Наталия Лазарева ║ Мерзлота, инженю и ультразвук

Анна Голубкова. Нечто вроде поэмы. «На глубине промерзания».
Отчего такой технический термин «глубина промерзания»? Для кого?
Ищем, находим.
«Нормативные акты не предусматривают единой усредненной глубины промерзания, но обычно для расчетов берут показатель в 1,4 м».
И еще:
«Средняя глубина станций московского метро (не считая наземных участков) — 24 метра».
Но ведь в поэме дело не в метрах. (И именно в сложной, отчаянной поэме). Там дело в промерзании. И дело очень глубокое.
«в вагоне метро где нет места/ ни мечтам ни даже дыханию/ в вагоне метро где протесты/ лежат на глубине промерзания»
Протесты… На глубине промерзания.
У Голубковой обозначен, вроде бы, лишь один тип протеста. Против непонимания. Отсутствия эмпатии. Но, может быть, там есть и иные?

Прочитыватели истории

В тексте можно увидеть определенную историю (а можно, ведь, и не увидеть!). История очень простая. Девушка с серыми глазами понимает стихи и потому влюбилась в поэта. А он ее бросил. И тут два финала. Один фатальный. Метро «Белорусская». Кто-то упал на рельсы. Второй тихий. Тоска, телефон молчит, короткие пустые беседы скороговоркой.
Так, кстати, бывает в фильмах. Кажется, герой и погиб, — а потом, вроде, и жив.

Предположим, что есть три типа прочитывателей поэмы: тот, что интересуется «историями» и хочет горячо сопереживать и сравнивать с перипетиями своей жизни и страстями близких знакомых. Потому лирические фрагменты поэмы прочитает с огромным удовольствием, улыбнется, всплакнет. Это, скажем, инженю.

А кто-то мудро прищурится, прошепчет: «Знакомое дело, с ними, с известностями-знаменитостями лучше не связываться. Только вот трагедия-то зачем? Плевала она…». Это, скажем, «тертый калач», а скорее, «тертая булка». И этот тип прочитает не только рифмованные строчки и точные прозаические фрагменты, но и заглянет в сложный, непрозрачный, но притягательный верлибр.

Большинство же тех, кто возьмет эту тоненькую книжку в руки или прочтет в виде файла — возьмет и прочтет, скорее всего, не просто так. Автор этому типу знаком, сложное построение только привлечет его. Но вот лирические фрагменты могут и удивить. И, приподняв брови, он станет просматривать эти фрагменты, внутренне получая удовольствие, но не позволяя себе в него погрузиться. Это, скажем, «доки». Они и к свободно прописанному в поэме слову любовь отнесутся с огромным предубеждением. Их можно понять, поскольку последние видят и используют в данной области чувств и ощущений множество уточненных терминов или же, иной раз, придумывают свои малопонятные названия.
Боятся ошибиться, обжечься. Ибо обжигались.

Итак, придумано, расфасовано: инженю, тертые и доки. И все они читают поэму как бы в своих плоскостях, иной раз вчитываясь лишь в привлекательные именно для них части.
Правда, есть еще и наблюдатель. Тот, кто не привнесет эффект наблюдателя (который, как известно, неизбежно изменяет наблюдаемое явление).
Владимир Коркунов, говоря об этом тексте, например, замечает, что «глубокая поэма Анны Голубковой работает сразу на нескольких регистрах восприятия». Может быть, это подтверждает высказанное выше предположение.
А поскольку подсмотренные типы читателей, скорее всего, весьма многочисленны, и каждый тип включает в себя множество подвидов (подтипов), то стоит предположить, что поэма Анны Голубковой, несмотря на ее непростое построение — для всех. Что совершенно справедливо. Ведь тема-то (или несколько тем) — вечная.

Темы, вопросы

«Главный вопрос, который ставит Анна Голубкова (так рассуждает Владимир Коркунов) — о мере вины, своей (да, зависимого человека) и другого, который тебя отверг».
Девушка «милая но не красавица», понимающая стихи, — существо глубоко зависимое во всех отношениях. Прежде всего, она «девушка» (женский род), она «милая» (на нее обращают внимание, но отнюдь не всегда), она понимает стихи (и тут уже особая среда, определенные приоритеты).

Теперь «другой». Милая девушка по всем биологическим законам, не отдавая себе в том отчета, станет искать того, кто отвечает ее требованиям. Простите за сравнение. Но: «самки павлинов предпочитают партнеров с красочным оперением». Последнее для милой девушки это: и известность, и (по ее представлениям) талант, и, (что не совсем обязательно, но в данном случае совсем), мужской род. В результате, ее зависимость от существа с такими характеристиками: «высокий худой похожий на птицу поэт»; «слишком тонки» его «поэтические пальцы ничего кроме стакана не держат»; в его «сердце течет не кровь текут чернила» и оно «вообще через раз бьется»; его «руки как сухие ветки», «его глаза как дохлые рыбы».
Ой, какой неприятный, решит инженю.
Знаем мы таких, сощурится тертая.
Ну, могу себе представить, кто это. Ясно же … — резюмирует дока.
А наблюдатель, «тот, кто не», подумает: «Ну, подписал он ей книжку стихов, ну телефончик оставил. Хоть что-то проявил, в конце концов».
Тем не менее инженю с удовольствием и теми же слезами вчитается в рифмованные строки: «весна должна быть беззаботной/ весна должна быть безработной/ весна должна быть пустой и чистой».
А прежде всего: «ходят люди по бульварам/ крепко за руки держась», да еще «облака плывут по небу/ облака». Станет читать, даже напевать, все это зазвучит в ее памяти, и в том самом завороженном метро она продолжит их про себя повторять. Но ни в коем случае не станет и на километр приближаться к человеку с тонкими пальцами и глазами, как дохлые рыбы.

Тем не менее инженю с радостным чувством («размывание границ личности/ полнота и счастье/ тебя словно притягивает к магниту») найдет себе кого-нибудь с менее ярким оперением и продолжит род человеческий. Что абсолютно правильно («утверждают жизни связь»). Если только такие, с дохлорыбьими глазами, не загадят среду обитания до такой степени, что… Впрочем, если и загадят, то не они, а вот эти: «останется черная воронка/ словно по нам стреляли словно мы с тобой сидели в окопе/ а по нам стреляли те/ кто лучше знаком с реальной жизнью». То ли с реальной жизнью, то ли со своим представлением о реальной жизни, — скажет тертая булка. Но и заметит, что ключевые слова тут: «в окопе» и «стреляли».
При этом наблюдатель заметит, что тот факт, что не совсем приятный мужчина и милая девушка ходили по бульварам и хоть какое-то время были счастливы — только в плюс.

Конфликт, вина и протест

Вернемся к процитированному Коркунову: «о мере вины, своей (да, зависимого человека) и другого, который тебя отверг».
«Все люди разные, но почему-то игры, в которые они играют, оказываются одинаковыми, а для кого-то, увы, смертельными. Понимания же и сочувствия нет до сих пор, эмпатии, как говорится, не завезли». Так говорится в прозаическом фрагменте поэмы.

Вот и получается, что конфликт — между женским родом и мужским родом (да вечная это игра, скажет тертая), вина — в отсутствии сочувствия и эмпатии (у подобного человека этого и в помине нет, скажет дока), а для многих измена — просто смерть (подумает инженю и будет права).

Но вот тут мы все же оторвемся от прочитывания истории и обернемся к еще одному регистру восприятия (по Коркунову), а именно к самому высокому, если учесть, что в каждом голосе условно различают три регистра: высокий, средний и низкий.
В какой-то мере, в поэме данный регистр представляет, на взгляд наблюдателя, ультразвук, таинственный и крайне опасный. Именно такими возможностями обладает верлибр Голубковой.

«метро, где пространство/ разложено на равные части/ каждый как мог отгораживался/ старался совсем не участвовать/ в чужой тошнотворной жизни», «в вагоне метро где нет места/ ни мечтам ни даже дыханию/ в вагоне метро где протесты/ лежат на глубине промерзания/ в вагоне метро где не встретишь/ ни улыбки ни взгляда живого/ где каждый впадает в род оцепенения/ и не живет до выхода на поверхность»

Ультразвук фрагмента поэмы, который, казалось бы, ничего не добавляет к рассказываемой истории, но погружает нас в откровенную безысходность, сдирает все покровы павлиньих перьев, предупреждает об опасности любый связей, призывает смотреть в суть событий, не обольщаться и не пытаться протестовать.

«…предусмотрительность/ предосторожность/ тебе не помогут/ безопасность бессмертия/ бесконечность симметрии/ и «…следи за собой/ будь осторожен/ беспредельность отчаяния/ беззаботность ограниченности/ перелистывая страницы/ не останавливайся/ не делай пауз/ беспечность неосмотрительности/ беспочвенность ожидания/ в этой книге ничего нет…»

«…не нужны эти буквы/ главное не останавливайся не вчитывайся/ скользи по поверхности/ безрезультатность усилий/ безропотность подчинения/ эта неправильная книга не предназначена для жизни/ бестрепетность невостребованных возможностей/ будь осторожен/ следи за собой»

Этот ультразвуковой крик, предупреждение об опасности глубокого чувства «скользи по поверхности, безрезультатность усилий» — «будь осторожен», «следи за собой». Анна Голубкова предупреждает свою героиню. А ведь Шекспир не предупреждал Джульетту, Пушкин не предупреждал будущую Русалку, безызвестный сказитель не предупреждал Василису Прекрасную!

Какое напряжение, скрытые эмоции, какое странное преломление проблемы жизни и попытки понимания, раскрытия себя, постижения чужой жизни как «наивысший момент существования/ снятие проблемы отдельности/ размывание границ личности/ полнота и счастье».

И ведь это действительно так, часто отнюдь не только яркое оперение павлина привлекает. У людей самого разного интеллектуального уровня, разного типа мышления, да и вообще разных сообществ, присутствует эта тяга к взаимному проникновению, к единению, к желанию познания другой, но ставшей близкой сущности. Для этого вовсе не требуется особого интеллекта, общности, требуется, ох, совсем иное. Ну и внутренняя порядочность, сочувствие друг другу, желание помочь (при любых обстоятельствах) тоже бы не помешала.

И — само название

«На глубине промерзания» — это стоит целой поэмы. Первое же приближение связано с метро. Метро действительно на глубине. Правда, технологически значительно глубже этой пресловутой. Но само слово «промерзание» сразу подняло, вернее глубоко погрузило планку. Потому что там, на глубине, и отчужденность в метровской толпе, и желание замереть, не быть видным, заметным, расплавиться и растечься. Потом вмерзнуть.

Второе приближение — замороженность протеста. Замороженность отчаяния. Замороженность вины. И все это — и протест, и вина и отчаяние принадлежит маленькому человеку, «милой девушке», там на глубине, где ходят поезда. И у скольких людей, прижатых к ней в этом утреннем, в час пик, поезде, те же протест и отчаяние. В сжатой толпе, наедине с собой. Там и «беспредельность отчаяния» и «беззаботность ограниченности» и «безмерность одиночества», и «безропотность подчинения».

И как преодолеть эту «безропотность подчинения»? Как не впасть в «беззаботность ограниченности»?
Да как позволить себе по-настоящему полюбить, не ограничивая себя рамками инженю, мудростью тертой булки и всезнанием доки?

Следует пытаться.
А то ведь глубина вечной мерзлоты достигает и тысячи метров.