После должного, отданного критиками и премиями (Нацбесту мое с кисточкой), «Ране» Оксаны Васякиной возвращаюсь к этому «письму» в условиях неправильного дежавю. Будто о моей стране это… Словно это я «исторгнутая», а потом «отторгнутая» дочь.
Отношения с матерью, переживание ее умирания, проживание жизни и смерти, похорон описаны поэтично в самом будничном смысле. То есть максимально лично, хирургически разъято и хладнокровно. Лирика автогероини эго-экспериментальна, совмещает психотерапевтическое письмо, травмоговорение и литературоведческие поиски опоры для собственного метода. Откровенность Васякиной выглядит прагматичной, когда она пишет, что ее история точно попадет в голову, западет унылой клавишей, которая обращает на себя внимание странным звукоизвлечением: «На протяжении полугода я пишу свою историю. И все в ней мне кажется неважным, рваным, неполноценным. Нарратив растаял в разбегающихся ручейках памяти. Ритм сбился. В книгу пришли стихи и эссе. Книга рассыпается и кажется мне не такой стройной и понятной, она не похожа на те книги, которые принято читать и любить. В ней нет настоящих сконструированных персонажей и сложных сюжетных линий. Если вы и почувствуете напряжение, то это напряжение будет не от жестоко работающей мысли о том, кто злодей или к чему все это приведет. Вы все знаете заранее: моя мать умерла, и я везла ее прах из Волжского в Усть-Илимск долгих два месяца, жила с ее останками в одной комнате и много думала. А потом похоронила в Сибири в холодную черную землю среди скудных сосенок. Вот и вся история. И она важна. Ваше напряжение, вызванное текстом, родится не из работы сценаристки, а из работы жизни тела и чувств, из работы моей попытки рассказать вам то, что я знаю. А еще то, чего не знаю, но пытаюсь понять».
Васякина знает ценность своих слов, поэзии, верит в их силу, хотя себя в то же время как личность, как женщину, как дочь недооценивает, точней, чувствует недооцененность в этих императивах. Пустота и темнота внутренней Васякиной компенсируется уверенностью в таланте, способностью анализировать и говорить, вышедшими за пределы, за тело и язык, внутренне обособленной Оксаны.
По сути это антропологическая проза. Автор утверждает свое существование через чувственную память и аналитическое созерцание. Васякина прямолинейна до естественных у привыкшего скрывать истинные желания и свойства человека почти эксгибиционистских приступов-вызовов: «Мне следовало бы стать врачом-патологоанатомом или смотрительницей в кунсткамере, но я занялась поэзией». И описания интимных моментов как бы могут быть довольно триггерными для многих читателей, но на меня сильнее подействовал рассказ о святой Агате. В нем Васякина максимально собрана, зорка, принципиальна и добивается искомой беспристрастной силы искусства, той самой, которая вскрывает черепную коробку одной лишь картиной. О себе Оксана пишет слабее, потому что остранение не стало отстранением, наоборот — погружением внутрь и кружением по кругу, в омуте воспоминаний и апперцепций. Каждая оценка себя по гамбургскому счету приводит Васякину к пониманию, что это незаконченное произведение, что она не книга для раскрытия-закрытия темы, ее нельзя рассудочно по ходу препарировать — слишком ранимо и подвижно. Наркоза нет и не будет.
Смерть матери — повод начать говорить так, как в других обстоятельствах было бы нелепо, маргинально, стыдно и т. п. Связанные одной цепью тире пуповиной развязались. Кровь пошла. Состояние аффекта, как у Старобинец, для кого-то станет оправданием неприкрытости тел и душ в «Ране». И в чем-то «Рана» схожа с «Моей вагиной» Рымбу, не исключен и парафраз названия. Только Васякина больше исследовательница, чем манифестантка. Для нее целью стало обнаружить любовь в себе. Любовь к матери как к Другому. Именно такая любовь приносит личности самоуважение, а поэзии — живую воду. Дочь остается дочерью. Всегда.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
