Лада Миллер ‖ Картина, бабочки и человек

БЕЗЫМЯННАЯ КАРТИНА

Дом был на снос, жильцы давно выехали, тот, кто не выехал — умер.
В комнате с ободранными обоями висела безымянная Картина.

На картине, спинами к зрителю, сидели двое, а воздуха и света вокруг них было так много, что рама не могла удержать.

Когда Янка увидела эту красоту, то аж задохнулась от восторга.

— Гляди, — тронула она Янека за плечо, — Они совсем как мы, правда?
— Ага, — ответил тот, даже не посмотрев, — Совсем. Ну, давай, что ли?

Янка и Янек считались парой.
То есть, так считала Янка, а Янек не возражал, только морщился, если девчонка уж слишком нежничала.
Янке очень хотелось нежничать, это было непривычно, а потому захватывало дух.
Парни у нее и раньше были, но чаще — приятели, которым неудобно отказывать, такой уж у Янки был дурацкий характер.

— Ну, давай, что ли? — нетерпеливо повторил Янек и начал снимать со спины девушки видавший виды рюкзак.

Янка покорно опустила плечи, не переставая разглядывать картину, потом подошла ближе к стене, провела пальцами по холсту.

— Интересная техника, — сказала она и вдруг смутилась.

Повернулась к Янеку.

— Я когда была маленькая, рядом с нами жила соседка-художница. Она меня рисовать учила. Бесплатно, конечно. Говорила, что я способная.
— Способная, способная, — проворчал Янек, развязывая Янкин рюкзак, — Ну-ка, поглядим, на что ты способная.

Это была вторая Янкина зима на улице, первую она провела весело, жили общиной за городом, на заброшенной даче.
Их было восемь — пятеро мальчишек и три девочки, там-то она и познакомилась с Янеком.
Питались вскладчину, деньги добывали на улицах, способов было много, Янка быстро научилась.
У нее был легкий характер, а еще быстрая соображалка, как говорил Янек, за это в общине ее ценили и даже немного уважали, в отличие от других девчонок, которых считали ,,мясом,,

Про «мясо» — это, конечно, обидно, но что делать, не Янка придумала уличные законы, а домой возвращаться ни ей, ни другим девчонкам было нельзя.
У каждой была своя невеселая причина, но свобода от родичей все искупала, только по вечерам было грустно.

После зимы наступила весна, и Янка влюбилась в своего Янека еще сильнее.
Из дома за городом пришлось уйти — вдруг нашлись хозяева дачи, община распалась, Янка прилепилась к Янеку, хотя в последнее время он стал странным и немного злым, такое бывает, если нюхать что попало или таблетки глотать.

Сама Янка поначалу ничего не нюхала, ей было это неинтересно, но ближе к лету Янек ее уговорил.

— Ты даже не представляешь, какой потом может быть секс, дуреха. Попробуй, ну.
— Не нужен мне другой секс, — слабо отнекивалась она. — Мне и так хорошо.

Ей и правда было хорошо с Янеком, так хорошо, что дух захватывало, вот как от этой картины, только она стеснялась ему в этом признаться.

Ночевали они в подвалах и палисадниках, благо лето выдалось жарким, про зиму не думали, а когда пришла осень, Янка нашла вот этот дом.

— Говорят, его еще долго не снесут, — сообщила однажды Янка, — Давай здесь останемся? Зиму переживем, а потом видно будет.
— А топить чем? — спросил Янек, — Как греться будем?
— Очень даже просто. На кухне стоит газовая горелка. Я проверяла —
она работает, — ответила Янка, и подумала, как это здорово, что они пара. Тем более, Янек — он такой…

Янек был красивый и умный, если, конечно, его умыть и накормить, а однажды он рассказал, что его родители богатые.
Впрочем, у многих бездомных ребят были состоятельные родители, это был не плюс и не минус, просто факт биографии.
Янка в душу не лезла, не спрашивала, почему Янек из дома ушел, боялась, что он тоже спросит, а ей даже вспоминать страшно. Тем более — рассказывать.

Янка провела по картине рукой.

— Странно. Она не подписана. Безымянная, выходит.
— Безымянная и бездомная, — хмыкнул Янек, — Совсем, как мы.

Он достал из рюкзака батон, пакет молока, шоколадку.

— Я не понял, — нахмурил брови парень, — А где таблетки?

Янка вздохнула.
Полезла в карман, достала упаковку.

— Вот, — протянула она руку, — Только может не надо?
— Надо, надо, — ответил Янек, и голос его задрожал от нетерпения.

Янка отвернулась и снова посмотрела на картину.

— Как ты думаешь — это небо, или море?

Двое — парень и девушка — сидели спиной к зрителю, то ли на плоту, то ли на облаке. А то, что было вокруг — синее и белое — согревало и уносило ввысь.

— Небо. Или море, — голос Янека был не синий и не белый. Ближе к серому, — Иди сюда, ну.

Ночь выдалась ясной и морозной.

Как только в доме затихли шорохи и стоны, девчонка на картине повернулась, схватилась рукой за раму и ловко соскочила на пол.

— Давай скорей, — громко зашептала она, протягивая руку парню.

Парень слез с синего плота, прошлепал по нарисованной воде, спрыгнул на пол, стараясь не шуметь.
— Наконец-то угомонились, — проворчал он и чмокнул девчонку в макушку.
— И не говори, — покачала она головой и на секунду прижалась лицом к его мокрой куртке.
— Ой, какой ты мокрый, — воскликнула девчонка и всплеснула руками, — Давай скорей, а то простудишься.

Парень снисходительно улыбнулся и кивнул.

— Давай. Только я никогда не простужусь. Ведь у меня есть ты.
— А у меня ты, — просто ответила она, и ребята принялись за работу.

Первым делом они побежали на кухню и отключили газ.

— Еще чуть-чуть и мы бы уже не проснулись, — покачала головой девушка, глядя на спящих в обнимку Янека и Янку.
— Так однажды и случится, — вздохнул парень, — Ну и дурак же я, —
неожиданно добавил он.
— Ты не дурак, — улыбнулась девушка, — Ты мой любимый.

Затем они принялись наводить порядок, накрывать на стол и развешивать сброшенную кое-как одежду.
Они отыскали в кухне две тарелки и две чашки, глиняный подсвечник и даже старую кружевную салфетку, чтобы накрыть остатки батона.
Шкафов в доме не осталось, поэтому пришлось развешивать кофты, юбки и рубашки на стенах, утыканных ржавыми гвоздями.

— Цветов не хватает, — сказала девушка, оглядев преобразившуюся комнату.
— Сейчас, — ответил парень.

Он подскочил, ухватился за раму, зачерпнул синего и белого.

— Вот, — протянул букет, — Пусть это будут васильки.

Девушка кивнула.

Поставила цветы в стеклянную банку с водой.

— Скоро рассвет, — вздохнула она, — Нам пора.
— Еще минутку, — попросил парень.

Он наклонился к Янкиному рюкзаку, достал полупустую коробку, высыпал таблетки на ладонь.

— А с этим что? — повернулся он к своей подружке.
— Придется взять с собой, — вздохнула она, — Налепим из них облаков, что ли?
— Или чаек, — задумчиво ответил он и положил таблетки в карман.

Когда Янка проснулась, вовсю светило солнце.
На столе стоял букет васильков, кухня светилась чистотой, юбки и кофты надувались, словно паруса, рюкзак подмигивал блестящими застежками.

— Янек? — прошептала обалдевшая Янка.
— Я здесь, — откликнулся знакомый голос, и она увидела своего любимого в фартуке с петухами и с поварешкой в руке, — Янка, тебе омлет из скольки яиц?

Янка зажмурилась и помотала головой.
Потом снова открыла глаза.
Посмотрела на стену напротив.
Там висела пустая рама.

— Из трех, — прошептала девушка.

ИЗ ЖИЗНИ БАБОЧЕК

— А кто она у тебя?
— Лепидоптеролог.
— Кто?
Лера даже отодвинулась, посмотрела сумасшедшими глазами.
— Кто? — переспросила.
— Ну биолог. Бабочек изучает. Типа — из жизни баб. А если по-научному — Лепидоптерология — раздел энтомологии, изучающий чешуекрылых.
— Чешу…?
— Да ничего я не чешу. Она чешет. То есть, изучает. Ну пошли уже, что ли?
Лера тряхнула головой, аккуратно рассыпала волосы по плечам, знает, что хороша, ох, знает.
— Пошли, — сказала, и мы пошли.
Но тут же остановились.
— А ты мне правда ту шубку купишь? — надула она губы.
— Куплю, куда деваться, — и я сделал вид, что обреченно вздыхаю.
На самом деле мне нравится баловать Лерку.
Дети выросли, а на собак у меня аллергия. Кого еще можно баловать? Не жену же. Она у меня еще тот гренадер. Не побалуешь.
Пока вылезали из постели, пока одевались, пока, озираясь, выходили из подъезда, совсем стемнело.
— Темнеет как рано, — заметил я.
— Это потому, что скоро осень, — глубокомысленно заметила Лера. — А чего ты озираешься?
— Соседи, — коротко ответил я.
За три месяца знакомства я уже понял, что с Лерой надо разговаривать короткими фразами. Фразы чуть длиннее ее озадачивали, и это было трогательно.
— Соседи, да, это проблема, — кивнула она, — Но ты можешь сказать, что я твоя родственница.
— Дочь? — насмешливо протянул я, хотя мне было не до смеха, а вдруг и правда кто по пути попадется?
— Ну, — она оглядела меня с ног до головы, как будто видела в первый раз, — Ты не настолько стар.
— А насколько?
— Не знаю, — пожала она плечами, — Мой папа выглядит старше.
— И на этом спасибо, — пробормотал я, открывая машину.
Вечер был промозглым до мозга костей, хотя у него не было ни того, ни другого.
Что касается Лерки, с ее мозгами все было в порядке, она только прикидывалась глупенькой, а косточки ее были упакованы в сногсшибательное тело.
— Лепидоптиролог, — неожиданно верно повторила она, — Надо же. И что за экспедиция у нее?
— В Африку, представь себе, за бабочками, — я пристегнулся, проверил, что Лерка пристегнулась тоже, включил зажигание.
— Чтоб их потом иголками протыкать? — она брезгливо сморщила рот.
— Иголками? — переспросил я, выводя машину со стоянки, — Какими еще иголками?
Дворники закряхтели, мазанули по стеклу.
— Ой, гляди, гляди, ты бабочку убил, — Лерка тихонько взвизгнула и ткнула рукой в ветровое стекло, — Ты ее размазал.
Пожалуй, с этого момента все и началось.
Останки бабочки были похожи на раньше времени покрасневший кленовый лист, дворники шваркали по стеклу, но безуспешно, бабочка отмываться не хотела, а дождевые капли только еще больше разляпывали красоту.
Пришлось остановиться, выйти из машины, убирать то, что осталось.
Бабочка была необычайно крупной и, видимо, прилетела издалека.
Мимо прошла Семеновна, дернула носом.
— Андрей Иванович! Что-то Светочку вашу давно не видать.
Нос Семеновны заходил из стороны в сторону, словно маятник.
— Светлана в экспедиции, — громко ответил я, зная, что старуха не только любопытна, но и глуха.
Она попыталась заглянуть в машину, даже покряхтела от досады, что ничего не видать.
— Ну тогда счастливо вам ее дождаться, — рот Семеновны попытался изобразить улыбку, но забыл, как это делается.
— Обязательно, — гаркнул я и уселся обратно в машину.
Настроение испортилось.
— Ты меня не домой отвези, а к Люське, ладно? Мои вещи уже у нее, — Лерка захлопнула пудреницу, бросила ее в сумочку, обернулась ко мне, — С кем ты говорил?
— С соседкой.
— Наябедает теперь?
— Да нет, не думаю. К тому же — мало ли кого я катаю в машине в субботу вечером.
— Точно, — согласилась Лерка, — мало ли.
Я вырулил со двора, и мы отправились отвозить Лерку к Люське.
Люська была Леркиной подружкой чуть не с детского сада, занималась йогой и сыроедением, я ее побаивался.
Говорить было не о чем, я сидел и представлял, как Семеновна ,,ябедает,, Свете, как Света смотрит на нее ничего непонимающими глазами, а в каждом — по бабочке, но не живой, а железной.
На прощанье я обнял Лерку, поцеловал в губы. От ее губ пахло клубничной жвачкой.
— До завтра, радость моя, — сказал я, — Не забудь средство от комаров.
— Ага, — она перекинула сумку через плечо, обернулась, — А ты точно хочешь в палатке? Может как люди домик снимем? Три дня дикарями на озере. Не знаю…
— Романтика — наше все, — глубокомысленно ответил я, — Иди, иди, тебе еще выспаться надо перед дорогой.
Лера зашла в подъезд, я поехал домой и лег спать.
Спал я беспокойно, всю ночь мне казалось, что я куда-то лечу, а когда проснулся, солнце уже вовсю гуляло по комнате, хозяйничало, протирая мебель и развешивая пылинки в воздухе.
Я потянулся, протер глаза, повернулся на бок и замер.
Сердце ушло в пятки.
Сердце ушло в пятки, но там не задержалось.
Оно вздрогнуло, вырвалось, покатилось, грохоча и подскакивая на половицах.
Ужас поселился в кончиках пальцев.
Тело превратилось в колокол, который молчит.
Рядом со мной в кровати лежало Что-то. Не человек, нет. Существо.
Голова существа лежала на подушке, выпуклые глаза были закрыты радужной пленкой, продолговатое тело укрыто какими-то красно-оранжевыми тряпками, под ними шевелились тонкие руки и ноги, и было непонятно — сколько их всего.
— Света, — прошептал я, как дурак.
— Ну какая же я Света?
Голос у Существа был молодой, звонкий, я бы сказал нахальный.
Бабочка размером с небольшую женщину повернула ко мне голову и прикрыла одеялом шевелящиеся ноги.
В том, что это бабочка, а не сон, я мог убедиться по тому, что почувствовал ее запах.
Во сне запаха быть не может, это я точно знаю. Мне ни разу сны с запахом не снились.
Пахло от бабочки приятно — клевером.
Радужная пленка поползла вверх, и я увидел ее глаза.
Света однажды рассказала, что глаза у бабочек фасеточные.
Это значит, что они собраны из сотен тысяч крохотных глаз, вернее, из этаких зрительных щупов.
Но не просто собраны кое-как, а в строгой последовательности и взаимозависимости друг с другом.
Из-за этого бабочки способны видеть то, что ускользает от нас, а именно, весь инфракрасный спектр.
Я тогда спросил, смеясь — и что там, в этом спектре? Бабочковый рай?
Света посмотрела на меня серьезно, впрочем, она всегда так смотрит, потому что юмора не понимает, и неожиданно согласилась.
— Почти, — сказала она, — Там живет бабочковый Бог. Поэтому бабочек обижать нельзя. Они божьи дети.
— А мы? — усмехнулся я.
— А про нас еще неизвестно, — ответила Света и ушла по своим делам.
Она всегда уходила по своим делам.
Потому что наших дел у нас с ней почти не было.
— Я вовсе не Света, — фасеточные глаза сфокусировались на мне, — Меня зовут Сибил.
Я задумался.
Пил? Нет, не пил.
Может съел вчера что-то не то?
Да нет, не похоже.
Может это такая депрессия или шизофрения с галлюцинациями?
Но почему именно сейчас?
И разве бывают галлюцинации такими…
— Такими осязаемыми? — подсказало мне существо. И добавило:
— Зови меня Сибил. Пожалуйста.
— Хорошо, — пробормотал я, — Сибил, так Сибил. Можно я пойду умоюсь?
Инфракрасная Сибил милостиво кивнула.
Вернее, я увидел, как качнулись усики на ее голове.
Осторожно отодвинул одеяло в сторону, сел на кровати, боковым зрением наблюдая за чудовищем.
— Я не чудовище, — обиделась Сибил, а потом добавила, — знаешь, я бы покушала. Что у нас на завтрак?
Так начался кошмар под названием Сибил. Хотя она называла его эпосом.
Позже я ее рассмотрел хорошенько.
Наверняка в своем бабочковом мире Сибил считалась хорошенькой.
Тело такое — нежное, продолговатое, неожиданно гладкое.
Грудь почти что женская, очень даже.
Глаза — поглядишь — утонешь.
Ног правда многовато, и уж больно тонкие.
Зато пыльца, запах от нее, не передать какой вкусный, все время в воздухе носится, дуреешь от пыльцы этой.
Точно дуреешь.
Иначе, как объяснить, что я сейчас разговариваю с бабочкой?
Вот мы сидим, глядим друг на друга, перед передо мной чашка кофе, перед Сибил (ладно, буду называть ее так) – три блюдца – в одном персиковое варенье, в другом просто сахар, в третьем жидкий чай.
— Я крепкий не пью, — пояснила мне Сибил и зажмурила свои фасеты, — Потом сердце колотится как сумасшедшее.
— Это я сумасшедший, что сижу на кухне, с бабочкой разговариваю, — подумал я.
— Ты можешь говорить свои мысли вслух, — улыбнулась мне Сибил (оказывается, у бабочек есть рот) — Я все равно их слышу. А мы гулять пойдем?
Я поперхнулся кофе.
— Мне нужен свежий воздух. В ваших квартирах мало воздуха. А еще они тесные и некрасивые. Может быть поэтому и люди такие некрасивые? То ли дело мы.
— Слушай, я, конечно, все понимаю, — побагровел я от возмущения.
— Нет, — качнулись усики, — Ты пока ничего не понимаешь. Вот Света — да. Но таких, как твоя жена больше нет.
Я не успел удивиться.
Зазвонил телефон.
Оказывается, звонки могут быть разными, зависит, кто на другом конце провода.
Сейчас телефон разрывался от нетерпения и топал ножкой.
Я прижал трубку к уху.
— Да?
— Андрей? Как это понимать? Мы договаривались в девять у Люськиного подъезда. Ты где?
Я схватился за голову, посмотрел на часы, потом на невозмутимую Сибил.
— Лера? Это ты?
— Ну а кто же еще? Я уже и накрасилась, и оделась, сижу на балконе, а тебя все нет и нет.
Я услышал, как она затягивается, а потом выдыхает.
Представил ее розовые губы, вытянутые трубочкой, душистый дым, тонкую сигарету, смешно отставленный мизинец.
— Курить вредно, — глубокомысленно заметила Сибил.
Я махнул на нее рукой.
— Лера, дорогая, тут такое дело…
— Какое такое дело? Я не поняла, ты где? Люська ушла по делам. Я одна. Жду. Ты же знаешь, как я ненавижу ждать. Я не понимаю…
— Лера, успокойся, я сейчас все объясню.
Телефон поперхнулся и замолчал.
— Не старайся, она тебя не слышит.
Я ошалело поглядел на экран своего айфона. Он вдруг стал немой и черный.
— Это я отключила, — пояснила Сибил, — Твоя Лера слишком громко кричит. Пусть вселенная отдохнет. А можно еще варенья?
— Вселенная, — пробормотал я, поглядел на Сибил, — Ты… Верни связь на место.
— Это не так просто сделать, — голос бабочки стал сочувственным, — Канал забит.
— Кто забит? — мне показалось, что потолок стал кружиться.
— Не кто, а что. Канал. Между тобой и Лерой есть канал, он забит мусором. Его надо или прочищать, или махнуть на него рукой и вернуться к чему-то более надежному и незабитому.
— Канал. Мусором. Ну-ну.
Я встал и налил себе еще кофе.
А что оставалось делать?
— И мне, — Сибил протянула пустую чашку, — Можно мне тоже? С молоком и сахаром.
— А как же сердце? — насмешливо протянул я, — У меня кофе крепче ночи.
— Да бог с ним, — она махнула рукой, похожей на лапку, — Пусть колотится. Я же теперь не одна. Если что — ты мне поможешь. Я в тебя верю.
— Зря, — мрачно отозвался я, — Я теперь сам себе не верю.
— Да уж, — усики заходили ходуном, Сибил уселась поудобнее, перекинула две правые ноги через две левые, — Ты, конечно, еще тот вруша, — она посмотрела на меня жалостливо, — Но обаятельный, ничего не скажешь. Может быть поэтому тебя Света до сих пор любит, — тут Сибил закатила свои фасеточные глаза и вздохнула, — А все потому, что у каждой умной женщины есть своя маленькая слабость.
— Даже у тебя? — усмехнулся, сам себе не веря, что продолжаю этот дикий разговор.
Сибил не ответила. Ей было не того. Она водила хоботком по блюдцу с вареньем, оглядывалась вокруг в поисках добавки.
Отчего-то было приятно, что бабочка знает про Свету. И про то, что Света до сих пор меня…
Пришлось встать, залезть на антресоли, достать банку вишневого.
— И откуда ты знаешь мою жену?
— Свету у нас знают все. Она … Сибил поискала подходящее слово, — Понятливая, вот.
— Где это у вас?
— В нашем мире.
— А разве у нас с вами разные миры?
— Не разные. Мир, конечно, один. Просто вы видите лишь очень маленькую его часть.
— Подумаешь. Ну не видим мы инфракрасный спектр. И что в нем особенного?
— Не только инфракрасный. Есть очень много, чего вы не видите. Не чувствуете.
— Что же именно?
— Невозможно объяснить необъяснимое. Это все равно, что рассказать слепому про радугу. Или потрогать небо. Или….
— Хватит, — поднял я руку, — Ты меня сейчас совсем запутаешь. Какое еще небо потрогать. Небо — это воздух. Его не потрогаешь. Ты специально меня сводишь с ума, да?
— Нет, — Сибил покачала головой, уронив с хоботка каплю вишневого, —
Просто вы многого не умеете. И уж совсем ничего не знаете.
И она принялась перечислять:
— Видите вы лишь десятую часть видимого, слышите — сотую, когда дотрагиваетесь — ощущаете одну тысячную, ну а про запахи вообще нечего говорить. Вы даже не подозреваете, что цветы влюбляются, не догадываетесь, что у муравьев есть письменность, не слышите, как поют камни. Да что говорить, — и она безнадежно махнула лапкой.
— Погоди, — возмутился я, — Но зато у нас есть мозг. Чувства. Эмоции. Что там еще?
—Там еще много чего, — ворчливо отозвалась Сибил, — Мозг —
это вообще ваше слабое место.
Она вытерла усики лапками, откинулась на спинку стула.
— Ну так что, гулять пойдем? А то я скоро снова кофе захочу. Мне понравилось.
И мы пошли гулять.
То есть сначала я сопротивлялся и отнекивался, представляя себе лицо Семеновны, если она увидит меня с Сибил. И не только Семеновны, кстати.
Тут случился какой-то гипноз, или это от запаха ее пыльцы, но я очень быстро перестал спорить, и мы пошли.
Все-таки она была очень красивой, эта Сибил.
Когда я вспоминаю тот день, вижу ее перед собой так ясно, так красочно, что глаза печет.
Нет, нет, никаких слез.
Только радость.
Так прошла неделя.
Это было сумасшедшее время.
Зимние запасы варенья кончились очень быстро.
Гуляли мы по сто раз на дню, посетили все городские парки, исходили все тропинки в окрестных лесах, спускались по речке на байдарке, съездили на далекое озеро, просто валялись на траве, разговаривали.
Люди реагировали на Сибил удивительным образом, как-то так получалось, что они принимали ее за обычную женщину, причем очень симпатичную, иначе отчего каждый встречный обязательно нам улыбался, а то и норовил остановиться и поболтать?
В воскресенье должна была вернуться Света, а в понедельник кончался мой отпуск.
Про Леру я, честно говоря, ни разу не вспомнил.
Да и про всех остальных, которые были до нее – тоже.
Зато теперь я знал точно, почему они появлялись в моей жизни — эти самые остальные.
— Так нельзя, — сказал я в последний вечер.
— Что именно? — спросила Сибил.
Мы сидели в гостиной, она подняла глаза от книги, которую читала.
Это был детектив
—Так нельзя жить, как мы живем.
— Это точно, — кивнула она, — Теперь ты знаешь.
— Однажды мне показалось, что мы со Светкой стали чужими.
— Угу.
— А еще — я раньше думал, что все люди чужие.
— Угу.
— А теперь я думаю по-другому.
Сибил подняла на меня свои невозможные глаза.
— Я знаю.
— Но как мне с этим жить?
— Очень просто. Главное – понять, что с этим жить проще, чем без этого.
— Ты, как всегда, меня путаешь.
— Как раз наоборот, я тебя распутываю. Пошли пить кофе?
Утром я проснулся и не обнаружил Сибил.
Ее не было ни в постели, ни на кухне, я даже в ванной проверял, хотя купаться она не очень любила.
Ее не было нигде, но я не удивился, потому что знал, что она везде.
А потом приехала Света, но это уже совсем другой рассказ, и он не подходит к концу, как этот.
Зато я теперь точно знаю, что такое счастье.
Это смотреть на родную женщину, даже если она просто бабочка, зная, что в любую минуту она поднимет голову и посмотрит на тебя и скажет:
— Пойдем гулять. Мне нужно много воздуха.
Я часто вспоминаю Сибил, вижу ее так ясно, что аж в глазах печет.
Да, кстати.
Они у меня теперь тоже фасеточные.

ПРО МАТУШКИНА

— Знаете, а ведь у меня сегодня день рождения, — прошептала женщина рядом.

Он оглянулся. Кроме него и этой самой женщины в приемной никого не было.
Возраст? Да чуть за сорок, пожалуй. Маленького роста, волосы светлые, пушистые, чуть растрепанные.

— Надо же, какая она… уютная – вот, — подумал Сергей и ответил:

— Поздравляю.
— Спасибо. Хотя — если по правде — особо не с чем, — наклонила она голову, и Сергей увидел, что женщина плачет.
— А слезы — это лишнее, — нерешительно произнес Сергей, и вдруг добавил, —
Это я вам как бывший моряк говорю.

Она послушно вытерла глаза и посмотрела на него с интересом.

— Вы — бывший моряк? Надо же. И что — моряки, выходит, не плачут?

— Ни за что, — с воодушевлением ответил Сергей Матушкин, в недавнем прошлом детский доктор, — Ведь соли в море и так предостаточно. Зачем же его пересаливать?

И фамилия и профессия очень подходили нашему герою.
А моряком он в детстве и правда мечтал стать.
Но детство давно кончилось, а взрослая жизнь принесла много чего, тут уж не до моря.

Зато, несмотря на это самое «много чего», Сергей за долгие годы жизни так и не смог придать своему голосу взрослую строгость, а плечам мужественную несгибаемость.

Вот и проглядывали, а вернее высовывались, словно перья из подушки — то детское несолидное любопытство, то готовность вскочить и бежать на помощь по первому зову.

Глядя на Сергея, сразу можно было догадаться — перед вами именно Матушкин, а не какой-нибудь Пароходько или Боцманов.

— И сколько же вам стукнуло? — спросил он.

— Полукруглая цифра, — усмехнулась она.
— Это как же — полукруглая? — удивился ее собеседник.
— Сорок шесть, — ответила она и вздохнула, — Больше не ягодка.
— Ну, знаете ли, — решил возразить Матушкин, почувствовав себя неуклюжим дамским угодником, — Э-э-э… М-мм…
— Знаю, знаю, — и глаза ее наконец улыбнулись, — Знаю все, что вы сейчас скажете, и что возраст — это состояние души, и что главное — это не цифры, и…
— Вот и нет, — он сделал вид, что обиделся, — Я вовсе не про это, скАжете тоже, главное — не цифры. Цифры — очень даже главное. Мне вот, например, пару месяцев назад шестьдесят стукнуло. И еще как стукнуло. Аж накрыло.
— Да? — она посмотрела него с любопытством, — Ну и как это — шестьдесят? Страшно?
— Помилуйте, барышня, — начал было Сергей, но тут же сам себя перебил, — Можно, я вас барышня буду называть? Вам подходит.

Женщина махнула рукой, мол, почему бы и нет.

— Так вот, — продолжал наш бывший доктор, — Ничего страшного. Довольство и созерцание. Созерцание и размышления. Размышления и…

Мимо них пробежала пухлая медсестричка в маске.
Двое вспомнили, где они сидят, и поглядели друг на друга, и рассмеялись.

— Надо же, — всплеснула руками женщина, — Я даже на минутку забыла, куда и зачем пришла, чего жду.
— А у меня память отличная, — гордо сказал Сергей и приосанился, чтобы произвести впечатление, — И если вы сейчас мне скажете, как вас зовут, то я ваше имя до следующей нашей встречи ни за что не забуду.
— Меня зовут Катарина. Польское имя. А откуда вы знаете про следующую встречу? — спросила она и посмотрела на него доверчиво, как маленькая.
— Катарина, — мечтательно протянул Сергей, — Очень подходит для барышни. А еще — для урагана.

Он раскрыл свой пузатый портфель, больше похожий на докторский саквояж, достал оттуда потрепанную записную книжку, сделал вид, что заглядывает и размышляет, пробормотал:

— Понедельник, вторник, среда. Да.

Поднял добрые глаза на Катарину:

— Что же касается будущей встречи — то тут все просто. Я попрошу доктора, чтобы наши с вами м-м-м-м… процедуры… совпадали по времени. Вы сколько раз в неделю на химию приходите?
— Я? — Катарина растерянно поглядела на Сергея, покрутила в руках ремешок от сумочки, — Э-э. Это. Ну да. Два раза.
— Вот, видите, — обрадовался он, — И я буду приходить. Так что…

— Матушкин! — из кабинета напротив вышла медсестра, пофигуристее прежней, — Заходите, — и она махнула она Сергею.

Бывший доктор неторопливо поднялся.

— С днем рождения еще раз! — сказал он Катарине, — И больше, пожалуйста, не плачьте. А остальное я беру на себя.

В кабинете, спиной к огромному окну, сидел Главный Врач, листал историю болезни Катарины.

За все то время, что они были знакомы, Сергей никак не мог вспомнить, на какого именно артиста похож Главный, (Евстигнеев? Смоктуновский? Бельмондо?) а когда дома, после очередной встречи, пытался представить строгое и красивое лицо, оно неизменно расплывалось и превращалось то в облако, то в яблоко.

— Привет, — кивнул Начальник Сергею, — Садись, рассказывай.

Сергей присел на край неудобного жесткого стула, примостил свой саквояж на коленях, раскрыл.

По кабинету, словно бабочки, разлетелись катаринины страхи, печали, грехи —
а иначе говоря — «все то, из чего состоит любая человеческая болезнь» — как учил Сергея Главный на их первой встрече.

Их первая встреча случилась в то самое утро, когда Матушкину должно было исполнится шестьдесят, но он скоропостижно умер.

Именно благодаря этой самой скоропостижности, на самую главную в жизни встречу Сергей явился в ночной пижаме, взлохмаченный, но почему-то с верным саквояжем в руках.

Потом все завертелось по обычному в этих краях сценарию, Сергея очень быстро приняли на интенсивные курсы переподготовки человека в ангела, и вот — наконец-то! — после долгих тренировок, тестов, экзаменов и бессонных ночей в библиотеке — первое задание и — надо же как повезло — Катарина.

Матушкин рассказывал.
Главный Врач слушал.
Катарина сидела за дверью, ждала очереди на химиотерапию.

— Хорошая работа, — одобрительно хмыкнул Главный, встал с кресла, подошел к окну. Постоял, понаблюдал за нахальными галками, скачущими по больничному двору.
— Для первого раза — так и вообще отлично, — кивнул он Сергею, — Вот что значит – бывший доктор. Да и правильно говорят – бывших докторов не бывает. Ну что ж. Назначу ей еще два года жизни. Заслужила. А тебя перебрасываем на новое задание.

— Э-э, я … это… — промямлил Сергей и обхватил саквояж руками, будто хотел его от кого-то защитить.
— Да? Слушаю, — и Начальник посмотрел на Матушкина своими серьезными серыми глазами.
— А нельзя ли мне продолжить работу с Катариной? — набрался смелости и выпалил бывший доктор, — Дело в том, что… Обнаружились некоторые неучтенные факты ее биографии…
Может, я насобираю в ее защиту еще хотя бы годик?

— Влюбился, — вздохнул Заведующий, — И что мне с вами делать, скажи на милость? Отчего это наши ангелы такие влюбчивые, а?
— Ничего подобного, — запротестовал Матушкин, — Просто…
— Просто, — проворчал Главный, — Все вам просто.

Он отошел от окна, уселся на место, закрыл историю болезни, уставился на Сергея.

— Условия тебе известны, не так ли? — спросил после долгой паузы, — Хочешь остаться рядом с подопечным — все страдания — пополам. Не передумаешь?
— Нет, — помотал головой Матушкин, — Ни за что.

Главный Врач пожал плечами, нажал серебристую кнопку сбоку от стола.
Посидели, помолчали.

В кабинет зашла третья медсестра, в отличие от первых двух, была она старенькая, даже дряхлая.

— Новый пациент? — кивнула она на Сергея.
— Да, — ответили оба, одновременно.

Когда Матушкин повернулся, чтобы выйти за медсестрой, Главный Врач его окликнул.

— Ей осталось два года. Рак. Боль. Метастазы. Выдержишь?
— Постараюсь, — кивнул Сергей.

Он зашел в смежный кабинет вслед за медсестрой, улегся на кушетку, засучил рукав.
Старуха ловко воткнула иголку в вену, присоединила инфузию.
На белом пакете с лекарством было написано крупными черными буквами:
«Страдание».

— Здесь у вас ошибка, — улыбнулся Сергей и показал пальцем на надпись.
— Где? — подслеповато прищурилась медсестра.
— Да вот же, вот.

Матушкин дотянулся до своего саквояжа, достал ручку, наполненную красными чернилами.
Открыл колпачок, приподнялся на локте.
Высунул язык от старания и приписал две красные буквы к черной надписи на пластиковом пакете.

Получилось «СО-страдание».

— Хорошее слово, — прошептал Матушкин, прикрывая глаза, и добавил:
— И пожалуйста, пусть капает побыстрее. Мне надо успеть встретить одну… женщину.. То есть, барышню. То есть.. Жену.

Медсестра кивнула.

Через два часа Главный Врач отвлекся от совещания в Зуме, встал со своего кресла, потянулся, подошел к окну.

Из дверей онко-центра вышли двое.
Женщина шла легкой походкой и что-то щебетала на ухо своему спутнику, то и дело наклоняясь к его плечу — доверчиво и по-детски.
В мужчине с широкими плечами и гордо посаженной головой, Главный с трудом узнал прежнего Матушкина.

— И все-таки, Любовь — это Химия! — подумал Главный Врач, —
Даже где-то химиотерапия.

Он довольно потер руки, открыл историю болезни Катарины и приписал нолик к цифре 2.