Мила Борн ‖ Блаженные острова

эссе

Никогда не путешествуйте с мертвецом…

Анри Мишо

Я живу, так сложилось, в очень тихом месте, которое отгораживает от шумной немецкой столицы густой хвойный лес — так, словно я пребываю на каком-то изолированном от суетливого мира острове. Иногда кажется, что здесь, среди незамысловатых частных хозяйств, не происходит ничего значительного, если не сказать больше, не происходит вообще ничего. Трижды в день звонит колокол местной кирхи — напоминает о начале, середине и конце дня (какое аристотелевское представление о жизни). Согласно такому ритму, жители этих мест определяют, чем и когда им следует заниматься. Здесь каждый знает, когда ему просыпаться, когда отправляться к пекарю за свежеиспеченными, пахучими булками, когда приниматься за обед или прослушивать новости больших городов — ритуал, в котором видится мне что-то незыблемое, почти сакральное. И так день за днем. Ничто не нарушает жизни нашего Лукоморья. Только в одном доме, который стоит у самого края леса, на отшибе нашего поселения, будто бы что-то сбилось со счета, и там все пошло наперекосяк. Если я, сильно припозднившись, иду выгуливать свою собаку, то замечаю: в доме у края леса не спят. Вопреки традициям здешних мест, дом сияет всеми своими окнами от террасы до чердака — так, как будто в нем празднуют одну из самых значительных дат, самое главное событие. Я не знаю, кто живет в этом доме, и никогда не видела, чтобы во дворе на лужайке играли дети, женщины развешивали свежевыстиранные простыни или мужчины складывали поленницу из дров. Не однажды я спрашивала у соседей: не знают ли они, кто живет в этом доме. Но в ответ пожимали плечами. И только жена местного егеря сказала, что видела как-то во дворе дома дряхлого старика, и ей тогда показалось, что от дряхлости этой старик скоро умрет. Но если я вижу там ночью свет, то старик наверняка не умер еще. Я пыталась разглядеть, что же там происходит, за этими бессонными окнами. Как-то не верилось, что изобилие света — всего-навсего нерачительная причуда старика, который никак почему-то не умрет. Но тайна не хотела мне открываться. А только дразнила. Почему, почему этот бедный, одинокий старик, окончательно сбитый с толку, перепутавший время — день и ночь, жизнь и смерть — застрял в своей досадной ошибке и все бродит и бродит по кругу бессмыслицы, отрицая собой аристотелевское — начало, середину, конец, альфу и омегу этих призрачных смыслов человеческого бытия.

Читаю у Аристотеля, что он всю свою жизнь пытался разобраться, в чем смысл бытия. Писал, что добраться до этого смысла сумеет только тот, кто создаст что-то новое. В этом и смысл, и счастье человеческой жизни. На другом конце континента Конфуций, напротив, был убежден, что создавать ничего не нужно, потому что в мире и так все уже есть. Человеку достаточно только любить. Ему возражал Лао-Цзы. Он говорил: ««Позвольте действительности быть действительностью. Позвольте всему идти своим чередом. И не вмешивайтесь». Есть, конечно, мнение, что Конфуций и Лао-Цзы были одним и тем же человеком, который не смог окончательно определиться в своих взглядах на мир и поэтому создал противоположные доктрины, окончательно запутав нас, грядущих, в неразрешимом вопросе о смысле жизни. Или просто-напросто сам так и не узнал. Спустя столетия, Жан Поль Сартр заявил, что смысла жизни нет вообще. Его необходимо придумать, создать самому. «Реальность, в которой мы живем, существует и будет существовать сама по себе, без нас, — писал он. — Она никак не зависит от нашего мнения или взглядов. Мы же обречены всю жизнь переживать происходящие в ней события и пытаться разумно их объяснить». Получается, человеку нужно всего лишь нарисовать в своей голове воображаемый мир, создать иллюзию, чтобы возник смысл жизни? А если он не возникнет? Или иллюзия будет недостаточной для того, чтобы мир возник?

У соседа, который живет через дорогу от меня, — самый замечательный на всю нашу улицу газон. Изумрудный, роскошный ковер живой зелени, за которым сосед ухаживает день за днем при любой погоде. Так, должно быть, выращивает свои бонсаи писатель Канагава, считающий, что икигай (причина, по которой мы просыпаемся утром — яп.) — залог того, что человек может прожить долгую, здоровую и счастливую жизнь. Примером этому служат жители целой деревни Охими на Окинаве, известной тем, что именно здесь люди преспокойно доживают аж до ста лет. Секрет долгожительства скрыт якобы в том, что человек видит цель своей жизни и знает, ради чего он живет. Мой сосед наверняка тоже видит смысл, благодаря своему великолепному газону, по которому запрещается ходить, бегать и блаженно валяться даже его единственному внуку. А моя собака, которую нелегкая то и дело забрасывает к соседу во двор через щель в заборе, чтобы там навалить свежую кучу, изгоняется оттуда с праведным, сокрушительным гневом — так, наверное, предавались беспощадному остракизму древние афиняне. Я понимаю соседа. Ведь поглазеть на его газон приходят не только люди со всей нашей улицы, но и с других.

И вот минувшей весной случилась с соседом нежданная беда. Врач диагностировал у него глиобластому в уже безнадежной стадии. После этого газон осиротел. Летнее солнце испекло его изумрудную лужайку. Трава, которая вырвалась поначалу на свободу, за пределы газонных правил, к июлю отяжелела и устало легла на не политую землю — так, что теперь и собака моя не лезет в заборную щель, и зеваки ходить перестали, и сам сосед почти не показывается из дома. Философия фрилуфтслива (жизнь на свежем воздухе — норв.) потеряла для него былую актуальность, а вместе с ней и смысл всего того, чем была занята его жизнь — свежие булки по утрам, удары колокола местной кирхи, просмотр новостей и визиты внука. Почему так случилось с моим соседом? Где потерялся важный, как пружина в часовом механизме, смысл, запускавший всю его долгую жизнь?

Ну хорошо, а у нас самих этот смысл имеется? И если да, то в чем он? На первый взгляд, ответить несложно — в цели, которую нужно достигнуть, пока отпущено жить. Но если очертания цели сотрутся, если по какой-то причине она исчезнет совсем, что останется? Произойдет сбой? Разрушится наше умозрительное построение порядка — начала, середины и конца? И окажется, что смысл — это как поддержание огня в пещере древнего человека. Не уследили за огнем, пламя погасло и — впереди мучительная, голодная смерть целого племени. Как такого избежать? Как спастись от такого?

На субъективном уровне все кажется простым. Изо дня в день необходимо соблюдать довольно простые правила: просыпаться утром, умываться, одеваться, завтракать и идти на работу. Зачем? Чтобы себя прокормить. Зачем? Это необходимо, чтобы жить. То есть у этих действий существует вполне понятный смысл. Но если рассматривать причинно-следственную связь перечисленного более широко, то обнаружится крайне неприятное: конечной точкой всех этих действий окажется смерть. То есть мы живем, чтобы умереть? Едим, спим, ухаживаем за газоном, прогуливаемся с собакой, любуясь закатом или пейзажем вдали. А потом — смерть? Но тогда утверждение «жить, чтобы умереть» кажется оксюмороном, только доказывающим, что никакого смысла у жизни вообще-то нет. И сосед мой до этого понимания как-то дошел? Понял, что на самом деле все бессмысленно — и его газон, и размеренная жизнь в тихой гавани за густым хвойным лесом. Очутился в своем экзистенциальном вакууме, абсолютно пустом и темном доме, где ему стало страшно настолько, что возникло единственное, непреодолимое желание, какое бывает разве что у детей — включить свет во всех комнатах, подвале и даже на чердаке, лишь бы не оставаться в бессмысленной и опасной темноте, один на один со своей грядущей, все обнуляющей смертью.

Кстати сказать, наша кирха, о которой я тут говорю, странна и загадочна. Несмотря на недремлющую слежку за размеренностью и порядком нашей беспечной загородной жизни, двери этого дома закрыты всегда. И когда бы я не прошла, не проехала по церковной площади, там безлюдно. Останавливаюсь. Пытаюсь то так, то эдак заглянуть в окна кирхи. Может, в сумерках и увижу, как затеплится там, внутри, хоть какой-нибудь свет? Мне ни разу не повезло. Там безлюдно. И только где-то на вершине церковного шпиля раз за разом звонит ее колокол — трижды в день, минута в минуту, без перерывов на праздники. Кто его заставляет звонить? Какой невидимый миру пастух выпасает стада всех этих утративших былое значение шпилей и куполов, минаретов и луковок? Кто управляет порядком, образующим смысл наших жизней?

Любопытно, что само слово «смысл» в переводе с санскрита означает «дух». Слово это встречается и в латыни, и во множестве других языков. Если собрать толкования этого слова вместе, то получится что-то вроде «духовного покоя, блаженства или мира в душе». Получается, что потеря смысла жизни — это утрата блаженства, утрата покоя души? Что же делать человеку, осознавшему такую утрату? Путаться в трех соснах, пытаясь возвратить себе связь со своей душой? Но как, если тебе диагностировали глиобластому, и врач, которого ты посещал последние двадцать-тридцать лет, который был призван, чтобы оберегать твое тело от страдания и боли, прогнозирует теперь, что ты протянешь не больше двух-трех месяцев? «А потом? — спрашиваешь ты его сорвавшимся голосом. — Что же будет потом?» Врач стыдливо опускает глаза и не отвечает. Он привык это делать. Ему это не в первый раз. Он, конечно, знает ответ. И знает, что этот ответ не утешит, а, наоборот, заставит разгореться в твоем воспаленном болезнью мозгу ощущение стремительного убывания из пространства живых, вычеркивания из общего бытия того, что останется. И газон, и улица с хвойным лесом на краю, и маленький внук, которого ты уже никогда не увидишь взрослым. Еще немного, и твое тело тебя же предаст, поддастся разложению, выключению из мира живых, а вместе с этим утрате всех накопленных тобой жизненных смыслов.

Мне не спится. Поднимаюсь. Брожу взад-вперед по комнате. Останавливаюсь у окна. Смотрю через деревья в саду на соседский дом. Там в единственном окне спальни на втором этаже горит свет. Сосед тоже не спит, тоже бродит. Как и я, подошел к окну. Вглядывается в черноту ночи. Наверное, мог бы увидеть меня. Но не видит, потому что я света не включала. Или просто не существую уже в его теперешних мыслях, проекциях на ближайшие два-три месяца. Но зато, я уверена, из его головы не выветрится никак история, которая случилась тут, у нас, в начале лета, когда у писателя, живущего в самом начале улицы, умерла жена. Никто и не знал, что с ней это произойдет. Теплыми вечерами они оба, писатель и его жена, сидели на своей застекленной веранде, освещенной настольной лампой с тусклым медовым светом, и он ей читал. Что-то из свежего. И хотя писателя давно никто не печатал, он не переставал надеяться, что для кого-нибудь пишет еще. Его жена сидела в большом, мягком кресле и, откинув назад свою аккуратную, маленькую голову, внимательно слушала его голос под монотонное гудение ночных насекомых, слетавшихся на медовый свет, тиканье цикад, шелест дуба, распластавшегося над их крышей, как крыло. Проходя вечерами мимо их дома, я не раз останавливалась и, хоронясь в ветках деревьев, смотрела, не в силах оторваться от их простоты, слияния, связавшей их накрепко возможности в любой момент прервать чтение и дотянуться друг до друга, положить руку на руку, почувствовать тепло другого, любимого. В день ее похорон какая-то женщина опоздала к началу церемонии и почти плакала, потому что от дома процессия уже ушла. Мне пришлось отвозить эту женщину на кладбище. И там я узнала, что в последнюю неделю писатель держал жену на руках, понимая, что вот-вот — и она уйдет, а он так не хочет, он не может ее отпустить — глаза, волосы, руки, тело, потому что если не тело, то что у него от нее останется, когда не останется ничего. Она уснула в последний раз у него на руках. А он продолжал сидеть, качая ее, как ребенка, впервые неумело ступившего между миров, безнадежно обманывал себя, что, если ее тело еще вместе с ним, то и она, вся, целиком, в его жизни.

Платон в своем знаменитом трактате писал, что тело одновременно отделено от души и связано с душой. Она же летуча и способна причащаться миру идей, тем самым приобщаясь к иерархии высших сил. Душа представляет собой простую и неделимую субстанцию, которая противоположна идее смерти. Без души тело должно отправиться в Аид. Христианские богословы видели в идеях Платона прямое влияние «божественного слова», изложенного в Ветхом Завете. Готфрид Вильгельм Лейбниц, сторонник идеи единства телесного и психического, называл человеческую душу монадами или элементами всех вещей, оставляющую бренное тело, чтобы потом вернутся и обрести себе новую, здоровую и живую плоть. Иммануил Кант признавал душу вещью в себе, настолько непонятную и зыбкую, что психологию, изучавшую ее, исключал из рациональных дисциплин. Он считал, что душа — не есть гарант реальности, которую мы воспринимаем за счет потока чувственных ощущений. Душа эфемерна и поэтому ненадежна в мире вещей. Она улетает, оставляя нас — с чем? Словно дом, покинутый его жителем. Словно сад, из которого улетели птицы. Восстановить или обрести связь с душой — ничто иное, как попытка оживить в себе утраченную способность воспринимать мир с помощью чувств.

Человек страшится потери смысла жизни, как страшится и смерти. Жизнь для него предпочтительнее смерти, поскольку жизнь понимается как высшее благо. Ведь все, что с ним происходит, невозможно без жизни. Смерть же — окончание жизни, перемещение из обители живых в обитель мертвых, скорбное путешествие в мир без чувств. Мы знаем, что древние египтяне бальзамировали своих мертвецов, сопротивляясь неизбежному исчезанию тел, проваливанием в абсолютное небытие. Им хотелось думать, что душа покинула умершего не навсегда, что однажды она вернется, и человек оживет, станет прежним. Культура сохранения тела ради возможного возвращения души существовала и до египтян. На территории современных Чили и Перу, в пустыне Атакама, племена чинчорро проводили мумификацию своих мертвецов еще в 5000-6000 годах до н. э.  Еще более раннее свидетельство мумификации найдено было в Испании: человеческие кости возрастом около 5000 лет, покрытые для сохранности киноварью. В Китае обнаружены искусственно сохраненные останки периода династии Хань.

Традиция сбережения тела ради возвращения души прервалась после падения Рима. Средневековье окончательно разлучило тело с душой, оставив телу лишь ощущения физической боли за наказание. Тело стало ответственным за человека. Еще позже Микеланджело, тайно препарируя в римских прозекторских, не переставал удивляться, как такое возможно, чтобы бесформенное желе, заполнившее черепную коробку, породило человеческий гений. Он отчаянно бился над этим, но не понимал. Еитаки Кобаяси, сын торговца рыбой Миура Кичисабуро, владевшего лавкой на знаменитом рынке у моста Нихонбаси, пытался понять это через умершее тело, зарисовывая его акварелью в девяти стадиях разложения. Однако все эти опыты неумолимо доказывали, что смерть тела оставляет только ничто. Еще позже интерес к умиранию тела начал проявлять себя, как культурное движение, которое стало толчком к радикальным изменениям в культах, ритуалах и социальных практиках, связанных со смертью. Например, появилась мода на черепа и скелеты, одежду и украшения с символами смерти. В мире стали развиваться death studies (исследования смерти), превратившиеся в самостоятельную дисциплину и объединившие вокруг себя широкое поле из других дисциплин. Развившийся в XX веке антигуманизм превратился в товар массовой культуры. В силу ряда интеллектуальных, эстетических и исторических причин произошло разочарование в человеке как носителе высших идеалов. Осмысление преступлений против человечества, совершенных в первой половине столетия, сформировали критику гуманизма и выпустили из ящика Пандоры структурализм, постструктурализм, деконструкцию, философию Мишеля Фуко, Жака Деррида и Клода Леви-Стросса. На смену им явился трансгуманизм и признал смерть границей, за которой не существует вообще ничего. И тогда человечество бросило все усилия на отмену этой границы, переселяя смерть из саркофагов в крематории. Пепел усопшего превратили в памятный сувенир, покончив с минувшей целостностью человека и возможностью возвращения души. Ее как будто лишили адреса, куда она может вернуться, сделали бездомной, предали остракизму, выдворили на выселки.

Сегодня человек ничего уже не ждет после смерти, ни на что не надеется. Религии мира все еще обещают нам путешествие души, но об этом путешествии никому из современных людей эмпирически неизвестно. Поэтому подлинностью остается лишь тело. Мир сосредоточился вокруг него. Тело как объект. Тело как улика. Тело как тренд. Тело в парадигме вечности. Индивидуальное больше не определяется структурной или функциональной организацией тела или мозга, которые понимаются как конечные физические объекты и как таковые поддаются копированию. Уже сейчас существует так называемый туннельный микроскоп, позволяющий сканировать расположение отдельных атомов на плоскости. Вероятно, в будущем будет создан некий туннельный томограф, который сможет сканировать расположение отдельных атомов внутри тела человека и, что самое интересное, его мозга, не разрушая его. Скоро с помощью туннельного 3D-принтера можно будет распечатать копию (или несколько копий) конкретного человека с точностью до расположения отдельных атомов. Не меньшие усилия человечество прикладывает к оцифровке мозга и переносу сознания на компьютер. Главное во всем этом — удержать тело в его физической реальности, не допустить биологического распада. Что ж, совсем скоро каждый из нас, возможно, столкнется с дилеммой Фауста?

В самом начале осени, когда листва на деревьях едва начала стариться и редеть, я возвращалась домой. И, проходя в сумерках мимо дома писателя, разглядела на застекленной веранде тусклый медовый свет. Остановилась. Стала вглядываться. Писатель сидел, склонившись, вероятно, над рукописью. Он читал. Губы его шевелились. Было понятно, что читает вслух. Время от времени он останавливался, поднимал голову и смотрел куда-то перед собой. Но куда?  Напротив писателя, как и раньше, стояло глубокое, мягкое кресло его жены. Оно было, конечно, пустым.

Фрэнсис Бэкон, изобретатель замороженного мяса, стал первым, кто заговорил о том, что смерть — это простое прекращение существования. «Мы не жили, пока не родились, и после смерти не будем жить больше. В этом нет ничего ужасного. Смерть — это небытие. Оно же было и раньше. Оно будет и потом. И если жизнь по каким-то причинам нам больше не нужна, мы вправе прекратить свое биологическое существование, окончательно разрешив вопрос своего бытия». Бэкон был циником. Именно он придумал термин «эвтаназия» (благая смерть — греч.) — добровольное окончание того, что потеряло для человека всякий смысл. Звучит, конечно, чудовищно. Но это только на первый взгляд. Приглядевшись, из этого можно извлечь немало выгод. Кстати, сам Бэкон умер в процессе проведения эксперимента по замораживанию продуктов. Зигмунд Фрейд писал в одном из своих писем: «Когда человек задает вопрос о смысле и ценности жизни, он нездоров, поскольку ни того, ни другого объективно не существует. Ручаться можно лишь за то, что у человека есть запас неудовлетворенного либидо». Иными словами, смысл жизни кроется в получении удовольствий? Как все-таки прав был романтик Новалис, когда писал, что возврата к прежней наивности у нас больше нет, и лестница, по которой мы все поднимались, упала.

В разреженном воздухе тихо дрожит отзвук колокола нашей безлюдной кирхи. Но звук не держится долго. Рвется, как голос на исходе дыхания. Потом все стихает. И дальше — тишина. Тут везде тишина. Необыкновенная. Спасительная от городской суеты. Никаких страстей. Покой нарушает лишь полицейская сводка от прошедшей недели, где сообщается, что в нескольких километрах от моего дома, за озером, в одном симпатичном, недавно построенном доме найдены пять трупов — двое взрослых и трое детей (девочки, одна из которых еще дошкольница). Полиция склоняется к версии, что виновник трагедии Дэвид Р. — отец, который зарезал семью, а потом застрелился сам. Как это случилось: примерно часов в семь утра простой, незаметный бюргер проснулся, умылся, оделся, позавтракал. Но тут неожиданно что-то пошло не так. Он осознал, что смысл его жизни потерян, а способности испытывать наслаждение больше нет. Не радует ничего: ни дом, ни машина, ни предстоящий рождественский уикэнд. Подумав так, Дэвид Р. решил не идти на работу и устремился к нулю, прихватив с собой и своих ближних. Мистер Бэкон, скажите, вы это имели в виду, говоря, что «смерть зачастую менее мучительна, нежели повреждение одного члена, ибо самые важные для жизни органы не есть самые чувствительные…»? Что болело у Дэвида Р., если он на такое решился? Неудовлетворенное либидо? Или что-то еще? Может, что-то такое, что находится в совершенно иной плоскости, иных сферах бытия, не имеющих отношения к простому физическому существованию? Потому что, если кто-то смеет отказаться от этого существования, прекратив по собственной воле жизнь, значит, есть, вероятно, большее, за что он расплачивается своей (и не только своей) жизнью? Я теперь думаю, все они, все пятеро, лежат себе, замороженные, в изобретенном вами холодильнике. Они не отправятся больше ни на какой рождественский уикэнд. Не будет у них путешествия. После завершения полицейского расследования их сожгут. Ничего сверхъестественного. Так теперь делают со многими. Да, и вот еще. Как вы писали там: «Человек, который желает своей смерти, хочет, чтобы она наступила легко и незаметно, подобно тому, как приходит сон…»? Я вчера проезжала мимо дома Дэвида Р. На входных дверях — еще его имя. В окне — бумажная рождественская звезда. Готовились к празднику? Цеплялись за смыслы жизни? А смыслов почему-то не оказалось? Их дети не добрались еще до этой сокрушительной истины. Но Дэвид Р. все же добрался. Жизнь — не высшее благо. Если она лишена всяких смыслов, давай же, избавься от нее.

Как считает Эмиль Дюркгейм, причину самоубийства человека не стоит искать ни в философии, ни в психологии. Она социальна. Согласно его теории, основной посыл самоубийства — одиночество. На примере такой страны, как Германия, социолог провел сравнительный анализ вероисповеданий (католики и протестанты) по отношению к суициду и пришел к интересному выводу о том, что количество самоубийств прямо пропорционально числу протестантов и обратно пропорционально числу католиков. Объяснил он это тем, что в протестантизме присутствует индивидуальной мысли больше, чем у католиков. И, значит, протестантизм беднее верованиями и меньше зависит от прежних обычаев. Получается, что расшатывание традиций, отказ от былых предрассудков не только высвобождает человеческое сознание от всякого рода догматизма, но и вместе с этим вынимает из него что-то очень важное, смыслообразующее? А что остается взамен? Мир, изнемогающий в приступах депрессий, уставший, все больше желающий прекратить страдания и поставить жирную точку на своем существовании? Мир, в котором сегодня не осталось места ни ожиданиям, ни надеждам, ни поискам смыслов бытия? Смысла нет, Дэвид Р. Слышишь? Нет. Ты все сделал правильно. Есть только наслаждение жизнью и ее неизбежный конец. Торжество Танатоса. Воля к смерти, как стремление избавиться от тяжести объективно бессмысленного бытия.

Из крематориев родные и близкие усопшего получают, как правило, урну. Стоимость урны не входит в минимальную цену услуг. Поэтому приходится доплачивать. Многим это не нравится, и они не соглашаются на дополнительный прайс. Обходятся малыми средствами. На современных немецких кладбищах возможно попридержать свой бюджет. Сегодня в Германии популярны захоронения без могил. Просто газон, и на нем — клумба, которая и обозначает место, где закопали прах. На клумбе — цветы. Лютики, гиацинты. За ними ухаживает садовник. Он дело знает. Среди кипарисов — растительный рай. Победа флоры над фауной. Никакого напоминания об утрате. Ведь никакого смысла в мертвых нет.

Перед Рождеством немецкие протестанты украшают свои дома хвоей, на столы ставят свечи для четырех Адвентов. Последнее воскресенье церковного года принято считать Днем поминовения усопших. Звонит колокол. Напоминает о празднике — воскресении мертвых. Но по сути — это пустая игра слов, символы, давно превратившиеся в бессмысленные знаки. Нет никакого воскресения. Никто не вернется назад. Это дорога только в одну сторону. Мой сосед, у которого глиобластома, не спит ночью потому, что скролит интернет. Он пытается выяснить, разрешена эвтаназия в Германии или еще нет. Узнает, что юридически — да, разрешена. Но утрясают еще формальности. Зато в Швейцарии никаких препятствий уже не существует. Закон недавно одобрили. До Швейцарии недалеко — около 700 километров. У соседа хорошая машина, немецкая. Если по автобану, потратит не больше шести часов. Действительно, если человек — хозяин своей жизни, почему он не может быть хозяином своей смерти? Может, Дэвид Р. Конечно, может. И совсем не обязательно было впадать тебе в амок. Ты просто немного поспешил. Совсем немного. Нужно было спокойно подумать обо всем. Потому что смерть теперь разрешили. Она превратилась в юридическую процедуру. Достаточно заполнить онлайн-анкету на сайте услуг и без лишних расходов на похоронную кутерьму добраться на место и затем лечь в симпатичную голубую капсулу, которую швейцарцы назвали Sarco (видимо, в память о древних саркофагах этрусков). Я вчера долго рассматривала презентационную фотографию этого аппарата и представляла себе, какая она, милосердная смерть нашего времени, избавляющая человека от чего-то, что измучило его и лишило наслаждения жизнью. Вся процедура занимает не более тридцати секунд. Инертный газ. Человек сам нажимает на кнопочку. Легкая дезориентация и эйфория. Все в рамках телесности. Потом — глубокая кома. И наконец — смерть. Неудачный спектакль, с которого зритель сбежал, не досмотрев его до конца. Пишут, что правом эвтаназии воспользовались в Швейцарии уже 1200 человек. Мистер Бэкон, вы, как ученый, оценили бы достижение нашего прогресса. Мы вообще стараемся делать все максимально комфортным для наших тел. Ведь искомая цель — наслаждение. Жаль только, что за четыре века после вас способ легальной и безболезненной заморозки мы нашли, а вот смысла жизни не отыскали. Может, потому что его просто нет и не было никогда? Как вам нравится такая идея? Или мы все это время искали не там? Может, смысл человеческой жизни вообще прячется где-нибудь за границами нашего бытия — до того, как мы родились, и после того, как умрем. Но если было бы так, то кто-нибудь знал об этом. Ведь так? К примеру, старик, который по ночам зажигает свет во всем своем доме. Или мой сосед, забросивший свой газон. А еще лучше — писатель, потому что уж он-то сумел бы рассказать всем нам, разочарованным и уставшим, о том, что смысл — не в том, что жизнь есть, а в том, что смерти не существует, ее не было и не будет. И как писал Серен Кьеркегор, «жизнь полна абсурда, и человек должен создавать свои собственные ценности в равнодушном мире». Поэтому хочется верить, что смысл есть. И путешествие состоится. Только не стоит брать в дорогу с собой мертвецов.