Данил Швед ‖ Треснувший калейдоскоп

Максим Кашеваров. Поэт. Двадцать четыре года. В прошлом году окончил Литературный институт имени А. М. Горького. Публиковал стихи в журналах «Формаслов», «Юность», «Таллин». Живёт, работает, творит и здравствует в городе Санкт-Петербург. К определенной группе энтузиастов не принадлежит. По определению он скорее одиночка, чем групповик.

Стихи Кашеварова звучат. Они настойчивы. Субъект Кашеварова не размышляет, не описывает, не побуждает. Он высказывается. Через эти высказывания сочится жалость, тоска, глухая эмоциональность и смирение. Смирение не со своей долей, не с происходящим вокруг. А с жизнью (или с существованием), которая всегда была, и которая всегда будет. «Существование» в данном случае не прискорбный и пошлый синоним к «жизни», а единственно верное контекстное описание того, как транслирует происходящее герой Кашеварова, который находится вне времени и вне пространства. Он существовал, он впитывал, он наблюдал, и наконец он открыт к высказыванию.

Важнейшим образующим для поэтики Кашеварова является «нелитературность» («нехудожественность»), что во многом рождается благодаря фрагментарности его стихов, и их стремлением пропасть, испариться, распасться:

я собираю отсветы так по всему свету

только бы не растерять их
только бы скрепить как-то
только бы по итогу
не остаться
без неба
только
в конце
не остаться
без нёба

За тоской и страхом просматриваются достаточно явные (полу)игровые модели, по типу дробления строк, игры со звуком и довольно топорными контекстными заменами по типу «итог — конец». Игра с материей становится более значимой задачей, чем стремление к логической завершенности высказывания. Именно так заканчивается стихотворение «Прощальное» — завершается лексически, но не логически. Высказывание совершилось? Совершилось. Завершилось? Неважно, главное — совершилось:

и ночи
не проглотить мой мир
мир из точек
бликов на фоне
многоголосия ветра

Вот из чего моя симфония веры
в новый рассвет — на исходе заката.

Принцип письма Кашеварова напоминает калейдоскоп. Каждый разноцветный кусочек в трубке крайне важен. Хаотичное движение стеклышек и рождает то самое чувство необъяснимого и завораживающего. Особенно когда калейдоскоп впервые попадает в руки ребенку, он видит это впервые, он может напугаться или, как минимум, насторожиться, но ребенок точно не отложит таинственную вещь в сторону.  Складывается ощущение, что сам герой Кашеварова до конца не уверен в правильности своего выбора: о том ли он говорит, не ошибся ли он, та ли последовательность у разноцветных стеклышек:

Нет памяти желаннее на свете
чем память о весеннем солнце в детстве
Или могли то быть ракушки
и их осколки, что теряют цвет — как высыхают
А может?..
Нет не может больше быть ничего ценнее
чем то февральское утро из окна такси

Интересно, что субъект поэмы «Между черным и белым» смотрит на небо через льдинку, ведь только так, искажая реальность, он может объяснить, чем же было так прекрасно одно февральское утро из окна такси (а чем же?). Герой опустошен и испуган. Но ведь ему нужно объясниться, что-то сказать? И пространство вокруг субъекта начинает работать не на чувственное и эстетическое, а на зрительное и осязаемое, более вещественное, именно то, чему по-настоящему можно верить:

Так можно сорвать сосульку
взять и посмотреть сквозь неё на снег
Вот такое тогда было небо
больше его никогда не будет

Художественное пространство в стихах Кашеварова начинается с полной деконструкции. Отправная точка лирического повествования разрушается на глазах читателя. И главная задача субъекта — заново собрать его, но не так как было изначально, а совсем по-другому, ориентируясь на личное восприятие и используя собственные методы, ведь он им доверяет, и он способен их прожить, прочувствовать.

Ковылём
порастёт это племя людей
Ковылём
разойдутся поля и тела
…
Возьму глину белёсую
разотру шрамы Твои
так сказать — придам форму грязи
из которой вышли
для которой встали
и которой станем

Как уже можно было заметить, поэзия Кашеварова весьма подвижна. Стабильности нет в содержании. Стабильности нет в форме. Субъект крайне ненадежен. Но именно в этом Кашеварову удаётся найти природу своего слога. Не в жалости, не в эмоциональности, не в открытости, а именно в подвижности и универсальности собственного высказывания. Во втором фрагменте поэмы «Между черным и белым» подвижность выражается в сомнении в собственной правоте, в собственной памяти. Сомнения о прошлом равны сомнениям о настоящем. Герой Кашеварова вроде бы помнит, а вроде бы нет, он уверен, а вроде бы сомневается. Было всё это? Или ничего не было. Будет ещё хоть что-то? Или ничего никогда не будет:

Но исходный код памяти может быть изувечен
и не было никакого котёнка
не было никакой реки
бабушки
леса
ягод
в поле

В стихах Кашеварова нет лжи, нет правды. Они принадлежат сами себе, они работают сами на себя, они сами рождают для себя новые прочтения. Они ничего не требуют взамен. Они не претендуют на высшую эстетическую похвалу. Они над эстетикой. Они над «литературностью». Они живее и честнее. Открой, читай, иди живи.