Al. Boyarintseva

Алевтина Бояринцева ‖ Есть возраст у книг…

 

Анна Матвеева. Каждые сто лет. М.: Редакция Елены Шубиной, 2022.

Книга, которая злит своей бесконечностью. Книга, написанная многогеройно, плотнособытийно — как и положено сагам. И так немного обращена к мелочам — деревьям, которые уже несут свой аромат в вечерний воздух. Не всегда чувствительна к людям, чью слезу можно смахнуть прямо сейчас. И налить немного — тут же.

История уже не семей, а поколений, даже родственных анклавов, рассказывается на протяжении стольких глав, глав, глав, что уже не видишь конца строк, страниц. Читатель не верит в точку в конце предложения, даже если по факту оно коротко. Ты понимаешь, что нормы событий, происходящих в привычные для человека сроки, аннулированы. Это отучает мыслить днями — которые имеют начало и конец. И дело даже не в большом временном охвате книги — бывает и больше. Это победа событийности над временными рамками.

И всё же в аномальном событийном потоке есть свои повелители того, что звалось когда-то временем: вроде следователей, которые служат будто столетиями, и всех пострадавших и обвиняемых помнят. Вместе со шрамами и цепочками. Или музейные хранительницы, которые тоже помнят «всё, как было», а как сейчас — они, пожалуй, и знать не хотят.

Конечно, табличка «Прошло 10 лет» или «В это же время за чаем сто лет назад» — норма книжного бытия. Таковые часто мелькают и в хороших, и в скромных книгах. Но мне трудновато ждать, когда мне расскажут, кто и в чём виноват, за что женщина должна заплатить, почему увозят её брата в «отделение» и произносят сакраментальное со времен клиники доктора Стравинского: «шизофрения».
Но кое-что из предложенного автором всё же излечимо. Громоздкие переезды (Свердловск, Полтава, Питер, Лозанна, Хабаровск и пр.); трудности адаптации новом месте; любовь, в большинстве случаев похожая на невроз. Но учти, читатель, ты всё это физически и морально тащишь на себе — вместе с разделённым имуществом. А также жажду чтения ты удовлетворяешь за двоих — за себя и за симпатичного автора.

Понимаешь высокую художественную продуктивность и просто азарт такого вида интеллектуального рукоделия: сплести две — сто две! — судьбы в одну. А в азарте читатель — но, может, только я? — соединяет Анну с Ксаной. Поскольку местоимение «я» встречается в романе чаще, чем имя «Ксана», умоляю, позвольте мне и дальше, то ли в азарте, то ли под гипнозом, Ксану называть Анной.
Бесстрашный опыт погружения Анны в чужое сознание-бытие восхищает. (Мне под силу даже записные книжки моей бабушки — просто с адресами, словами песен.) Читаешь и чувствуешь возраст страниц, возраст времени. Его невозвратность кажется мне обидной, несправедливой. Уход людей — это потеря, которую жалкими способами маскируешь.

***

Анна (Ксана, как вы понимаете) бесстрашна с детства — если возраст её игрового опыта «сплети судьбы в одну» и вправду родом из детства. Что делает автор, открывая дневник? «Прочту — это интересно», «узнаю — примерю на себя привычки той барышни». А потом автор как будто заигрался: вот так не по-детски экспериментируя, рискуя, связывает чужой дневник и реальность. Свою, близких, вовсе далёких.

Да, читается роман как жизненные истории в двух исторических наклонениях. Они неизбежно пересекаются в одной точке — точке смерти, у портрета, на кладбище: младшая героиня Анна нашла старшую героиню Ксению. «Ксеничка не хотела меня отпускать», — признаётся Анна (хорошо, Ксана).
Популярный в литературе приём подражания дневнику или комментированного воспроизведения дневника помог писательнице организовать структуру текста. Но он же и взорвал реальную жизнь: и Катастрофу, и Долг, и болезни, и человеческие измены читатель тоже воспринимает как-то организованно, без сердечной муки.

Пойти по пути наименьшего сопротивления у меня не получилось: читаешь старый дневник, перерастающий потом в исторический, а потом «выныриваешь» где-то почти в своём времени. У меня, к примеру, вышло так. Сначала просто ждёшь, к чему плохому приведет появление вульгарной Ирки, ждала, когда поймают настоящего маньяка, что сделают с цепочкой с шеи убитой, насколько скверно покатится жизнь современных героев, выживет ли малыш с синдромом ундины. Динамично, привычно, «чернушно» порой, безысходно. Полагалось нырять в царство дневниковой свободы, но и там не всё ладно. Тогда начинаешь следить за стыками двух глыб. Но они скоро наплывают одна на другую: интерес падает. На чём отводишь душу — так это на последних письмах Ксенички и Андрея (из дневников).

Интересный ход — превращение реалити-повествования в дневник. Историю с поездками, приятельницами мы уже воспринимаем как дневниковые записи, сделанные Анной-Анной (уже без Ксаны). Может быть, это оттого, что день снова становится днём, приобретая грани. Может, оттого, что ценность каждого дня снова становится бесценной — как и должно быть.

 

 

 

©
Алевтина Бояринцева — литературный и музыкальный критик, журналист. Окончила Нижегородскую государственную консерваторию им. Глинки (композиторско-музыковедческий факультет). Кандидат искусствоведения. Принимала участие в Первой и Второй школах литературной критики в Ясной Поляне (семинары П. Басинского), в Школе критики поэзии в Михайловском (семинары В. Козлова, Б. Кутенкова и Е. Абдуллаева). Публикуется на порталах Belcanto.ru, ГодЛитературы.РФ, в литературном журнале «ЛИффТ».

 

Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.

Loading

Поддержите журнал «Дегуста»