками. В моем понимании, они походили на кудрявую баранью шерсть.
Она звонко засмеялась:
– Он похож на поросенка, такой кругленький.
Я осмелился поднять глаза на нее. Она зависла в воздухе, болтая босыми ногами. Запрокинула голову так, что на шее были видны две продольные морщинки. Я хотел их потрогать. Хотел.
Но меня охватил дух противоречия.
– Ах так? — Я скомкал лист бумаги и швырнул в нее, и другой, и еще. Она продолжала смеяться. Ни один ведь так и не попал.
– Ты сама похожа на поросенка, несносная. Совершенно несносная.
Она тихонько проплыла в сторону бумажных снежков и расселась на полу по-турецки, собирая их в пирамидку.
– Вот. Теперь похоже.
Барашек, собранный из бумажек, весело заблеял и поскакал к окну. У открытой форточки он обернулся, пробебекал еще разок и вылетел, распадаясь на хлопья снега.
За окном бушевала метель.
– Как быстро. Вроде бы так недавно была осень. Ты помнишь?
Я оглянулся на нее и не увидел. Страх сжал сердце. Больно. Так больно. Дыши. Дыши. Все в порядке. Она просто вышла из комнаты. Она вернется.
Звонок в дверь.
Это она?
Нет. Сосед-пьяница.
Зачем он приходит? Почему ко мне?
Я сижу на полу, на нем же разложена газета. Мне почему-то кажется, что так правильно, с газетой. Как будто мы в молодости. Как будто нам по двадцать.
Нет денег. Нет мебели. Даже нормальной посуды нет. Старый стакан, банка шпрот и одна вилка на двоих.
– Почему ты пьешь? — Я повышаю голос на соседа.
– Почему ты пьешь?
– Чтобы забыть.
– Чтобы забыть что?
– Не помню.
Как с ним разговаривать? Он как стервятник, ищет тех, кто не может ему отказать в компании.
Поскорее бы она пришла и его прогнала. Глупый он человек. Хочет забыть. А я хочу помнить. Но почему-то воспоминания ускользают. Еще вчера я помнил запах ее духов. А сегодня достал флакончик из ящика с бельем. И не узнал. Выдохлись духи. И рифмы. Рифмы тоже выдохлись. Может это как-то связано?
Я в магазине. Яркая и легкая, словно колибри, девушка-консультант порхнула ко мне:
– Ищете что-то особенное? — Я молча показал ей флакон.
– Отличный выбор. Она провела меня к полке, где в отражении зеркал множились сотни таких же флаконов. Прозрачные. Изящные. Издающие призывные ароматы.
Они окружили меня, как будто предлагая: попробуй, погрузись, прикоснись.
Не то. Все не то. Я не могу расстаться с этим пустым пузырьком. Я не могу поменять его на такой же полный. Случайный прохожий, поглядев на меня, покрутит у виска. Скажет: он точно такой же, как те, что на полке. Но мне дорог мой флакон. Ведь это он касался ее запястий. Он лежал в ее белье, даже когда духи уже закончились. Его я искал, когда вдруг получил смс: «С годовщиной, любимый». Он особенный. Для нее и для меня.
И я возвратился домой. Она ждала меня там. В кресле-качалке, поджав одну ногу калачиком, она сосредоточенно метала петли. На носу у нее были очки.
– Это шарф?
– Да, из золотой пряжи. Тебе очень пойдет. Когда напишешь свою поэму, обещай, что все награды будешь получать только в нем.
Я отвернулся, не желая признаваться себе, что это лишь лунный луч на моем старом кресле. Хочу верить, что это шарф из золотой пряжи. И я напишу эту чертову поэму.
– Конечно, напишешь.
– Сколько раз просил не подслушивать мои мысли
– Прости, дорогой. Ты так громко думаешь.
Звонок. Мой агент жужжит в трубку как разозленная пчела. Цифры-цифры. Аванс. Три да пять — восемь. Тринадцать плюс восемь — двадцать один. Двадцать один чего? Денег? Я напишу. Напишу. А впрочем! Неужели он думает, что за деньги можно владеть вдохновением? Или даже мной? Поразительный народ эти агенты.
Я напишу. Напишу.
– Ты уже написал. Просто пока не знаешь об этом.
– Если ты знаешь, подскажи слова.
Она в уютной лисьей кигуруми уже сидела рядом со мной. На ногах смешные пушистые тапки.
– Помнишь, как мы встретились?
– На работе
– Верно. Где я была всего лишь коллегой, точно такой же, как сотни других коллег. И была тебе не нужна. И ты мне был не нужен. А потом ты меня приручил. И жизнь словно солнцем озарилась. Я узнавала твои шаги среди тысяч других. Мне кажется, я узнавала, когда ты заходишь в здание, даже если была на другом этаже. А если у тебя болела голова после попойки, в этот день я заходила в аптеку и покупала аспирин. Ты заходил и спрашивал, нет ли чего-то от головной боли.
– И у тебя одной всегда был аспирин.
– Не всегда. Я покупала его только когда у тебя болела голова. Я просто чувствовала. Не знаю как. Не спрашивай.
– Мы даже не разговаривали, только простые «как дела», «все хорошо»
— Я бы сказала умную фразу про то, что слова мешают людям понимать друг друга. Но все гораздо проще. Я жутко стеснительна. Всегда была.
– Не верю. Ты же всегда бронировала отели, покупала билеты, общалась с моими поклонницами.
– Да, для тебя. А для себя я не могу. Вспомни. Я никогда для себя ничего не просила.
– Я думал потому, что у тебя все есть. Есть я. Я забочусь о тебе. Заботился.
Она промолчала.
– Ты сейчас обвиняешь меня, что я о тебе не заботился?
Молчит!
– Я готовил тебе завтраки по воскресеньям! Я отдавал все гонорары. Я…я мусор выносил! Я все делал только для тебя. Потому что ты — моя! Разве не так? Скажи мне!
Она опять исчезла. Теперь я даже поругаться с ней не могу. Не могу хлопнуть дверью в спальне. Не могу ходить и заглядывать в глаза. Подсовывать зефирины на пути ее следования или предлагать завести котов.
Пуф! И я опять один сижу перед газетой и соседом. Почему он еще здесь? За окнами весна и накрапывает мелкий дождик. Захотелось пить. А воду как назло отключили. Есть только кристально прозрачное огненное пойло, от которого пить хочется еще больше. Вон. Уходи. Забирай все. Забирай огненную воду.
Я пробрался на кухню. Графин. Пустой.
Пачка молока. Пустая. Почему она еще в холодильнике? Кажется, меня лихорадит. Вокруг все как во сне. Я распахнул окно, и свежий влажный воздух окутал мое лицо. Кажется, дальше я плакал, а капли дождя скатывались мне в рот. Или это были слезы.
Самое главное то, чего не увидишь глазами, — повторяю я в который раз. Почему я не видел? Почему не звонил в колокола? Она была такой сильной. Такой храброй.
Она снова спит у меня на руках. А я вглядываюсь в ее лицо. Сомкнутые ресницы, золотистые волосы, тонкие губы — нет ничего более хрупкого на Земле. Как я был слеп. Светильники надо беречь — даже порыв ветра может их загасить.
Дали воду. Кран зафырчал, заревел, и после мутной вонючей жижи из него полилась чистая вода. В окно светила луна и бликовала в кружке.
Дай попить — попросила она. Она уже не спала. — Дай мне напиться. Мне так хочется этой воды с лунным бликом.
Я поднес кружку к ее губам.
– Знаешь, — промолвила она смущенно. — Завтра исполняется год, как я… Она умолкла. Я понял.
На душе у меня стало тяжело.
– Ты ведь не хочешь меня покинуть?
– Нет. Конечно, нет. Я всегда с тобой. Видишь, я довязала шарф.
– Я ведь не дописал поэму. Нет финала.
– Конечно, дописал. Смотри. Вот здесь: «Следы на песке». Это и есть финал.
– Ты хочешь, чтобы я мучился здесь без тебя? Что тебе вздумалось?
Она была совсем рядом. И ее сердце билось, как пойманная птица. Или мое?
– Это трудно, знаешь. Зато у меня останется твой барашек и поэма. А у тебя — мой шарф. Она смущенно улыбнулась.
– Ты напугана. Я пытался отогреть ее холодные руки. Это всего лишь дурной сон. Все это с нами. Сейчас мы проснемся в своей постели. Ты со мной. Я с тобой. Приготовим вместе завтрак, посмотрим сериал. А эта поэма. Ну её, я проснусь и забуду о ней. Ты важнее. Много важнее всего, что я делал, делаю и сделаю когда-либо.
– Видишь этот дождь?
Я кивнул.
— Открывай окно, когда дождь будет идти. И выглядывай в окно. Каждая капля, которая упадет тебе на лицо — мой поцелуй. Это мой тебе подарок. У тебя будут поцелуи из дождя. А Петербурге дождь идет часто.
– То есть, без поцелуев я не останусь?
– Никогда. Если только не уедешь в пустыню. Но, может, я и там тебя найду.
– Ты всегда находила меня. Как же ты уйдешь? Это больно?
– Не знаю, я ведь еще здесь. Но ты не смотри, ладно? Вдруг и правда будет больно, я сморщусь, зареву и буду некрасивая.
– Ты всегда красивая, даже сморщенная.
Она засмеялась.
– Умеешь ты делать комплименты. Не практикуй это слишком часто, а то девушки тебя побьют.
Она помедлила еще минуту и встала у окна. Ночь уходила. И вдалеке уже слышались звуки уборки. Шурх! Шурх! — пела метла дворника. Кап! Кап! — вторила ей весенняя капель. Фонарь у окна начал медленно гаснуть. И с фонарным светом начала гаснуть она. Медленно и неслышно.
У меня не осталось от нее ничего, кроме этого золотого шарфа. Даже воспоминания гаснут год за годом. Кажется, у нее были карие глаза. Или серые. Надо взглянуть на фото. Она любила булочки с корицей. С маком? Иногда я боюсь, а вдруг она там, у себя, тоже забывает меня потихоньку? Каждый раз, когда я слышу за окном звуки дождя, я выглядываю в окно и накидываю на плечи тот золотой шарф. Чтобы она узнала меня, даже если начала забывать. И ее поцелуи достались только мне.