Alikevich 1

Анна Аликевич ‖ Небесный сад и золотой дождь

 

Эссе о 90-х

 

Возможно, кому-то девяностые годы и принесли крушение идеалов и, как это теперь называется, беспрецедентное падение уровня жизни, но моей матери они дали всё. Самым прекрасным в своей жизни она, по парадоксальности первой, была обязана именно эпохе начального накопления свободы. Не иронично ли, что, куда более верившая в мечты социализма, нежели в любые другие неведомые Силы, она, принадлежавшая как раз к поколению бумеров, для которых высокие принципы не были условностью, — необъяснимым образом мягко вошла в новое время, подобно перетеканию звездного скопления из одной небесной области в другую? Если какие-то трещинки и накапливались в ее душе, то рефлексировались они только годы и годы спустя, задним числом. А тогда почти бессознательно она влилась в наступающее, отбросив себя старую, как ящерица — хвост.

 Этот дар — всегда нового рождения вместе с новым временем, всегда нового цветения вместе с новым сезоном — представляется куда более ценным, нежели обратная добродетель — стойкость, в итоге ломающаяся под ударами молота истории, нередко приводящая к разрушению души, не способной принять наступившее. Можно одновременно хранить память о былом, ценить его, любить, расцвечивать новыми красками, как старинный веер, — и переехать жить в следующее время, перенеся обновленную себя в новосозданный мир. Думаю, эта уникальная способность — основа ее света, навыка чувствования эпох, хранения их истин и опыта. И в то же время — ее тяготения к текучести, мутабельности, органическому сосуществованию с будущим.

Такая природа порой лишена логики, рациональности, причинно-следственного соединения: все её рецепторы настроены на самое жизнь и никогда не кончающуюся радость нового дня. Во внутренним мире матери удивительным образом сосуществовали «дедушка Ленин» и бабушкин молитвослов; тяга к мирской мимолетной красоте человека и даже вещи — и приоритет духовных ценностей; любовь к музыке, поэзии, живописи (всему, что имеет, на взгляд обывателя, оторванную от земного, даже бесполезную суть) — и здравый смысл, интуитивное умение не забывать о необходимости выживать, организовывать пространство и людей вокруг себя. Но ведь это не засушенная неведомая бабочка, приколотая к картону, а живое чудо, и мы вряд ли сможем понять до конца, как оно создано…

 В череде потерь и крушений перестройки, в этом скорбном хоре тем удивительнее слышать отличное от многих иных, нерасчисленное соло! Помните строчки Евтушенко?

Я рос,
        не думая, богатый я или бедный. <…>
Но «ЗИМ» желтоглазый
                обдал кожанку мою
грязью нового,
      только что наступившего сорок девятого года,
и я ощутил
          не кожанкой моей, а кожей
ввинченность мопровского значка.

 

Моя мать странным образом никогда не могла сказать, как жила в материальном отношении ее родительская семья. То звучало безликое «как все» — но потом оказывалось, что у нее была своя комната, куда бабушка входила со стуком; то выяснялось, что комната-то своя, но квартира служебная, временная, а не собственная. Иной раз она оговаривалась, что «не принадлежала к элите класса, обладающей магнитофоном — символом причастности к номенклатуре»; в то же время ее лето проходило в Крыму с матерью или в деревне у родни на природе — недоступная роскошь для заурядного жителя маленького промышленного городка. Иногда речь шла о «плохом качестве материала дешевенькой школьной формы», «самых маленьких возможностях, несовместимых с перспективой подготовки для факультета перевода» (в юности она, выделяемая преподавательницей-англичанкой, страстно мечтала об этой специальности — впрочем, как и многие). В то же время порой вспоминала баночки икры, приносимые со службы отцом-военным, или огромный варёный говяжий язык. В годы столичной учебы — всего лишь в Пединституте — родители имели возможность помогать ей деньгами на съем жилья почти в центре; в то же время мысль купить модное платье или пойти в театр, казалось бы, такая очевидная для юности, с недоумением ею отвергалась… Этот качающийся образ скудного богатства ли, сытой бедности и стал для меня картинкой ее взросления. Наверно и сегодня, если б спросили мое честное мнение, я не смогла бы сказать, зажиточными или, напротив, обделенными были детские годы моей матери — да и вообще, когда речь о ней, мне порой трудно сохранять ясность.

___

Когда я пыталась понять, что двигало ею, юной, в принятии решений, в выборе пути — то происходило то самое попадание в вату: ее круг чтения соответствовал ее возрасту и эпохе, интересы свои она видела тривиальными, убеждения — привитыми извне, словно бы была просто некоей блестящей губкой, впитывавшей реку жизни. Безусловно, это не совсем так. Иначе чем бы объяснялась тогда ее разительная незаурядность, не особенность «странной девочки», «городской чудачки» — напротив, индивидуальность, к которой тянутся. Сейчас нередко психологи учат нас говорить о ребенке с отклонениями, что он «особенный» — речь об этике. Однако на самом деле особенность, особость имеет другое значение, и это значит — «лица необщее выражение». Да, пожалуй, именно это определение, хоть и старое, будет самым верным. Наверное, эта загадка тревожит меня более всего — что скрывается в человеке, приносящем в себе нечто новое, некий свет в мир? Откуда он берется, неприобретенный, но уже существующий? Разматываешь золотой клубок до самого начала, в поисках заветного ключа в сердцевине — а там ничего нет, только золотая пыль на ладонях.

Думаю, жизнь любого выдающегося человека могла бы выглядеть заурядной в анкетном формате: «Родился тогда-то в правление такого-то, учился, женился, снова женился, вступил в партию…» Но ничего это не объясняет. Так и о ней можно сказать — к примеру, родилась при Хрущеве, родила при Горбачеве, училась, вступила в брак, снова вступила, вступила в профсоюз… Но какой в этом смысл? Возможно, это одна из причин, почему мама не любит публичность с ее законами. А тяга к превращению своей жизни или творчества в объект для постороннего внимания кажется ей чуть ли не противоестественной. Для нашего времени «постмиллениума» бескорыстное желание опубликовать свое произведение или выставить на всеобщее обозрение изделие (что уж говорить о монетизации своих внешних данных или дохода от самого «театра жизни», посредством сбора, налагаемого на он-лайн аудиторию) — совершенно в порядке вещей. И вдруг: «Но ведь это буду уже не я и не моя жизнь, а то, что они сделают из меня или что мне придется из себя для их интереса сделать…»

___

Наверное, еще одно уникальное свойство, поражающее меня в ней — это мера, равновесие. Непроизвольное движение по золотой нити, словно это привычный тротуар. Представьте то раздерганное время конца ельцинской эпохи глазами подросткового максимализма. Знакомые подразделяются на истерических политизированных дам между тридцатью и пятьюдесятью (причем часть воодушевлена коммунистическими идеалами, часть — мечтами о возрождении царского дома), неофитствующих, ужасающих в своем желании приобщить к религиозному рвению каждого ближнего; неостановимых в речеизлияниях апологетов как консервативной полусоветской морали, так и возвращенной теории стакана воды… Впоследствии почти все они поменяются друг с другом ролями, как стульями в детсаду, — какая неожиданность! Все это вызывает лишь желание стать тем самым пегим псом, который хочет бежать, бежать. И вдруг — нет ничего этого, появляется человек, способный выключить шум. Остановиться. И просто расцвести, как неведомый сад.

Конечно, они существовали с эпохой параллельно, как две реки, большая и малая, конечно, они разговаривали и перетекали друг в друга. Отражались. «Мы совпали с тобой, // Совпали». И думаю, на самом деле моя мать была рождена для перестроечной эпохи, для этого гребня, возносящего и разбивающего судьбы, со всей ее верой в социализм и фаланстер, со всей идеалистичностью, упирающейся в покорение Марса, с романтизмом, индивидуальностью, непредсказуемостью и траекторией кометы. Она совпала со своим временем, а многие выпали и упали. Есть ли в этом их вина? Сама я никогда не верила, что человек может что-то изменить в лучшую строну в своей и чужой судьбе, если только за ним не стоит воля Провидения. И если кому-то дано прирастить к существующему хоть малую часть света и смысла, а не бессмысленности и тьмы — это огромный и редкий дар. Мир был одним — а стал иным, но не потерял, а приобрел. Наверное, чтобы совершить зло, не надо какого-то особого дарования или избранности, это может каждый, а вот чтобы совершить благо, дать, а не отнять у мира — нужно быть чем-то большим, нежели простой смертный.

Помните, Дж. Депп сказал, что подлинная женщина ценит лишь настоящее. Это можно понять двояко — в смысле, что только «сейчас», а не грёзоидеал о коммунизме, например, который никогда на самом-то деле не наступит; и в значении, что только живое, истинное, в чем есть будущее, смысл, сила, энергия. Да, и то, и другое было и есть в ней. В то время как многие «книжные дети» воспринимали мир через умопостроения (о, к каким бедам это привело), то она обладала самым простым и в то же время сложным из всех навыков — чувствованием русла, в которое повернет живая жизнь, а не впечатляющая химера. И, как показала история, ее компас был надежным.

___

Только с ней я поняла, что духовные идеалы пусты в мирской жизни без материального дополнения, как и «оголтелый материализм» никуда в итоге не приводит. Только соединение духа и тела земного начала, как ни банально это звучит и как ни редко это воплощается, могут дать то уникальное явление, которое и довелось увидеть мне. Жадный в каждом видит алчность, честолюбец — тягу пробиться, гуляка даже в глубоком чувстве способен заподозрить лишь низменное начало. Наверное, человек и правда не способен увидеть то, чего нет в нем самом — однако ему может быть это показано. Сейчас все сложилось в единое, и я могу соединить в своем сознании ее привязанность к духовному — и в то же время искреннюю радость при виде материального. Способность быть счастливой от новой помады, новой кассеты Аниты Цой, новой модной кофточки — и в то же время иметь совершенно другой внутренний приоритет, понимание, что не на сундуке с наследством строится жизнь, что основание ее незримо и прочно, и это основание — дух.

Моя мать ни в какой Вселенной не могла бы стать фарцовщицей или составить партию скоробогатому ловкачу, сама идея личного обладания капиталами, тем более в прошлом государственными, была немыслима для нее: стремление к прибыли ради прибыли, оксюморон «честного бизнеса», достигнутого в краткие сроки имущественного неравенства — не могли бы коснуться ее мира. В то же время само стремление к небедной, достойной жизни не было ей противно; определенно можно сказать, что ей была несвойственна и популярная советская черта — парадоксальная гордость своим низким уровнем жизни, якобы свидетельствующем о кристальной честности и высоте души. Только с годами я научилась видеть в ней эту тонкую грань, а в юности меня качало от нестыковок ее космоса. Возможно, именно поэтому, сочетая в себе столь уникальное, она смогла стать свидетельством воплощения этого хрупкого евтушенковского равновесия:

«Выше тела ставить душу —
Жизнь, достойная урода.
Над душою ставить тело —
Это ложная свобода».

 

Да, именно это равновесие духа и тела и пришло через нее в мир, и многими было не понято сначала, или понято превратно, — в том числе и мной.

Наверное, феномены сословного, иерархического и даже шовинистического мышления, таким бурным цветом расцветшие в последующие годы, когда один реабилитирует свое крайне сомнительное дворянство, другой, напротив, взывает к своему взлету из пролетарских низов на вершину директорства, третий же утонул с головой в теории заговора, чужды ей более всего, чужды даже и до иронии с моей стороны. Иногда я в шутку спрашиваю: «Что ж, ты все еще веришь, что негр и китаец — братья навек?» В то время как многие вчерашние поклонники свободы, равенства и братства мгновенно переобулись в чуть ли не второе помещичье землевладение, с ней не случилось ничего подобного. Идея, что московский профессор может быть чем-то выше рабочего из Электрогорска, а директор завода — превосходить только этим фактом самого заурядного клерка, что возможно само разделение и оценка человека в зависимости от его дохода, должности, даже происхождения — никогда не могла стать понятной ей. Так я осознала, что есть некая terra incognita, к которой мне не суждено прикоснуться, которую я могу принять, но не понимаю. Мир, в котором все равны независимо от материальности, веры и происхождения, невозможен в моей голове, ибо реальность свидетельствует об обратном. Хотя — что реально?

___

Думаю, ее мышление, кажущееся мне таким уникальным, ей же — напротив — самым естественным и простым — и стало ключом к возможности того чуда, которое произошло. При жизни человека нельзя называть великим, но можно ли называть великой его судьбу, которая не в руках человеческих, а значит, и заслуги его нет? Не знаю, истинна ли вера, что самоощущение человека — в данном случае его чувство равенства — передается собеседнику при восприятии. Помните ленту «Анна и король»? «Эта учительница считает себя равной мужчине, не только мужчине — королю».

Многие годы я задаюсь вопросом, по какому принципу история выбирает — при прочих равных, почему одни и те же качества и чувства привлекают в одном и отвращают в другом, как Вселенная ощущает, достанет ли потенциала избранника для нужного дела? Современная генетика пришла к выводу, что совершенно здоровые люди с хорошей наследственностью могут быть носителями пассивного генного нарушения, проявляющегося в потомке — так как история делает свою беспроигрышную ставку? Почему одни и те же данные, при их культивировании, одному дают всё, а другого уничтожают? Почему для одного естественно по рождению все то, что определит его роль в будущем, для другого же аналогичные естественные дарования становятся помехой, проблемой для окружающих и для него самого? И я стала приходить к выводу, что история алогична, иррациональна, она и есть тот когтистый сфинкс, которого нельзя предугадать, под которого нельзя подстроиться, выслужиться, даже «духовно вырасти». Как говорит один мой знакомый, «невероятно просто, невероятно сложно». Но мне хочется верить, что дочь двух выходцев из села, с мечтой их голодного детства осесть в городе и получить интеллигентную профессию, именно благодаря своему сознанию стала той, которая соединила свою судьбу с потомками старинного дворянского рода, и ее молитва была услышана, и именно благодаря ей этот род продолжился. Хотя это не было легко. И не было просто — ни для кого. И вряд ли было бы по силам обычной женщине, какой она всегда себя считала, если бы Нечто большее не стояло за ней.

И чем старше я становлюсь, тем в большей мере меня поражает объективная невозможность того, что ей удалось. Совпадение сотни обстоятельств в одно целое, словно бы Кто-то сшил эти фрагменты воедино, и ни один из них не застопорился, не подвел, не испортился. Увидев подобное, можно обрести веру. В детстве же мне это представлялось само собой разумеющимся, а слова матери, что она «Такая, как все, как сто тысяч других в России», воспринимались равнодушно. Самый слепой — самый ближний. Все эти события, малолетним свидетелем которых я зачем-то стала, только сейчас, спустя время, открываются передо мной. А ведь я забыла сказать самое главное — для моей матери, в отличие от всех других, гораздо более был ценен тот факт, что это был союз по любви, нежели какие-то представления о «корнях», «ветках» и прочих атрибутах денежных и других деревьев, которых у нее, кстати, никогда не было.

 

 

 

 

©
Анна Аликевич — окончила Литинститут, публиковалась как поэт в «45-й параллели», «Третьей столице», «Формаслове», «5х5», «Полиграфомании» и др. Как обозреватель работала в «Литterraтуре» и «Текстуре», критика публиковалась в «Урале», на портале Gorky.

 

Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.

Loading

Поддержите журнал «Дегуста»