Лада Пузыревская ‖ Потому что я себя не прощаю

ЭТО ВРЕМЯ

это время вышедших из себя
ожидать любые метаморфозы —
посмотри, как летят, обреченно сипя
опоздавшие паровозы.

это время выплывших из сети,
все земные китежи покорившей,
оглянуться на свист и услышать: сиди!
замереть изможденным рикшей.

это время снова считать цыплят,
и бахвалиться слепотой куриной,
а кудахчущих рядом настырно цеплять
перспективою стать периной.

это время выпавших из гнезда
караулить вспышку, как вор малину,
и следить как, дымясь, догорает звезда
в поле, сдобренном формалином.

это время вдруг перестать расти
и, прогнувшись с грацией каннибала,
только плакать и петь, повторяя: «прости,
впереди-то ни судна, наверняка, ни бала».

НЕ ПРОСТИ НИКОГДА

я всегда это знала — что жизнь
нужна не любой ценой
это как
не уснуть если кто-то кричит за стеной
если ты конечно не глухонемой
выбор не мой

пусть бы текст этот не подчинялся
вообще никакому ритму
не похожий ни на проклятье
ни на молитву
потому что я себя не прощаю
говорить не велю
и молчать запрещаю
а там

а там за старой кирпичной стеной
он стоит прислонившись худой спиной
в зарешеченных окнах тонкие руки
слепые глаза
странные звуки
и эхо
мальчик не слушает голоса̀

не поет и даже больше не бредит
мальчик слушает поезда
на которых никогда никуда не уедет
потому что уже приехал
и эхо
только я теперь — его эхо

год назад я сказала — сейчас начну умирать
не оставить его никак
и никак не забрать
было еще почти лето а вопрос уже не имел ответа
я знала что отвечу за это

так чего же я все еще здесь
ни жива ни мертва — как в гостях
умри наконец или ползи на четырех костях
выкради выведи уведи
что же там впереди
гляди не гляди

а там такая беда или другая беда
всё равно беда
господи, не прости меня никогда

ОКОЛОТОК

то ли кажется, то ли просто судьба такая —
улыбаясь всё реже, молча ходить по кругу,
навернувшейся стрелке компаса потакая,
и нельзя повернуться
снова лицом друг к другу.

он не твой и не мой, и ничей,
этот город страха —
королевство пустых зеркал и лужёных глоток.
но, наверное, мы с тобой всё же дали маха,
возвращаясь в свой вечно ветреный околоток.

тут не снится никто, не то что жених невесте,
на путях тупиковых полчища чёрных кошек.
мы остались почти последними в этом квесте,
кто не черпает тёплый свет из чужих окошек.

и уже не вернуться, как ни вертись на месте,
умирать раз от разу проще, хоть и заметней.
самолёт наш бумажный мы отпускали вместе,
вон как он теперь лихо мёртвые вяжет петли.

ПЕРЕПЛЁТ

то ли просто уйти, раз окрестная тьма не сдаётся
и не греет очаг, нарисованный мной на картоне.
снова местное время — зима. глянь, она остаётся
несмываемой вязью на каждой открытой ладони.

то ли пробовать жить —
получилось же в прошлую среду,
выходя из себя, замереть, оглянувшись на шорох,
и рукой помахать неизвестным, идущим по следу,
и слова повторять, будто только сегодня нашёл их.

золотые слова, на которых вдруг исподволь вырос
удивительный мир за окном в ледяном переплёте,
где братаются бог и мятежный компьютерный вирус,
но не высмотреть лиц, пусть хоть все зеркала перебьёте.

и не вспомнить имён, кто пытался — в ответ возникали
то бесстрастные маски, то лики, мерцавшие мило,
а своих не найти, словно выдуло всех сквозняками.
знаю, знаю, ты скажешь — я ветер сама прикормила.

БЕСПОЩАДНО ДОБРО

Нас жалеет Господь с высока, свысока, свысока,
разбавляя надеждой кровавый июльский закат
на опухшее зарево слёз набегает волна
это прошлое плачет о будущем
это война

Это падают ангелы, боль собирая на винт
за пунктир горизонта, похожий на рвущийся бинт
где по кругу беда, где по следу всегда
степь да степь
где уставшие люди пытаются выжить успеть —

Не сломаться, не сдать и сердца не отправить на слом
беспощадно добро, наступая на юркое зло
у какой из станиц мы свою отходную споём
нет у битвы границ — только в сердце
твоём и моём

Мы в себя не вернёмся уже никогда-никогда
только пепел любви посыпает в ночи города
жало где твоё, смерть?.. и опять полыхает Донецк
только плакать не сметь
только это еще не конец

ЗАПАДНЯ

курам на смех дружок последние наши дни
вот и тени растут смотри достают до ставен
в этом поезде мы ведь странствуем не одни
у кого бы спросить куда же он нас доставил

стать последними из просившихся на постой
проповедовать от балды то любовь то ярость
нянчить город видавший виды пустой-пустой
наше прошлое набродилось тут настоялось

замахнуть бы на брудершафт
не боясь прослыть
удивляться как будто вот лишь глаза разули
перекрестков твоих проспектов твоих послы
нахлебавшиеся сибири cвоей лазури

горе горькое в трижды треснувшей кожуре
мне тебя не обнять смотри — рукава зашиты
не оставить следов вскипающих на жаре
не помочь отыскать друг друга воды защиты

от нездешних молитв ползущих на запах дня
от унылых менял что радость дают по квотам
здесь последняя наша родина западня
а когда постучат мы уже не узнаем кто там

ТИТРЫ

растерявший все буквы в этом раю киношном,
ошибающийся дверями и этажами,
привыкаешь молчать —
так, как нож привыкает к ножнам.
и сжимать кулаки, чтоб пальцы не задрожали.

обнимаешь прохожих, как будто сто лет знакомы…
всё, от самых искусных швов до случайных трещин,
познаётся в сравнении, всюду свои законы —
ночью страшно без тени, а утром морщины резче.

ночью может любая вспышка звездой казаться,
вот и бьёшься в пустое небо — не запретит ли
заскорузлых бинтов неверной рукой касаться.
крупным планом любовь и смерть,
остальное — титры.

остальное — стальные нервы и шаткий почерк.
хриплый голос за кадром цедит своё «amore»,
да звенят на ветру гирлянды златых цепочек
на заброшенном дубе в ветреном лукоморье.