Спальня Мелиссы была похожа на Ноев ковчег: маленькая и душная, тесно заставленная разнообразными предметами, каждый из которых, казалось, существовал в двух экземплярах, словно их владелица таким образом надеялась избежать потери, оградить себя от малейшего риска испытать боль утраты — а значит, статистически снизить вероятность какой бы то ни было боли, насколько это вообще возможно в непредсказуемом мире, обитатели которого всеми силами пытаются придать хотя бы видимость порядка тому хаосу, который их окружает. Сейчас, в резком свете настольной лампы, направленной в сторону от Мелиссы, это удвоение предметов особенно бросалось в глаза: гнутая соломенно-желтая спинка бамбукового кресла повторялась в виде негативной копии на бледной стене; плотная тень от икеевского светильника казалась более материальной, чем сама его металлическая черная стойка. У другой стены стояли два одинаковых напольных горшка в декоративных плетеных корзинах. По причинам, неизвестным ни самой Мелиссе, ни сетевым профи и гуру, к которым она обращалась за советом, комнатный клен в левом горшке медленно и неуклонно засыхал вот уже почти месяц: широкие, с ладонь, темные резные листья высветлились неровными частыми пятнами, будто растение пыталось обрядиться в камуфляж, чтобы перехитрить костлявую. При этом его сосед, купленный в том же магазине, не только прекрасно себя чувствовал, но и начал застенчиво цвести, выпустив полупрозрачные, как рисовая бумага, розоватые лепестки в густой сетке фиолетовых вен, так что теперь эта композиция из двух горшков напоминала диптих о скоротечности жизни. Кровать Мелиссы, формально представленная в одном экземпляре и монолитная с виду, переставала быть таковой, когда с нее снимали длинное, ниспадавшее складками до самого пола, узорчатое покрывало и выдвигали, не без натуги, скрипучую нижнюю часть на складных подпружиненных ножках. Две половины соединялись в широкую постель, где мог бы привольно раскинуться человек, уверенный в себе, внутренне свободный и, быть может, даже склонный первым делать шаги навстречу и посягать на чужое пространство. Мелисса не была таким человеком и, проворочавшись первую ночь, вернула кровать в ту конфигурацию, которая устраивала ее с десятилетнего возраста. Глупо было бы думать, что можно измениться, просто выдвинув один матрас из-под другого, а ее тщедушному телу, привыкшему спать в позе эмбриона, места было достаточно. При этом с точки зрения интеллекта она чувствовала себя достаточно взрослой, чтобы обратиться в службу поддержки, где не ограничивались бы исключительно подростковыми проблемами, по большей части незнакомыми ей: безответными влюбленностями, домашним насилием и мыслями о самоубийстве. Главной причиной, по которой она выбрала из множества горячих линий именно эту, было наличие альтернативных способов связи: большинство служб предлагали лишь звонить им по телефону, а у нее от одной только мысли об этом пересыхало во рту. На страничке с часто задаваемыми вопросами, под веселым логотипом службы поддержки, весьма искусно имитирующим корявую рожицу, нарисованную на асфальте цветными мелками, было сказано, что если помощь требуется срочно, то телефонная связь предпочтительней, поскольку оператор, с большой вероятностью, ответит через несколько минут. Мелисса была готова подождать и поэтому выбрала чат, а пока волонтеры горячей линии были заняты, она сидела и смотрела на свое отражение в тусклом зеркале окна, обрамленного слева и справа плотными темно-зелеными шторами.
О том, что снаружи могло быть ветрено, она догадывалась единственно по тому, что глухой мрак за окном то и дело сменялся ярким, до рези в глазах, изображением, как если бы в темной комнате самопроизвольно загорелся экран телевизора. Изображение было неподвижным — не как фотография, имеющая целью запечатлеть мгновение, а как случайно получившийся стоп-кадр кинофильма, когда картинка залипает подобно кнопке на клавиатуре, продолжающей печатать всё то же самое, похожее на зубную боль, «нннннн» или «мммммм», и бесконечно растягивает себя во времени, продолжающем идти своим чередом. Неподвижность картинки была следствием того, что в течение последних нескольких лет задний двор их дома постепенно избавлялся от излишеств и, в конце концов, достиг состояния дзена, когда уже ничто не могло его поколебать — даже самый сильный ураган. На месте срубленной живой изгороди, состоявшей из доброго десятка старых, любовно посаженных еще прежними владельцами трехметровых смолосемянников, в чьей листве любили прятаться, ныряя туда, как в воду, юркие желтоклювые дрозды, был воздвигнут забор из профнастила, выкрашенный в цвет австралийской зелени; новенький пластиковый бак для сбора дождевой воды белел на его фоне сливочными боками. Ни одна травинка, ни один сорняк, способные трепетать от вечернего бриза, не пробивались сквозь безупречно ровный искусственный газон. Даже порванная баскетбольная корзина — и та была аккуратно, звено за звеном, отстрижена и снята, и ее останки больше не надувались подобно ветроуказателю — хотя, справедливости ради, Мелисса не была уверена, что предмет, состоящий главных образом из прорех, в принципе способен надуваться. Она вообще склонна была не обращать внимания на повседневные мелочи, более того: саму эту склонность она начала осознавать лишь с недавних пор. Как бы то ни было, чередование света и тьмы за окном было слишком раздражающим, чтобы его игнорировать, и путаная нить ее мыслей ненадолго спрямлялась, образуя простенькую причинно-следственную связь. Теперь, когда родительскими стараниями прямоугольник земли за их домом преобразился, отзываться на перепады атмосферного давления мог разве что привинченный к краснокирпичной стене гаража фонарь с датчиками движения. Впрочем, доверять ему Мелисса не спешила: порой достаточно было пролетевшего в полуметре от датчика мотылька, чтобы фонарь начал вспыхивать и гаснуть, словно маяк.
Надо было, наверное, встать и задвинуть шторы, позволив комнате плыть во мраке и беззвучии навстречу обетованной земле. Но Мелисса, разделенная оконным стеклом на двух совершенно идентичных близнецов, чувствовала себя особенно беззащитной, стоило ей выключить процессор вживленного под кожу, чуть повыше правого уха, кохлеарного имплантата. Даже в самые бунтарские годы ее жизни, когда эта нехитрая манипуляция еще пьянила ее осознанием собственного могущества, эйфория от внезапно наступившей тишины очень скоро отравлялась текущим исподволь, незаметно, как трупный яд в жилах случайно поранившегося в анатомичке студента-медика, страхом. Она оставляла прикроватную лампу включенной на ночь не потому, что боялась темноты — темнота как таковая не представляла опасности, покуда чуткий микрофон, прижатый к ее голове тугим хрящом красивого, но исключительно декоративного ушка, улавливал и посылал в недра высокотехнологичного устройства окружающие звуки. Помещенный же, как и положено перед сном, на прикроватный столик, аппарат становился столь же бесполезным, как и его предшественник, однажды спущенный, по детскому простодушию, в унитаз. Что же до левого, не прооперированного уха — оно, некогда способное регистрировать тяжкие хлопки в сердцах закрываемых дверей, теперь могло бы услышать разве что рев взлетающей космической ракеты, да и то не далее чем на соседней улице. Пронзительное верещание пожарного датчика в коридоре, колокольный перелив дверного звонка, чьи-то крики о помощи, теоретически возможные, но статистически крайне маловероятные — всё это для Мелиссы переставало существовать, стоило ей хотя бы ненадолго уйти в свое добровольное отшельничество, и поэтому она не закрывала дверь своей комнаты, надеясь, в случае чего, краем глаза ухватить отсвет сигнальной лампы в прихожей, и поэтому не задергивала теперь штор, словно боялась пропустить тот момент, когда застопорившийся кадр сменится, наконец, следующим.
Тем временем белое окошко чата, развернутое на мониторе компьютера поверх странички со статьей о кибербуллинге, по-прежнему пустело. Мелисса ждала в очереди уже почти сорок минут, по привычке читая всё подряд и рефлекторно кликая мышкой на каждую ссылку в тексте. Она читала торопливо и неряшливо, будто стараясь заесть этой информацией подступавшую тревогу. Надо было, наверное, выйти во двор и убедиться, наконец, в наличии ветра или в его отсутствии, либо, на худой конец, отодвинуть неудобную, застревавшую в пазах створку стальной оконной рамы и глотнуть свежего воздуха, но Мелисса ожидала ответа в чате с минуты на минуту — а время всё переминалось с минуты на минуту, словно с ноги на ногу, имитируя движение вперед, тик да так; ей было непонятно, почему звук часового механизма обозначается именно таким буквенным сочетанием: она никогда не слышала этого звука собственными живыми ушами. Семнадцать лет, три месяца и девять дней назад Мелисса появилась на свет с прогрессирующей наследственной нейросенсорной тугоухостью, постепенно сменившейся почти полной глухотой.
Ей почудились знакомые вибрации, и тут же на стену гаража лег косой алый отсвет габаритных огней отцовской «мазды», неуклюже, рывками заруливавшей задом на бетонную подъездную дорожку. Мелисса торопливо закрыла чат, в котором так никто и не появился, а вслед за ним — и остальные странички с материалами службы поддержки, содержание которых уже успело выветриться у нее из головы. Следующим обязательным шагом было включение аппарата, тут же вернувшего ее в привычный и относительно безопасный мир, где люди и предметы не вырастают, как из-под земли. За окном свистел ветер — этот высокочастотный звук всегда был ей крайне неприятен, он в прямом смысле резал слух, резал по живому, оттого-то она и задвигала до упора створку окна в своей спальне, а потом забывала снова его открыть и задыхалась, полагая, что причина совсем в другом.
В тот вечер она успела обдумать альтернативный вариант и даже, перед тем, как лечь спать, отправила в службу поддержки конфузливый емейл с вопросом, не отразится ли их номер в телефонном счете, если она все-таки решится им позвонить. Ей ответили на удивление быстро, следующим же днем, и Мелисса сочла хорошим знаком и сам этот факт, и содержание письма, сообщавшего, в мягкой и сочувственной форме, сразу внушившей ей доверие, что стопроцентной гарантии они дать, к сожалению, не могут, но постараются сделать всё возможное, чтобы обеспечить ей конфиденциальность.
На сей раз Мелисса решила не повторять ошибки и звонить им как можно раньше, сразу после уроков. Но легко было сказать себе «позвони пораньше»; вообще «позвони». Звякни. Набери меня. Она цепенела, когда слышала такое. Сколько ей пришлось тренироваться с отцом — именно с ним, потому что у него было больше терпения, а ей было легче воспринимать низкие частоты. Они звонили друг другу, сидя в разных частях дома, и у Мелиссы потела рука от попыток пристроить увесистый и увертливый телефон так, чтобы можно было разобрать хоть что-то из потока искаженной, с выпадениями согласных, нарочито медленной, словно она, Мелисса, была слабоумной, отцовской речи. Пользоваться для звонков мобильным она так и не научилась, но даже и станционарный, бывало, доводил ее до того, что, отчаявшись, она в прямом смысле бросала трубку — прямо в стену, и все мамины доводы, справедливые и логичные, о том, что надо быть самостоятельной, способной вызвать, если понадобится, скорую или пожарных — все эти доводы разбивались, как дешевый пластик, о Мелиссино упрямство и непослушание. Бедная мама! Сколько денег, сколько слез, сколько трудов — протезирование, бесконечные занятия с логопедом и сурдопедагогом, развивающие игры дома; а неблагодарный ребенок топает ногами и топит слуховые аппараты в унитазе, а потом, в школе, украдкой выключает процессор имплантата и делает вид, что у него разрядилась батарейка. Подумаешь, ухо болит с непривычки. Подумаешь, раз в год сходить к аудиологу на перенастройку. Зато будешь жить нормальной жизнью, общаться с людьми, получишь образование, найдешь приличную работу — одним словом, станешь социально адаптированным членом общества, и нам с отцом будет тогда спокойней от осознания того, что мы сделали всё от нас зависящее.
Вчерашний ветер, отбушевав, к утру улегся, но Мелисса все равно закрыла окно своей спальни, чтобы снизить громкость потенциально возможных внешних шумов — таких как надсадный рев соседской газонокосилки или разновысокие, но неизменно раздражавшие ее птичьи крики. Набрав номер липким от волнения пальцем, она несколько раз сверила горевшие на экранчике телефона цифры с теми, что были на мониторе, и, сделав глубокий вдох, обреченно прижала к виску тупорылую холодную трубку. Ей показалось, что раздался сухой щелчок; затем, после паузы, потекли сигналы — длинные, лишившие ее повода дать отбой и перевести дух. Снова щелкнуло, и женский голос сообщил Мелиссе, что она позвонила в службу помощи для подростков и молодежи и что в самое ближайшее время кто-нибудь из специально обученных волонтеров ответит ей, ведь именно эта служба является — но окончания этой фразы Мелисса не услышала, потому что женский голос внезапно сменился мужским. С ней поздоровались, она что-то проблеяла в ответ. Впоследствии ей так и не удалось восстановить в памяти детали этих первых минут разговора; он, кажется, спросил, чем может ей помочь, но фраза прозвучала иначе, чем аналогичные ей бездумно-любезные, заученно отскакивавшие от зубов приветствия операторов колл-центров и напомаженных куколок за стойками рецепций. Возможно, дело было в интонации — её окраску Мелиссе было проще понимать, чем содержание обращенной к ней речи, особенно при контакте лицом к лицу, и если разговор был не слишком важным, она часто выбирала путь наименьшего сопротивления, переставая вслушиваться в слова и опираясь исключительно на мимику и модуляции голоса собеседника. Голос на том конце провода был, как ей почудилось, молодой — во всяком случае, он не был низким, а это значило, что ей придется напрягать слух и переспрашивать, рискуя показаться полной идиоткой. Однако чтение статей на сайте горячей линии принесло-таки плоды в виде смутного чувства, что именно здесь ее поддержат и не станут осуждать, в чем бы она ни признавалась и какое впечатление ни производила бы.
«О чем бы вы хотели сегодня поговорить?» — кажется, он так это сформулировал, будто предлагая ей весь диапазон возможностей, от обсуждения личных проблем до обмена впечатлениями от просмотренного фильма. Мелисса наверняка растерялась бы, если бы не успела к тому времени начитаться ответов на часто задаваемые вопросы, где подчеркивалось, что разговор будет длиться столько, сколько понадобится звонящему — хоть несколько минут, хоть целый час. Поэтому она не спешила, позволяя себе собраться с мыслями. Уточнила, хорошо ли он ее слышит; он ответил утвердительно и спросил, не хочет ли она представиться. Этот момент Мелиссу тоже не смутил. По правде говоря, для нее было большим облегчением узнать, что можно будет сохранить анонимность; не то чтобы она боялась быть идентифицированной, но назвать свое имя, которого она стыдилась, — имя, успевшее обрасти глупыми прозвищами вроде Писси-Мисси и неприятными ассоциациями («Вечно напоминает мне милицию», — заявляла одна из одноклассниц), — назвать его невидимому собеседнику значило бы запустить это имя, как гадюку, в телефонную трубку и потом то и дело слышать оттуда отвратительное свистящее «с», которое она сама так и не научилась правильно выговаривать. Она не стала ничего объяснять, начиная понемногу осваиваться в этом не очень комфортном, но явно гостеприимном звуковом пространстве, похожем на крошечный, в три татами, гостиничный номер, где она вместе с родителями останавливалась во время путешествия по Японии. Мелиссе тогда не понравилось сидеть на затекавших коленях и спать прямо на полу, но тепло, поднимавшееся словно из-под земли, и эфемерная красота невесомых фарфоровых пиал, уютно ложившихся в ладони, так ее заворожили, что уже потом, вернувшись домой, она почувствовала, что скучает по этой поездке, чего с ней, домоседкой, никогда прежде не случалось.
О чем же она хотела поговорить? Меня кое-что мучает, начала она, тщательно подбирая слова. В трубке терпеливо ждали — она чувствовала, что ждали именно так: с пониманием и участием. Как он, интересно, выглядит? Должно быть, у него хорошее, привлекательное лицо, раз он пошел волонтерить на телефон доверия. Некрасивые люди часто делаются злыми оттого, что они несчастны и одиноки — она знала это не понаслышке, потому что сама была некрасивой. Хорошо, что он не видит сейчас, как она сидит в своем высоком компьютерном кресле на колесиках, скрутив костлявые ноги в подобие русалочьего хвоста и оттянув тонкую бескровную губу пальцами свободной руки. Она всегда принимала дурацкие позы, когда погружалась в размышления или в чтение журнала. Кошмары, сказала она поспешно, ощутив, что пауза затянулась. Мне часто снится, будто откуда-то с неба начинают сыпаться вещи; точнее, сперва это что-то вроде пуха, он белый и падает беззвучно, хотя я знаю, что должен быть звук, потому что на улице сухо, нет дождя. Сухо и першит в горле, становится трудно дышать, и на голову уже падают какие-то вроде надувные игрушки, только очень большие, а за ними странные предметы, и я начинаю паниковать, потому что они заслоняют свет, и звуков я тоже не слышу, и от этого так жутко, как в могиле, только это очень сухая и пыльная могила. А еще там ничем не пахнет. Мама не верит, когда я говорю, что там нет запахов; не то чтобы не верит, просто эта деталь противоречит ее трактовке моего сна.
Мелисса умолкла; она сама поразилась, что наговорила так много, да еще от волнения наверняка проглотила половину звуков. Однако он, по-видимому, уловил суть — а, может, просто не стал вникать. Так значит, уточнил он, твоя мама знает об этих кошмарах? И что она думает? Она считает, сказала Мелисса, ощущая в груди неприятный холодок, как будто этим признанием ее, маму, предавала, что это всё из-за того, что у меня в жизни слишком много лишнего. Она называет это мусором, а еще болезнью западного общества. Люди очень много времени тратят на ерунду: на просмотр картинок в соцсетях, чтение бессмысленных текстов и пустую болтовню. А еще они совершенно разучились экономить и беречь вещи, потому что вещей стало очень много и они ничего не стоят, вот люди и покупают двадцать кофточек, и те потом висят с неотрезанными бирками в шкафу, а когда место заканчивается, отправляются на помойку и засоряют окружающую среду. Всё это очень грустно, а еще вредно и неэффективно. Да, послышалось из трубки, когда Мелисса остановилась перевести дыхание, — она чувствовала себя так, будто пробежала стометровку; мне встречалось такое мнение. Значит, твоя мама исповедует философию минимализма? Да, сказала Мелисса; ее обрадовало, что не пришлось объяснять самой — они как будто пропустили целый ход, перепрыгнув через несколько клеток игрового поля. И она полагает, что предметы, которые падают на тебя во сне, — это мусор, от которого ты хочешь и не можешь избавиться? Именно так. А что ты сама думаешь про эти сны? Я не знаю, ответила Мелисса понуро; ей показалось, что он ждал от нее более умного ответа и был немножко разочарован. Сам-то он наверняка учится в университете — она не сомневалась, что это какой-нибудь престижный вуз и модный факультет типа экологии или социологии, гендерные исследования, что-нибудь в таком духе, и что он непременно носит хипстерские очки и ездит на самокате. Таким всё дается легко, и самые лучшие из этих счастливцев великодушно делятся ресурсами с такими, как она, нескладными и невезучими, выслушивая чужое нытье и ловко, к месту, задавая наводящие вопросы: «А кто-нибудь еще в вашей семье разделяет эти идеи?» Если бы! Ах, если бы только Мелисса могла рассказать ему всё: про отцовский гараж, где предметы не просто удваивались, а словно бы самозарождались, вот как мухи невесть откуда берутся в наглухо закрытой комнате; про то, как нестерпимо было ей слышать раздраженный мамин голос, ледяным тоном высказывавший отцу всё, что накипело за месяцы и годы молчаливого противостояния; и как сама она, в тщетной попытке укрыться, тайком выключала аппарат, о чем мама вскоре догадывалась по старушечьему шарканью разношенных в плоские меховые блины дочкиных тапок, небрежному хлопанью дверей и журчанию воды, стекавшей в кухонную раковину из незакрытого крана — а в Африке, между прочим, сотни тысяч детей умирают от обезвоживания. Мелисса, наверное, могла бы вывалить всё это на голову кроткого всепрощающего волонтера, но увы: за давностью лет эта информация перестала иметь значение, как утрачивает эффективность лекарство с просроченным сроком годности. Никто в их доме больше не скандалил в открытую, да и вообще, если быть до конца откровенной, родители всегда желали ей только добра — никто не навязывал ей своих мнений, не пилил за бардак в комнате и даже взглядом не выражал неодобрения, позволяя ей самой решать, тратить ли карманные деньги на очередной комикс или отложить на черный день. Это последнее Мелисса и сообщила в трубку, добавив, что мама, скорее всего, права и ей, Мелиссе, просто следовало бы побольше двигаться. Раньше она занималась баскетболом, но вынуждена была бросить секцию по состоянию здоровья. К счастью, он не спросил, что с ней случилось; пожалуй, она и не стала бы ничего объяснять, воспользовавшись правом на конфиденциальность. Она добавила, что ей всегда хотелось ездить на велосипеде: удобно было бы совмещать физические нагрузки с приятным и экологически чистым способом добраться из одного места в другое. Однако из-за проблем с вестибулярным аппаратом ей и это было недоступно. Кажется, у нее даже голос задрожал от обиды, ужасно по-детски. Я тебя прекрасно понимаю, с готовностью отозвалась трубка, я и сам могу ездить только на велотренажере, а хотелось бы по-настоящему. А что ты еще любишь, что тебе приносит радость? Вопрос прозвучал так тепло — и так некстати, потому что в этот самый момент на Мелиссу навалилась знакомая отупляющая усталость. Это случалось всякий раз, когда ей приходилось напряженно вслушиваться в речь незнакомого собеседника, вот как бывает трудно разобрать чей-то почерк, если не знаешь, что обозначает эта завитушка или эта косая черта вместо буквы. Охотней всего Мелисса свернула бы сейчас разговор, но ей стало жалко отзывчивого молодого человека, который бескорыстно старался ей помочь. Она сделала над собой усилие и попыталась очистить голову. Ведь должно же быть что-то, что приносит ей радость. Надо просто закрыть глаза и увидеть его. Оно должно выделяться, как фотография в их гостиной — неброский черно-белый снимок, приковывающий внимание лишь потому, что он один нарушал аскетическую пустоту стены. В ее жизни царила такая же пустота, которую невозможно было заполнить обновками и плюшевыми зверями, глядевшими на нее из шкафов, как праздные зеваки из окон. Два медведя, два вомбата, две жизнерадостные курицы — она будто бы специально покупала их с расчетом, что они смогут составить компанию друг другу, когда им надоест общество вечно кислой и скучной хозяйки. Мало кому удавалось ее растормошить — даже весельчак дядя, папин старший брат, которого она любила навещать не по долгу крови, а просто так, переставал в ее присутствии обмениваться беззвучными, только им одним понятными шутками со своим сыном. Когда-то дядя старался объяснить ей тот или иной жест в надежде вовлечь племянницу в их застольные разговоры, но мама не хотела, чтобы Мелисса тоже начала пользоваться этой варварской пантомимикой в ущерб человеческому языку. Маме не нравилось, что дядина устная речь вечно звучит как у пьяного. А, кроме того, ей было неприятно напоминание о том, что и ее муж несет в себе роковой, пусть и дремавший до поры, ген глухоты.
Но ведь сама Мелисса — она-то любила у них бывать. Ее тянуло к ним необъяснимое желание, которое всякий раз оказывалось сильнее зависти. Мне нравится по выходным навещать моего дядю, сказала она и услышала в ответ облегченное: «Это здорово! А что тебя радует больше всего, когда ты к нему приходишь?» Он и его семья, они позитивные, сказала Мелисса и почувствовала себя ученым попугаем, которому лишь случайно удается вставить слово так, чтобы звучало к месту. У них дома всегда весело, и еще они дружные: дядин сын работает вместе с ним, они садовники и понимают друг друга без слов, даже когда шумит газонокосилка или машинка для стрижки кустов. Мне бы тоже хотелось с кем-нибудь так понимать друг друга. «Да, это действительно большое счастье». Почему-то сразу стало ясно, что он не просто поддакнул ей для поддержания разговора — он в самом деле знал, каково это, и в ней тут же угасли остатки энтузиазма, захотелось лечь, обняв колени, и ничего больше не слышать, не видеть и не говорить.
«Прости, у меня мигрень начинается, надо идти», — соврала Мелисса, и сердце заныло от его искреннего сожаления — как если бы он и в самом деле не хотел с ней расставаться. Должно быть, хорошо их там муштруют, этих волонтеров: работают прямо как профессионалы, и даже лучше, если судить по их школьной психологине. «А хочешь, можем продолжить в следующий раз — просто спроси меня, когда позвонишь. Я тут по вторникам и пятницам каждую нечетную неделю, с трех до семи». Мелисса вяло подумала, что должна была бы обрадоваться такой участливости, но сенсорный перегруз не оставлял места для эмоций, а последние силы ушли на то, чтобы, зажав в кулаке огрызок карандаша, торопливо записать график его работы и вежливо проститься.
Влажная и теплая трубка со стуком легла на стол, и это был последний звук, который услышала Мелисса, прежде чем уйти в тишину. Голова и правда побаливала, но хуже всего было не это. Все ее мучения оказались напрасными. Она изо всех сил вслушивалась, она старалась проговаривать все звуки, даже прижимала ладонь к грудной клетке, чтобы контролировать громкость голоса, хотя для телефонного разговора это было, наверное, менее важно, чем в личном общении, где ее нередко упрекали за то, что она орет. И всё это было зря. Она так ничего ему и не рассказала. Ведь ночные кошмары — это полбеды: и при свете дня что-то продолжало душить ее, душить до боли в подреберье, до приступов тревоги, до отчаяния. Никто не мог понять, почему ей так плохо; врачи находили ее совершенно здоровой. Она долго терпела и наконец решилась написать; отважилась позвонить. Ради чего? Чтобы всю дорогу думать только о том, как быть удобным собеседником? А теперь, когда они рассоединились, кто-то другой завладел вниманием добросердечного юноши, и уж этот «кто-то» — Мелисса была уверена — не станет церемониться и загрузит беднягу по полной. Какой смысл быть «хорошей» и при этом несчастной?
Она такая дура. Она даже не спросила, можно ли послать ему емейл; вдруг у них там есть распределение — кто-то сидит на телефоне, кто-то отвечает на письма? А если попросить, чтобы ему передали, — неужто откажут? Она бы, наверное, сумела поднатужиться и сформулировать мысли как следует. Ведь он сам предложил, никто его за язык не тянул. Она не записала его имени, но его и так легко запомнить: короткое и начинается со взрывной. Пожалуй, Мелисса могла бы сказать, что из всех согласных они нравятся ей больше всех. Когда пытаешься читать по губам, разобрать их так же трудно, как и все прочие, а вот на слух звонкие взрывные — самые понятные. Бэ, дэ, гэ. Его имя начиналось на «б». Бен.
В тот вечер она так и не собралась с духом, чтобы написать ему. Но впереди было еще целых два дня, и в пятницу он прочитал бы и, быть может, ответил. Она думала об этом перед сном и утром, едва проснувшись; думала по дороге в школу и даже во время уроков, хотя звуки и мешали ей сосредоточиться. Вернувшись домой, она тут же села за компьютер, но потом снова встала, открыла пошире окно и включила тишину. Подумала еще немного и пошла на кухню, где по-быстрому соорудила себе сэндвич с авокадо, чтобы в ближайший час-другой ее больше ничто не отвлекало.
Начиналось письмо довольно неуклюже, но она решила пока не переделывать эту часть, а сразу перейти к главному. Написала, что ее дядя был единственным из четырех сиблингов, кто родился глухим, а остальные, вероятно, унаследовали тот же ген, хотя вообще-то непонятно, ведь, кроме нее, из всех кузенов глухих только двое, и оба — с дядиной стороны. А жена у него слышит, но она тоже выучила язык жестов, и дома они общаются только на нем, и все, кажется, довольны — во всяком случае, никто не парится из-за того, что жестовый язык ненастоящий и подходит разве что для использования в быту, а, скажем, научную лекцию на нем не прочитаешь; хотя она где-то видела, что бывают университеты специально для глухих. Наверное, было бы здорово учиться в таком месте, где всегда тихо. Она так устает от звуков — они будто наступают на нее со всех сторон, и некуда спрятаться, только отключить аппарат, но не будешь ведь это делать постоянно, какой в нем тогда смысл, она не сможет стать полноценным членом общества, учиться, работать. И от этих мыслей хочется кричать. Всё так безнадежно. Поэтому-то она ему и позвонила. Что он посоветует? Есть ли выход?
Она сама удивилась тому, как получилось складно; как главная мысль, чуть попетляв в начале, потекла в правильном направлении, вот как бежит к морю ручей, постепенно обретая силу и глубину. Ей даже не стыдно было бы, попадись это письмо на глаза другому волонтеру, и все-таки она набрала в самом начале: «ПОЖАЛУСТА, НИКТО НЕ ЧИТАЙТЕ КРОМЕ БЕНА!». Вместо подписи она вывела многозначительное «Мелли», которое с одинаковой вероятностью могло относиться хоть к Мелани, хоть к Мелоди.
Настала пятница. Уже в три пятнадцать Мелисса была дома и первым делом полезла проверять, нет ли ответа на письмо. Почтовый ящик был пуст, и у нее вырвался вздох разочарования. А, с другой стороны, чего она ожидала? Ведь даже в «Часто задаваемых вопросах» было сказано, что самое загруженное время у них — с трех до пяти, сразу после окончания школьных уроков, когда начинают названивать такие вот, как она, неприкаянные горемыки. Наверняка все волонтеры заняты по горло. Может, он вообще сегодня не ответит, и тогда… да неужто придется терпеть целых две недели? Она рывком поднялась с кресла, и оно откатилось назад, по пути стукнув столик, заваленный журналами; что-то, кажется, еще упало за спиной — она не обратила внимания и прошагала в гостиную за телефоном. Вот он, номер, в списке набранных: последние три цифры похожи на дату ее рождения. Автомат в трубке снова завел свое — Мелиссе как раз хватило времени вернуться в спальню и сесть за компьютер. Она успела в последний момент прочистить горло и, сама не слыша себя от волнения, спросила у девушки-оператора, можно ли поговорить с Беном. «Он, к сожалению, сейчас занят, но я могу поставить вас в к нему очередь», — «Да, пожалуйста, мне очень надо». Левой рукой она обновила страницу почты — ничего; ткнула мышкой на иконку соцсети и вздрогнула от неожиданности: знакомый юношеский голос приветливо поздоровался с ней и, как и в первый раз, предложил побеседовать о чем угодно.
— Привет, я Мелли, я тебе послала емейл, и еще мы с тобой разговаривали во вторник, помнишь? Ты еще сказал, что можно продолжить, ну и вот…
— Привет, Мелли. Конечно, я тебя помню. Рад, что ты снова позвонила. Как твои дела?
— Я в порядке, спасибо. А ты успел прочитать письмо?
— Еще нет, прости. Очень много звонков.
— А тебе не сложно было бы… ну, прямо сейчас его прочитать? Ты ведь у компьютера? Просто сегодня пятница, и ты только через две недели придешь…
Голос у нее стал подламываться, вот как ноги от слабости. На том конце провода тоже что-то будто бы провисло: ответ последовал не сразу, и его интонация показалась Мелиссе нетвердой.
— Боюсь, что не смогу этого сделать, извини. Тебе пришлось бы слишком долго висеть на линии, потому что я хочу внимательно его прочесть. Мне это важно, понимаешь?
— Да, — выдавила Мелисса и, неожиданно для самой себя, громко всхлипнула.
— Прости, пожалуйста.
Хлюп-хлюп.
— Ну не надо так, Мелли. Мы еще успеем сегодня поговорить. Еще целых три часа.
Но она уже не слышала: ее собственное дыхание заволокло все прочие звуки, как туча заволакивает солнце. Снова звонить, снова ждать — где взять силы на это? Она вытерла ребром ладони глаза и напрягла свой проклятый искусственный слух, будто бы взятый взаймы, на время, как берут в прокате маскарадный костюм, чтобы не выделяться на дурацкой вечеринке, куда не хочется идти, но не ходить нельзя.
— Ты что-то сказал? Извини, я глухая.
Она тут же устыдилась своего грубого тона: можно подумать, он в этом виноват.
— Ничего, не переживай. Мне говорить погромче?
— Так в самый раз, спасибо.
— Отлично. А ты могла бы сама прочитать мне свое письмо?
Мелисса снова хлюпнула носом, но уже по инерции. Поспешно развернула страницу, пробежала глазами ненужное теперь вступление и принялась читать, с досадой отмечая орфографические ошибки и сумбурность изложения. Ей стало неуютно оттого, что она не видит Бена. Отражается ли на его лице сочувствие, интерес? Жалко, что они не могут созвониться по Скайпу. Дядины дети, когда в отъезде, всегда ему так звонят, а ей только и остается, что наблюдать за ними со стороны.
«Очень жду ответа. Мелли», — произнесла она и смолкла.
— Спасибо. Я понял, почему ты хотела, чтобы я его прочитал. Это правильно, надо говорить о том, что тебя беспокоит. Тебе хорошо слышно?
Мелисса с живостью подтвердила, что хорошо, и затаила дыхание.
— Знаешь, когда ты описала, как на тебя надвигаются звуки, мне представилась виниловая пластинка. Видела, наверное, — там концентрические бороздки, и они образуют спираль, от краев к центру. А в центре — пусто. Тишина.
Мелисса закрыла глаза и попыталась представить круги на пластинке; но вместо этого увидела другое: волнение водной глади вокруг бесшумно нырнувшего камешка. Ей говорили, что он издает какой-то всплеск, но микрофон имплантата с трудом регистрирует слабые звуки. Да это и неважно, ведь для нее водная стихия беззвучна: процессор боится влаги. Даже струйка пота может вывести его из строя, потому-то Мелиссе и пришлось играть в баскетбол глухой. Девчонки сердились на меня, призналась она Бену — и вдруг поймала себя на том, что проговаривает эти мысли вслух, будто читает в трубку еще одно, ненаписанное письмо; сердились за то, что я нарушаю слаженность команды. А с аппаратом я начинала играть вполсилы, потому что боялась вспотеть. Хуже нет выбирать между двумя плохими вариантами.
— Что правда, то правда.
— Вот мне и нравится, когда так мокро, что процессор надо снимать без вариантов: под душем или в дождь. Я даже рисовала такую мангу — про мир, где всегда идет дождь. Мне бы понравилось в таком жить.
— Я понимаю.
Понимает ли он или это фигура речи?
— А можно, я тоже кое-что спрошу?
— Конечно. Мы можем говорить о чем угодно.
— Почему ты пошел сюда волонтерить?
— Если честно, сперва просто хотелось всё в жизни поменять. Я в прошлом году школу закончил и решил годик побыть свободным, а потом в универ. Съехал от родителей, путешествовал по Европе. Плавать научился, — Мелиссе почудилось, что он улыбается. — Всё-всё было в первый раз. И страшно, и сложно. Здесь, на телефоне, тоже не сразу стало получаться. Но сейчас мне очень нравится. Я прихожу и знаю, что меня ждут.
Да, выдохнула Мелисса; ей понравилась мысль о том, что ему, такому сильному и, судя по всему, здоровому (велосипед не в счет), тоже было трудно. Обычно люди стараются произвести впечатление, и оттого кажется, будто все вокруг — супермены и суперменши.
— А по поводу того, что ты написала… Твоя мама права, у нас в жизни действительно много мусора. Но человек сам должен решить, что для него лишнее. Подумай об этом. Главное — найти, что мешает тебе быть счастливой. Дальше дело техники. Тебе слышно?
— Да.
— Хорошо. Хочешь что-нибудь еще спросить или рассказать?
Он устал, догадалась Мелисса. Нелегко часами решать чужие проблемы, оставаясь при этом спокойным и доброжелательным.
— Нет, спасибо. Ты мне очень помог.
— Это здорово, я рад. Ты не стесняйся звонить и писать, когда захочется. Даже просто так. Ладно?
— Да. Всего тебе самого лучшего.
— И тебе.
Из окна доносился какой-то звук. Мелисса подошла и потянула носом: пахло прибитой дождем пылью. Бывают ли люди, с рождения лишенные нюха? Она представила мир, где таким людям в нос вставляют имплантаты, и они начинают чувствовать запахи, синтезированные электроникой. Ей доводилось читать, как позднеоглохшие рассказывают о вновь обретенном слухе. Они говорят, что после операции мир звучит, как в компьютерной игре. А бедняги с искусственным обонянием проводили бы остаток жизни среди освежителей воздуха.
Она не стала закрывать окно. Сняла аппарат, потерла за ухом. Раздвинула волосы и потрогала магнит под кожей. Так близко, а не достать. Отнесла телефон в гостиную, села за компьютер; по привычке зашла в почту и увидела новое письмо. В теме — «Re: Только для Бена!!!»
«привет, мелли. я забыл кое-что. 1. у тебя всё получится, и кошмары больше не будут сниться. 2. пожалуйста, не мечтай о мире, где всегда идет дождь. ты можешь видеть солнце. это дорогого стоит. удачи! бен».
Мелисса не сдержала улыбки: так спешил, что забыл о правописании. Она перечитала письмо и запустила поисковик. Хватит ли храбрости? «Можно ли удалить слуховой имплантат». И тут же, в самом верху списка результатов: «Я решил удалить имплантат». Мелисса закрыла глаза и посидела пару минут. Из окна пахло свежестью. Она нажала на ссылку и стала читать.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.