Анастасия Розанова ‖ Путешествие из Ялты в Москву

4 сентября
Воскресенье в городе у Черного моря. Булочные закрыты, мясные лавки стоят с пустыми прилавками: шашлык, подчерёвок. Продуктов в воскресенье не купить, как в Португалии. Я привыкла.
Бабушки у перехода торгуют букетиками садовых астр, малосольными огурцами, зелёным инжиром:
— А синий есть?
— В переходе.
В переходе лучшая лавка, тут на картонных коробках всегда самая сладкая малина, самые спелые груши, персики, самые дешёвые и самые сладкие.
Наслаждение. Проснуться, влезть в купальник, заварить кофе и пойти на море. Не по обязанности отдыхающего, а по возможности резидента. Потому что живу на море. Выходной. Штиль. Тёплая вода. Даже медузам жарко.
Местные на море не ходят. Из нашего особняка на Боткинской, где мужчины ведут с утра неторопливую беседу в импровизированной курительной на мраморной лестнице, на пляж ходим только мы. И то ненадолго. Поплавали и домой. 
С платанов на Пушкинской облетает пожухшая на солнце листва. С лотка у моста над Водопадной, торгуют остатками штапельных платьев. Горожанки, прервав променад, собрались у занавески, примеряют, хохочут, как чайки над сетями, полными рыбы, обсуждают фасон.
К берегу идёт двухпалубная белая яхта, забирать туристов. Они стоят на пирсе, с рюкзаками, напряжённые, сейчас их будет болтать по волнам, а я пойду домой, лежать на твёрдом диване.
Вода, солнце, малосольный огурчик к завтраку. Вчерашний сериал, гудит стиральная машина, к обеду гостья.
Все для счастья.

11 сентября
Ялта в сентябре это:
— дамы в белых брюках и соломенных шляпах, пытаются поймать лето в пляжные сумки и придавить кроксами, чтобы не сбежало раньше времени;
— грустные риелторы с табличками «Сдаю жильё», сбившиеся в кучку на Боткинской, у роскошно, как старятся балерины, обветшавшего «Метрополя»;
— школьники — пингвинята, с чёрными спинками в форменных жакетах и брюках, с белыми грудками — футболками, сначала потерянные, но уже с понедельника сосредоточенные, деловые;
— официанты, приветливо, не по-летнему, с улыбкой и пожеланиями хорошего дня, а не с громкой мыслью «провались, куда подальше», подающие меню;
— тишина набережной им. Ленина благодаря примолкшим микрофонам, в которые реже, но все еще зазывают на «увлекательную морскую прогулку»;
— ялтинские коты, очнувшиеся от дурмана летней жары и опасностей фото-охоты. Как хозяева апартаментов «только до сентября» усатые вернулись на привычные места: на подоконники магазинов и кафе, ящики в овощных лавках, к Блинной, на широкую уютную лестницу казначейства;
— друзья, вернувшиеся с дач и горных походов на бульварный городской променад.

— Давно не виделись!
— Почти все лето!
Обнимаемся, рассматриваем, cнова обнимаемся.
Тревоги. Конечно, тревоги. То ушедшие на дно сознания, утопленные бойкой рутиной начала учебного года, заботами об осеннем гардеробе и внезапно уплотнившимся деловым расписанием, то всплывающие на кухонных посиделках за бокалом вина. В блестящих смятением глазах, в решительных резюме посреди разговора, в попытках шутить над отсутствием планов, во внезапном молчании, возникшем как переход, как мост между прошлым и будущим, на котором стоишь и смотришь вниз, на бурную воду, уносящую реальность все дальше, от того, как мы жили, от того, как мы мечтали жить.

 
23 сентября
Когда мне плохо, я мою полы. Так выходит, потому что, когда все плохо, мне нужно собирать вещи и переезжать. В этот раз мыть всего 100 метров, не так уж много, чтобы устать, оптимальный размер. Бывало и побольше. Можно бросить на клининг, но это личное.
У меня вместо кроватки в детстве был клетчатый чемодан, видимо это сыграло. Сборы, полы, путешествие.
Так вот. Пока я мою полы, кстати, в этот раз и швабра прекрасная, круглая, волосатая, я летаю мыслями на нескольких уровнях сознания. Всплывают детские воспоминания, одолевают тревоги, подкрадываются страхи. Читаю сообщения родных, жизнь бьет ключом. Мужчины и женщины тронулись с места. Кто уезжает, кто по магазинам: покупает боевую амуницию.
В детстве я много переезжала. Я — дочь военного. Это боевой гражданский опыт: провожать, собирать, ждать, встречать. 
Где бы мы не жили, первым делом нам ставили телефон. Соседи завидовали, комфорт и удобство. А мы его боялись.
Телефон стоял в коридоре, на журнальном столике. По ночам он никогда не звонил случайно. Или кто-то умер, или тревога. За десять лет никто не умер. Раздавался звонок. Из спальни выходил отец, за ним скользила призраком в ночной рубашке мама — на кухню.
Мы стояли в коридоре и смотрели.
— Есть.
— Понял.
— Есть.
Отец мгновенно переодевался в готовую форму. Мама подавала чай, заворачивала бутерброд. Брат тащил тревожный чемоданчик. Отец отпивал глоток, присаживался на дорожку. Мы немедленно тоже присаживались, кто куда. 
— Ну, с Богом. Слушайтесь маму.
Быстро целовал всех троих и мама, мы видели, как-то особенно замирала на мгновение. Потом мы все прилипали к стеклу, но отъезд бывал всегда скорым, и было темно, ничего не разглядеть с высоты. Мы шли спать, и потом ждали звонков, сообщений сослуживцев. Мы всегда знали, где он, связь какая-то всегда была. Мы знали, что все организовано, что он среди своих, что он помогает, спасает, борется. Что у него есть все необходимое. Землетрясения, горячие точки, мир вечно надо спасать. Но он вернётся. И возвращался.
Пока вожу шваброй, думаю, как мама все это выносила. 
— Я не смогу.
Слышу мамин голос:
— Сможешь. Я смогла и ты сможешь!
И так всегда. Нет ее давно, а все воспитывает. Не ложись спать, не вымыв полы и не приняв душ. Это тоже ее.

24 сентября
Стою посреди разобранной на коробки квартиры.
Я как агент Моссада, в сериале «Тегеран», который мы смотрим ночами, как средство от бессонницы, я все время бегу. С 24-го февраля я слышу призыв уезжать из Крыма. Но я так люблю свою жизнь в Ялте, что напоминаю себе кота из соседской квартиры. Когда вся семья собиралась на дачу, он вцеплялся мертвой хваткой в ковер над диваном и орал. Все кричали:
— Мотя! Успокойся, поехали, котик!
А Мотя только сильнее вцеплялся в ковер.
Сегодня ровно семь месяцев, как я продержалась. Весна, лето, и треть осени. Мотина школа. И вот все-таки собираюсь. В Москву. Внутри так холодно, словно моя жизнь в Ялте замерзла до неделимой частицы, спряталась, до лучших времен. До того завтра, когда можно будет думать о желаниях. Мечтать о теплой зиме. Волноваться о мелочах. 
Это как возвращение к нелюбимому, сложному, жесткому, равнодушному. От любимого, искреннего, родного.
Каюсь, не люблю Москвы.
Одежда пахнет морем и солнцем, смятые учебники, походные кроссовки, вафельница — порыв к здоровому образу жизни, пресловутые мультиварки. Коробки от них ждут своего часа на лесенке в башню — мы туда не ходим. Там летучие мыши, иногда ухает сова. Дом с призраками, дом на Боткинской, мой готический замок с девизом в парадной: «В огне непоколебимый». Спасибо, научил.
Снова в заусенцах все пальцы. Рвутся молнии на полосатых китайских сумках, ломаются ногти. Вздыхаю. Где ты, огромный клетчатый чемодан моего детства? Я снова тебя собираю. Однажды я долго стояла перед кибиткой на картине Верещагина. Кибитка, рассказывал гид, была и домом и средством передвижения, ее давали в приданое, передавали из поколение в поколение. Где ты, моя кибитка?
В квартире холодно. В нашем дворянском гнезде в центре Ялты отключён газ. Как и во всем городе. Говорят, профилактика. Наверное, от простуды. Как закаливание. Варим пельмени в микроволновке. У них становится странный запах. Но есть можно. После ковида все запахи странные.
Сборы, прерываюсь, звонки С., панические аудиосообщения: «Мост-стратегический объект. Ты в опасности». 
Утром ем гречку. Вспоминаю, как он ее достал из помойки, когда сжёг кастрюлю, сидя в ванне, а я сердилась, мол, дети Африки голодают. Сдерживаю слёзы.
Как мы подолгу завтракали. Разговаривали, ездили в машине, ходили в кино.
Лучше не думать, не говорить. Больно. Больнее всего вспоминать ссоры. Как это выходит, что из старых ссор выходят романтические воспоминания?
Лене предлагают работу. Нас здесь уже не будет. Отдаём работу Даше. Она говорит, не удивлена. Коля уезжает. Алена из домика в Севастополе уезжает. А у Дениса конкурс, а потом он тоже уезжает.
Мы собираемся. Лена мчится на ТО. Иногда она принимает странные решения. Пора в путь, а она на ТО. Там же можно застрять на полжизни! Смешно погибать из-за вовремя не замененного салонного фильтра, или не подлитого масла. Но еще смешнее из-за плохих тормозов на дороге. Поэтому я ей доверяю. Так я и не успела в новый спортзал. Так я и не успею тебя повидать.
Выбрасываю старую шапку для бега из Эрисейры, снова достаю, вместе покупали, хороший был день: гигантские волны разбивались о высокий берег, мы ужинали жареными улитками в рыбацкой деревне, пили белое португальское, что-то покупали, вот серферскую шапку, к примеру. Она жила в Ялте как местная, ходила на пробежки. Теперь она старая. Выброшу, когда увидимся.
Удел мирный — радость избранных.
Соседский кот лежит у калитки.
Мне грустно, мне ужасно грустно. И не хочется отправлять коврик для йоги. И ночную сорочку. И платье ночное — а у Алисы такая пижама. Она гуляла в ней по Бангкоку в мае.
Половина радости от приезда в Москву это был ты. Теперь встретимся в Астане.
И снова у меня это странное чувство. Ты ещё здесь. Но тебя уже нет. Это место уже живет своей жизнью.
Холодно. В ванной работает подогрев полов. Надо держаться. 
Помню, как мыла полы в португальской квартире. Как жаль было уезжать. Это финальное мытье как прощание. С каждым углом. Как последняя ласка.
Что ждёт меня в Москве? Другой дом, другой мир. От моря останутся  только фото. Как и от деревни на границе. Там рядом «бахают», как говорит дочь подруги, и теперь нельзя окунуться в прозрачную деревенскую осень, с убранными полями, пожухшей листвой, влажными стогами сена.
Гудят самолёты над головой.
Лена прислала таксиста. За тысячу рэ он погрузил наши коробки и мы отправились в Пэк. Отправила сама себе вещи за счёт получателя. Сама и получу. Оплачу, когда привезут. Мои крымские вещи получит другая я, проехавшая тысячи километров, замерзшая в столице. Смешная игра.
Таксист родом из Абхазии, рыжий, быстрый, отчаянный, наполовину чеченец, мать — русская. Хочет бежать, но не знает куда. Еду с ним к нотариусу, это по дороге, неважно, что это такси и он вроде бы мой водитель. Посижу в машине, послушаю разговоры.
Женщина на улице обсуждает потепление. До 22-х. 
— Не знаю, чего ждать, — говорит она. — Кого ждать. Все спешат к нотариусу. А он занят, оформляет призывников.
— Мы бы давно уехали, — говорит женщина в трубку, — уехали бы, но…
Дальше я не слушаю. Мы бы тоже давно уехали, но…

25 сентября
В Бога легко поверить. Его не видно, зачем всё — он молчит.
Поверить в людей, говорящих из телевизора сложнее гораздо. Но верят.
Бабушка заглядывает в урну, светит фонариком.
Я тоже сегодня копалась в мусорном ведре — своём. Захотелось намазать булку маслом, а остатки масла вчера выбросила — думала уже в путь. 
Женщина кричит под окном в трубку:
— Уезжай.
У красивой хозяйки гастро-лавочки грустные глаза, пока повестки нет, но может прийти.
На улицах слышно:
— А если военное положение?
— А если мост? Будет голодомор. Картошка будет по двести пятьдесят рублей.
— В Москве везде распознавание лиц, здесь в горах такого нет.
— Я не здесь прописан.
— Это ненадолго, договорятся. Главное, вот сейчас…
Мама гуляет с сыном, ему нет и года. Ее муж года два как порвал паспорт. Украинский просрочен. Теперь не уехать.
— Повоюйте за нас! — говорит мэр города, провожая ребят в дорогу на площади Ленина.
Матушка.

26 сентября
Утро. Последнее в Ялте. Не могу проснуться и спать не могу. Вчера приходили Наташа, Лина, Лина плакала. Но что нам теперь слезы расставания? 
С утра сообщения. «Я на посадке. Граница вечером.» Добрый путь!
Иду собирать кухню. Пока лежала, переложила ее мысленно по коробкам десять раз. Очень медитативное занятие — мысленные сборы.

8 утра
Беру мамину турку, десять лет она путешествует со мной. Варю кофе. Кота нет. Толстяк решил не прощаться. У соседей покрывало с арбузами висит на веревке. Яркое. Как жизнь в Ялте. Как закаты на море. Рассветы в горах. Трава на склонах Карадага. Снег на Ай-Петри. Как осенние террасы вдоль Севастопольского шоссе. Больше не увижу.
Собираюсь.

17 часов
Собиралась весь день. Спала полчаса. Стало легче. Ночью не спится, то тяжело гудят военные самолеты, то ухает сова. Кажется, призраки летают по лестнице на крышу. И кашляет у окна сосед. И все жду, что-то случится, мы все отменим, и ехать не придется.

18 часов
На Пэке нет света, вещи не отправили. Остались до завтра. С. перешёл границу. На море шторм. Володя ходил в военкомат, завтра с вещами. Покупают амуницию. Алиса в ужасе. Стремительно взрослеет.
— Думали ли мы, — спрашивает Лена, — когда жили тут в пандемию, что твоя девочка будет провожать мужчину на фронт? 

27 сентября
Утро
Первый кофе-брейк по пути на ТЭС за Симферополем. Заправка с логотипом в виде веселого слоненка буквально увита розами. У домика-туалета пышно цветет розовый куст, над ним кружатся бабочки. За домиком расстилаются просторы желтеющих виноградников. Тепло. Пьем кофе, молчим, преодолеваем гравитационное поле Ялты. Так трудно уезжать.

15 часов
Скоро Крымский мост. Первая часть пути — самая приятная. Мы еще здесь, кажется, будто едем в Курортное, в Старый Крым или Коктебель. Плавать, в поход или утешиться в древний Сурб-хач. Будто едем за радостью, по своему плану. Будто все не изменилось стремительно, не окрасилось в тревожные краски потери и расставания. Здесь природа баюкает, как колыбель. Колыбель мира. Мира. Слова стремительно усиливают смысл. 
Дорога отличная, новая, кажется, даже отражает солнечные лучи.
Останавливаемся размять спину на уличных тренажерах.
— Вас призывать можно! — мужчина на заправке увидел, как я прохожу змейки на турниках. 
Комплимент военного времени.
— А вам сколько лет? Могут призвать?
— Пятьдесят девять. И у меня операция на сердце. Хотя…
Киваю понимающе. Отжимаюсь на скамье для пресса.
— Так не отжимайтесь! — советует. Мой новый знакомый футбольный тренер знает, что говорит. Руки устанут, ударитесь о скобу лбом.
— Не устанут! — мне смешно. — От десятка-то раз? 
А потом думаю, вдруг сердце? Вот и устанут.
Расстались, обменявшись линиями судьбы, как навигаторы картами. Обменялись и поехали дальше, на Москву.

Ночь
Кубань. На закате нам продали фундук, один мешок по цене двух. Уезжая, посмотрела в глаза торговцу. Знала, обманул. И он знал, что я знаю. Мой роман с Кубанью не ладится много лет: то обругают на заправке, то обманут на базаре. Я к этому даже готова, бывает такое, не вписываюсь в культурный код и точка.
Проехав три часа, остановились на перекур. Ночь. Ярко освещён длинный бахчевой развал. Арбузы — холодок, желтый, светло-зеленый как кабачок, классический полосатый и ещё, ещё сорта. Насчитала четырнадцать.
Вышел мужчина.
— Я не сплю, военный бывший, мы теперь не спим…
— Круглосуточно торгуете?
— Да. До декабря.
Ночь. Он один на этой бахче. По земле носятся полевки, ползут ежики.
Проверили цену фундука. Взяли ещё мешок — в два раза дешевле. Он вынес нам коробку с котятами. 
— Нужны котята?
Маленькие, ещё почти слепые. Ласковые. Трехцветочка, двухцветочка и мальчик чёрный. Глаза у всех сапфирово синие. Взяла бы всех. От котят на душе хорошо.
Рядом ходят их старшие кузены, персиковая кошечка и серый кот. И мама — независимая, сразу видно, мышеловка. За детей не волнуется, но присматривает.
Всех погладили, помыли руки. Угостились хрустящими яблоками. Едем. 
Дороги разбитые, везде ямы, от полотна не оторвёшься. Навстречу машины военных. Десант. Куда бы вы не ехали, я мысленно обнимаю каждого. Пьём воду. Едем.
На заправке предлагают «Добрый» — что-то типа «Колы», суррогат с другой планеты. Нет. На меньшее я не согласна. Едем.
Расстилаются поля чернозема. Вспоминаю Гроссмана «Жизнь и Судьба». Как его герой колхозник Вавилов понял, что немцы хотят эту землю не засадить, а хотят обмолотить чужую пшеницу. Гроссман был моей Библией последние пятнадцать лет. Он так много мне рассказал. Я пихала его дочери, подруге, мужу, смотрели как на идиотку:
— Мам, дай интересное.
— Вот! — хотелось кричать. Вот интересное! 
Свою голову не вставишь. Может, и правильно.
«Удел мирный — радость избранных» — вторая часть «Волкодава» Марины Семёновой. Читай по первым буквам. Вспомнила, стоя у картины крымского художника Толочко. На ней белые волки: двое впереди сильные, злые, в защите. Не хотят воевать. А позади их предки, кресты на кладбище, волчата, волчицы. Растерянные морды, человечьи глаза. 
Толочко совершил подвиг, привел шесть «языков», был заживо похоронен. Друг его вытащил из могилы. Толочко вернулся с войны и совершил еще один подвиг: женился на сильной женщине. Я видела ее на выставке, его пятнадцать лет как нет, а она все ещё держит спину и пьёт шампанское, и выглядит как валькирия.

Гостиница. Белые простыни, чистая постель. Вода, горячей нет, но это уже ерунда. Отдельная комната, тишина. Ребятам хуже.
«Я солдат. Мне счастья не надо», — снова Гроссман. 
Мы все едем. Все в разные стороны. Мой муж, бойфренд дочери, я. Она тоже должна была двигаться, лететь, долгожданный отпуск, встреча с любимой подругой — не виделись с 2018-го. Мечтали, планировали за год. Но рейс отменён, турецкие авиалинии больше не летают, ни  в Москву, ни из нее. Денег тоже не вернули. За них еще повоюем. Сама удивляюсь, как плотно военная лексика въелась, оказывается в наш безобидный обиходный лексикон.
А я словно расстроилась. Постоянно соотношусь с теми, кто далеко. Я ем сушёный манго, муж — манты, будущий зять — тухлый минтай.
— Впереди опасный участок дороги, — навигатор.
Так хочется услышать «безопасный». Во всем новые смыслы. Вспоминаю «Терминатор», сын Сары Коннор должен был научить всех воевать. Все, все научились воевать в будущем. We will survive.
Жуткий туалет на остановке. Неужели еще вчера я вдыхала аромат роз? Не могу прийти в себя. Хорошо, что можно не закрывать дверь и смотреть на пустое сжатое поле вдали. А вблизи реальность с мухами и червями. Больше реальности. Это как прививка. Едем.

28-е сентября
Грудь давит. Разминаю на коврике, впервые в пути с ним не расстаюсь. Лежу на гвоздях.
Дорога. Мимо летят фуры, автобусы с людьми-молодыми: кто спит, кто смотрит в окно. Живое, тёплое.
Материк встретил дождем. 
Каждый час новая реальность.
В каждой личной беседе глубокие слои. У всех беда.
Мне всегда говорили, что я рефлексирую. Чересчур, мол.
Позвонила подруга, хочет купить массажный стол. У мамы, которой недавно исполнилось восемьдесят пять, поздравляли всей компанией, перетренировка! Мышцы ноют от большой нагрузки в центре Бубновского. Вот это боевая готовность!

Ночь. Гостиница
Последняя ночевка перед приездом домой. Невкусная вода из-под крана, неприятная улыбка ночного портье. 
— Лучше налом, у нас скоро зарплата.
Выгребаю последний нал. Без «спасибо» в ответ.
— А чайник в номере?
— Нет.
— А кулер?
— Через три этажа от вас.
— А горячая вода?
— Именно сегодня во всем городе отключили газ!
Только погода — моя, моросит, без солнца. Мрачные лица буфетчиц. Завтрак без газа не получился. Кофе платный. Невкусный. Каша из пакета, остывшие блины по триста рублей плюс кофе сто восемьдесят. 
Мужчина в коридоре на этаже гладит рубашку. Голубую, не зеленую. Улыбаемся друг другу, желаем удачи в пути.

2-е октября
И гроздь рябины смотрит в окно
А дерево облетело. И капает где-то по стояку. Тишина московской квартиры. Хочется выйти из дома на волю, туда, где виден горизонт, уткнуться глазами в лес, в вечность. В ялтинскую осень с ее золотыми листьями. И вот также пить кофе из большой красной кружки. И слушать, как капли дождя стучат по откосам. И только немного мерзнуть. Но я в Москве. Мой дом для меня уже как музей. Годы, мысли, истории борьбы и страсти, все здесь, и в то же время все исключительно в моей памяти.
Все переставить, переодеть, переиначить. Сделать эту осень особенной, упоительной, яркой, счастливой и беззаботной.
Не получится! 
Хоть корни покрасить, обновить концы волос и сделать беззаботной себя.
Я покупаю новое, приношу в дом перемены, а потом мне не нравится. Хочется вернуть, как было. Боюсь забыть. Помню, как купив новый телевизор, проплакала всю ночь над старым. Он путешествовал со мной десять лет и смотрел серым окошком, как учится ходить моя дочь. Как мы сидим одни на расстеленном на полу одеяле, в новой пустой квартире и она впервые сама собрала пирамидку. Смотрит на меня — довольная. И я довольна. В этом окне мы отражались — одинокие и одновременно счастливые, в неведении и ожидании, что-то будет…