Соня Рыбкина ‖ Прикоснуться к прекрасному

рассказы

Прикоснуться к прекрасному

Нужно зайти за хлебом, сыром и замороженной вишней для пирога. Особенно важно — замороженная вишня. Сегодня второе воскресенье месяца, а значит, Эрик будет готовить вечером свой фирменный бисквитный пирог. Всё должно следовать расписанию. Если что-то от него отклонится, Эрик опять станет нервничать и какое-то время будет похож на поломавшийся механизм.

Как неудачно, что её вызвали на работу с утра из-за возни с документами, в самый выходной, надо же было придумать! Ну ничего, сейчас она зайдёт в магазин, возьмёт в придачу несколько сырков его любимой марки, потом вернётся домой, обмоется (на улице так жарко!), переоденется, Эрик начнёт возиться с тестом; потом она придёт на кухню и включит какой-нибудь фильм, и он будет подглядывать ей через плечо, затем они переместятся в комнату и досмотрят кино, а после поднимутся наверх и займутся сексом — десять минут, двенадцать, максимум пятнадцать, если есть настроение подольше пообниматься; они всегда занимались этим дважды в месяц, во второе и четвёртое воскресенье.

Эрик как-то сказал Анне, если ты хочешь чаще, реже или вообще не хочешь, скажи, пожалуйста, заранее, лучше дней за десять, чтобы я мог внести изменения в расписание и привыкнуть к этой мысли, иначе мне долго будет дискомфортно, ну, ты знаешь… Она знала, он терпеть не мог, когда что-то идёт не по плану; если экскурсия, которую он вёл, сдвигалась на час, у него перехватывало горло и падало давление, а если очередную иллюстрацию для книги требовалось сдать раньше (он совмещал два вида деятельности), он впадал в длительный ступор, даже если иллюстрация была готова. Но Анна и не думала что-то менять, её устраивала иллюзия незыблемости, часть которой составлял монотонный акт с его забавной вознёй.
Ей нравилось думать, что и через двадцать лет, когда она будет почти стара (недавно ей исполнилось сорок один), а Эрик — уже не молод (признаться, его прибавление в возрасте печалило её в разы сильнее), его веки будут так же быстро-быстро трепетать подобно крыльям бабочки, когда он приближается к финалу, а она будет испытывать странную нежность (не более), наблюдая эту особенность…
Они спустились вниз, нацепив одни трусы и футболки, чтобы поесть пирога, как всегда после «акта любви»; Эрик поморщился, когда Анна произнесла это вслух, чтобы немножко позлить его; он никогда не считал это любовью.
Ещё давно Эрик сказал ей, что люди путают секс с любовью, с влюблённостью, с чем угодно ещё, сакрализуют, воспевают, и это, безусловно, их дело, только не надо навязывать.
«Я могу удовлетворить эту физиологическую потребность, — он так и сказал, — с тобой, потому что ты мне тактильно приятна. Я не люблю здороваться за руку, это странно, и обниматься. Хотя нет, с тобой люблю. Я не хочу, чтобы у тебя сложилось ложное представление о моих чувствах, Анна. Я не влюблён в тебя и не испытываю к тебе сильного влечения. Я люблю тебя, потому что ты эстетически совпадаешь с моими представлениями о приятной и даже красивой внешности. Я люблю тебя, потому что ты меня понимаешь. Наконец, я люблю тебя, потому что мы подходим друг другу, потому что с тобой я чувствую себя так же, как наедине с самим собой».
Анна вспомнила его слова, наблюдая, как он разрезает ещё пышущий жаром и очень симпатичный пирог.
— Тебе такой кусок или больше? — спросил Эрик.
— Такой же, как тебе, а то будешь переживать, что отрезал мне меньше, и они не равны друг другу.
— Сейчас сбегаю за линейкой, — Эрик хихикнул. — Держи.
Они сели за стол, она попробовала немного и потянулась, чтобы поцеловать Эрика.
— Кажется, второй раунд не был внесён в расписание, — пробормотал он с видом человека, столкнувшегося с непредвиденными обстоятельствами, но потом снова хихикнул и чмокнул её в ответ. — Вкусно?
— Очень. Как обычно.

Ему было тринадцать, когда они познакомились, ей двадцать шесть. Он был очень красивым и очень мрачным ребёнком, словно вышел из готической сказки. Она даже представила, что он живёт в огромном особняке с остроконечными башенками, и по ночам боится выходить из комнаты, потому что в коридорах кто-то стучит башмаками и тихонько подвывает.
— Я не знаю, что с ним делать, — сказал его отец. — Видите ли, моя первая жена, его мать, умерла пару лет назад. Она была, — он запнулся, — немного странная. Они с Эриком прекрасно ладили, а меня он всегда сторонился. Когда её не стало, оказалось, что я совершенно его не понимаю. Он был на домашнем обучении, жена настаивала, поэтому друзей у него нет. Он вообще не любит говорить с людьми, только со своими фарфоровыми фигурками беседует, они их вместе собирали. Каждое утро расставляет перед собой на столе и никому не разрешает их трогать. Однажды так посмотрел на меня, когда я задел одну из них, я думал, он на меня бросится. И мачеху, по-моему, он ненавидит… Да, я женился снова, вы же понимаете, я живой человек, — он как будто оправдывался. — И теперь Эрик пугает младшего. Подойдёт к кроватке и как уставится своим мрачным взглядом, пока тот не начнёт орать от ужаса. А Эрик улыбнётся, щёлкнет его по носу и уходит к себе, — он развёл руками.
— Здесь ему будет хорошо, — слащаво разулыбалась директор. — У нас замечательный психолог, — она кивнула в сторону Анны.
Анна молчала и смотрела на отца Эрика с неприязнью. Ребёнок травмирован смертью матери, с которой был близок; пережить такое в довольно раннем возрасте… А отец женится снова, заводит ещё одного ребёнка, вместо того, чтобы создать для Эрика обстановку, в которой он сможет исцелиться.
— Послушайте, Анна, отец платит нам достаточно, чтобы привести его в порядок, — говорила ей потом директор. — А вы Эрику потакаете. Все мальчики у нас аккуратно подстрижены, а у него волосы ниже плеч, и он выбивается из коллектива, на что это похоже!
— Во-первых, он всегда причёсан и забирает волосы в пучок, — возражала Анна. — Во-вторых, он страшно боится ножниц. Один раз, когда я заговорила об этом, его вырвало. Он в порядке, но у него есть особенности, которые не являются болезнью, и с ними придётся смириться, в том числе, отцу. (Про себя Анна подумала: если Эрик вообще захочет с ним общаться, когда вырастет.)
Он ненавидел стричься, ненавидел, когда во вторник происходило что-то, обычно случавшееся в четверг; он привёз с собой фигурки, каждое утро расставлял их, протирал по очереди мягкой тряпочкой и целовал в лоб маленькую пастушку, которая ему особенно нравилась. Он всегда держался в стороне и почти ни с кем не общался; обычно тихий и спокойный, один раз он неожиданно заехал обидчику кулаком в нос, когда тот стал дразнить его.
— Я считаю ниже своего достоинства драться, — сказал он Анне. — Мои руки созданы для другого. Но он мне надоел. Сегодня суббота, и в субботу меня обычно никто не трогает. Он нарушил мой покой.
Анна была единственной, с кем Эрик разговаривал — не односложно, не механическим тусклым голосом, а вполне естественно, хотя и очень тихо. Он показывал ей свои рисунки; обычно на них можно было увидеть персонажей его любимых сказок. Она никогда не говорила: «Ой, а что это у тебя?», «Это же пастушки, да?», как обычно говорят даже совсем большим детям, потому что он бы посмотрел на неё в ответ с видом: «Вы сами не видите? Зачем вы задаёте бессмысленные вопросы?»
— Я не люблю говорить с людьми, потому что не хочу тратить свои силы на то, чтобы выделить из словесного потока хоть что-то полезное, — как-то сообщил он Анне. — Я очень устаю от информационного шума, устаю, потому что обычно люди обсуждают то, что меня совершенно не интересует или раздражает.
Она не знала, что купить Эрику на день рождения, потому что обычно покупала здешним детям только сладости, но в итоге подарила ему дорогой набор акварельных красок и альбом фламандской живописи. Она зашла к нему в комнату; он стоял в пижаме у окна, волосы чуть вьются по плечам, голова наклонена, пальцы осторожно касаются фигурки. Картина «Маленький ангел недавно проснулся».
— Спасибо, — его голос звучал как-то особенно тихо. — Мама любила Брейгеля и Вермеера.
— Можно обнять тебя? — спросила Анна.
Он кивнул.
— С днём рождения, Эрик, — прошептала она.
В выпускном классе ему уже исполнилось восемнадцать. Когда он заходил к ней, она не работала с ним, как раньше; они просто разговаривали.
— У вас есть кто-нибудь? — спросил он однажды.
Она посмотрела на него немного удивлённо.
— Нет. А почему вы спрашиваете?
К людям от шестнадцати она всегда обращалась на «Вы».
— Просто, — он пожал плечами. — А секс у вас был?
— Не думаю, что это уместный вопрос.
— Вы стесняетесь? — он улыбнулся.
Она подумала, что, наверное, его улыбка выглядела точно так же, когда он доводил младшего до крика.
— Допустим, был. Один раз и давно.
— И как?
— Не знаю. Наверное, много шума из ничего.
— Хотите помочь мне расстаться с девственностью? — он продолжал улыбаться.
— Это шутка?
— Нисколько. Или я не кажусь вам привлекательным?
— Я не знаю, что такое сексуально привлекательный, — ответила она. — Но вы очень красивы. И приятны.
Он сидел напротив неё, очки в тонкой оправе, белая свободная рубашка, высокая шишечка, похожий на работника Небесной Канцелярии, который собрался составлять отчёт.
— Тогда почему нет? Мне казалось, мы подходим друг другу.
— Это не положено. И меня могут уволить.
— А мы никому не скажем. Сегодня воскресенье, почти все на прогулке. — Вот откуда они пошли, эти воскресенья. — Если вы действительно не хотите, я уйду. Извините, Анна.
Она поняла, что хочет; не на уровне влечения, она была возбуждена довольно слабо, но потому, что он был очень милый, приятный, хрупкий и красивый; потому, что она любила говорить с ним и рассматривать его рисунки, потому, что он был эстетически замечателен, как скульптурка, и ей хотелось почувствовать его тепло, его присутствие.
— Вам было приятно? — сказал он после.
— Вполне.
Он сел напротив и опять смотрел на неё, как ангел, сосредоточенно высчитывающий объём души какого-то грешника.
— Но вы не закончили.
— Я не ради этого хотела быть с вами.
— А ради чего?
— Чтобы прикоснуться к прекрасному.
Он снова улыбнулся, уже иначе, без лукавства.
Анна, конечно, хотела быть порядочной. Сначала уговаривала себя серьёзно поговорить с ним до выпуска, потом после, но в итоге малодушно решила, что эти отношения ему же во благо и расставаться с ним нельзя, он и так пережил страшную потерю. Она уволилась, сменила вид деятельности, стала заниматься переводами, а через полтора года после выпуска они расписались. Все, с кем она общалась, отнеслись к этому нормально, только сестра покрутила пальцем у виска и сказала: «Нашла себе сыночка с протекающей крышей», после чего Анна несколько лет с ней не разговаривала.
— Задумалась о чём-то? — Эрик поддел вилкой вишенку.
— Да… У меня же завтра выходной.
— А у меня, увы, нет. Экскурсия по расписанию.
— Значит, я пойду на твою экскурсию, а потом поедим и погуляем, если не будет такой жары. Или у тебя были другие планы?
— Как раз не было, и я мучился из-за того, что не мог их придумать… Хочешь ещё пирога?

Немая музыка

Ирма с облегчением поставила на тумбочку тяжёлые пакеты. Опять заходила в книжный по дороге домой; наверное, это уже почти зависимость. Хотя она не успевает читать больше одной книги в неделю, потребность заполнять шкафы никуда не уходит. Ирма вздохнула. В прихожую выбежала кошка, пушистая булочка песочного цвета. Промяукала что-то, видимо, недовольная, что её не покормили вовремя. Маленькая обжора. Ирма разулась, вымыла руки и насыпала ей корма.
Подруга сегодня звонила, предложила подработку на книжной ярмарке; Ирма даже удивилась, что им потребовался сурдопереводчик. Они хотели провести пару встреч с детским писателем, который сам же иллюстрировал свои книги (а ещё делал мультики по мотивам для какой-то платформы). Они нравились племяннику Ирмы, только сестра говорила, что детей нельзя этим пугать (среди персонажей были глухой ёжик и лисичка в инвалидной коляске). Ирма пыталась ей объяснить, что с детьми важно говорить на эту тему; есть люди с особенностями, которые тоже имеют право на полноценную жизнь.
Она не стала беспокоить его заранее; ей было неловко даже представлять встречу с человеком, которого она знала заочно несколько лет, а он и понятия не имел о её существовании, словно она подглядывала за ним в дверной глазок.

Его звали Савва. Ирма пришла заранее, чтобы успеть познакомиться; ей хотелось, чтобы он подписал пару книг для племянника. Савва оказался очень милым и обходительным, солнечно улыбался, с радостью подписал книги, стал рассказывать, как придумал продолжение… Ирма смотрела, как танцуют в воздухе его изящные пальцы, и душа её наполнялась тёплой надеждой, что радость и счастье возможны, невзирая на отличия и даже ограничения.
Встреча прошла хорошо, через пару дней — вторая, на закрытии ярмарки. Теперь Савва снова станет для неё маленькой фотографией в сети (в хорошем качестве толком ничего не было) с какого-то литературного мероприятия: он держит в руках одну из своих сказок, улыбается, а ветер отбрасывает в сторону его чуть вьющиеся светлые волосы. Ирма никогда не надумывала лишнего, не надеялась впустую, со временем это вообще ушло на дальний план. В сорок пять у неё было ощущение, что она уже занесла ногу над обрывом. Следующие годы будут только приближать её к падению. Интересно, там, за чертой, выдают белые сильные крылья за хорошее поведение? В детстве мечтаешь получить их ещё при жизни, но реальность отрубает даже невидимые, воображаемые…
А он на десять лет моложе (по паспорту, внешне вообще кажется двадцатипятилетним), с признанием, кажется, всем довольный. Она даже не имеет представления о его жизни, лишь о том, что на поверхности…
Она очнулась от лёгкого прикосновения к руке.

«Извините… Вы так ушли в себя, а я не знал, как привлечь ваше внимание. Может быть, пообедаем?»
Если внешне Савва казался почти юным, то на деле в нём не было часто присущих юности смущения, замалчиваний, робости, неловкости.
«Вы мне очень понравились. Если это взаимно, я бы хотел попробовать с вами сблизиться. Дружески».

Ирма улыбнулась и кивнула. Он спросил, почему она решила стать сурдопереводчиком. Она прекрасно помнила, как впервые, ещё в детстве, увидела в метро двух подруг, разговаривавших на жестовом языке и смеявшихся почти беззвучно. Это очень её испугало. Потом, когда она узнала о таких людях, ей захотелось научиться понимать их. Помогать. Рассказывать о них другим. Савва стал говорить, что обычно их называют инвалидами, но это не совсем верно. Он человек с инвалидностью. Это не всё, что его определяет. Он писатель, художник, мультипликатор. Он светловолосый, светлоглазый, высокий, чуть полноватый, любит стихи, старое кино, горький шоколад. Есть столько вещей, через которые можно его описать, но люди обычно видят лишь его глухоту. Она не равна ему.
«У вас были отношения?» — спросила Ирма.

Нет, отношений у него не было. Савва ответил, что среди слышащих его обычно жалели, но не принимали всерьёз, а кто-то даже боялся, и за всю жизнь он знал только одну девушку, которая умела пользоваться жестовым языком (у неё был глухой брат). Среди своих он не встретил близкую по духу.
«Общие особенности, конечно, помогают понять друг друга, но этого недостаточно».

Он пришёл к ней впервые через пару недель и рисовал эскизы на своём ноутбуке за её столом, пока она готовилась к очередному занятию в центре для слабослышащих детей. Он заметил это и сказал, что тоже учился читать по губам, но до сих пор разбирает через слово, когда речь слишком быстрая. Через пару месяцев Ирма спросила, можно ли его поцеловать. Они сидели на её кухне, ели пирог, который он принёс, а потом обсуждали какой-то старый фильм.

«Да, — ответил он. — Но если тебе захочется большего, я скажу сразу, что могу испытывать только вторичное влечение. Мне нужно много времени, чтобы привыкнуть к человеку, сблизиться душой. Надеюсь, это не так важно для тебя…»
Они помолчали. Потом Ирма задала вопрос, как он понял это.

«С той девушкой, слышащей… Которая знала мой язык. (Он так и сказал, «мой», и Ирму это отчего-то очень тронуло.) Мне было двадцать четыре, я уже тогда начал писать сказки. Мы познакомились через сайт, на котором я их размещал. Дружили два года, а потом я вдруг немного иначе почувствовал себя с ней телесно, увидел её иначе. Это было не очень сильно и не мешало. Я знал, что она встречается с другим. Спустя время всё прошло… Надеюсь, ты ревнуешь?» — он лукаво посмотрел на Ирму.

«Немножко, если тебе так хочется, — она заулыбалась. — И да, мне это не важно. Я в первый и последний раз целовалась на даче после школы с соседским юношей… Он был мне очень приятен. А потом, знаешь, учёба, работа… Так и не нашла своего дружочка. Точнее, теперь нашла… Наверное?»
Он наклонился и поцеловал её.
«Я помою посуду, а потом посмотрим что-нибудь».

Ирма ушла в комнату, включила одну из любимых песен и начала пританцовывать. Ей было очень приятно его касаться, говорить с ним, видеть его. Все сообщения она начинала, обращаясь к нему: «Саввуша». Кажется, она уже его любила. Без вздохов, дрожи и страстей, а спокойно и тепло. Он вошёл в комнату и стал смотреть, как она танцует. Глаза у неё были закрыты, и она не сразу его заметила, а когда заметила — смутилась.

«Можно присоединиться?»
Он поймал её ритм, и они задвигались вместе, хаотично, безалаберно и прекрасно, а потом она отключила песню, чтобы чувствовать то же, что чувствует он. Услышать немую и увидеть незримую музыку, которая растекалась в воздухе между ними. Он немножко запыхался и снова поцеловал её; она уловила в этом поцелуе новое настроение, как будто он хотел ей что-то передать. И серьёзно посмотрел на неё после.

«Я хочу показать тебе серию, над которой работал ещё до нашего знакомства. Я пока не знаю, выйдет ли она. Там Яша (тот самый ёж) весь сюжет ищет особенный способ сказать подруге, что она для него значит, а в конце просыпается и понимает, что она ему просто приснилась. Может быть, теперь уместно было бы изменить конец? Потому что я хотел посвятить эту серию тебе».
Ирма обняла его. Свитер едва ощутимо начал колоть ей подбородок.
«Какой у тебя всё-таки колючий свитер, — сказала она, отстраняясь. — И как же хорошо, что мы друг другу не приснились».