***
Из одуванчиков хлеб (вино из них уже было) —
жёлтый-прежёлтый: готовится в лёгкий пух
вмиг разлететься и прах, а дымное чёрное мыло
в хлебных руках всё трёт нездоровый дух
в столь же больном и, значит, ущербном теле.
В пухлых тетрадях ранние наши стихи,
вслух повторяя нити несущих артерий,
всё-таки кажутся к венам отхожим глухи…
Тусклый портрет едоков,
натюрморт с башмаками —
вроде глядишь глубоко,
а всё ж параллели штришками
мелом проводишь с чем-то на вид багажным,
впрок опускаемым сверху с весомым стуком.
Хлеб тот — всему голова, что уместно даже —
в час, когда нам и земля вдруг становится пухом.
***
Холодильник белой глыбой
подпирает кухни свод,
а внутри безмолвной рыбой
чей-то прок вмерзает в лёд.
Столько сути припасённой,
а ни выпить, ни поесть —
только делится на зоны
площадь отведённых мест.
И уже не вспомнить тосты,
видя пыльные столы,
где казалось, что так просто
позабыть, как люди злы,
грусть отдав на откуп водке
и доступной колбасе,
из которых пир был соткан
в общепризнанной красе.
Так бытуй в быту античность —
принцип глыб и колоннад,
раз реальность пальцем тычет:
мол, размерчик маловат.
Пусть же сытые титаны
рвут струну, как тетиву,
на продавленном диване,
уплывающем во тьму.
***
Глядела собачка на мутную воду,
при этом виляя щенячьим хвостом:
так просятся мелкие карты в колоду,
но скидки закончились по промокоду,
и игры закончились: лапы — на стол.
Собачья житуха ритмически схожа
с подлёдной рыбалкой, с отмоткой жгута.
Под шерстью густой обновляется кожа,
незримо, чем явно на время похожа,
и это ответ на вопрос «как же так?».
Собачка в границах людских представлений —
комок умиления, шарик тепла
на фоне безвольно шершавом и сером,
который дают вездесущие стены,
что крепостью камня пленяют тела.
Глядела собачка на мутную воду
и видела космос, где помнят о псах,
летавших по дну этой бездны холодной
мерцающим отблеском матовых фото
сквозь гранулы-звёзды речного песка.
***
Лодка-лодочка, плыви:
всё в природе — по любви,
даже если в ходе сбоя
небо вдруг — не голубое,
а бывает и в крови,
и не то, чтоб с’est la vie —
просто мир несовершенен,
как трубопровод в траншее,
что с любовью проложил
бригадир с узлом из жил
и с короткой бычьей шеей —
непохожий на Кощея.
Вдоль бортов — блестит река,
воду трогает рука:
это клеток цитоплазма,
в нас заполнила всё сразу:
здесь узришь наверняка
рыбки золотой малька.
Лодка-лодочка, вперёд!
Осип Мандельштам и тот
убедился: всё любовью
движимо сквозь миф и волны,
и Гомер — её оплот,
а за ним — ахейский флот.
***
Вот вы всё время что-то пишете,
а что на выходе, месье?
Аляповатый торт без вишенки,
досуги-буги не в Москве,
ворона над пакетом с мусором,
диагноз, полный грыж и язв,
дорожка сквозь промзону узкая
да вглубь с крючка сошедший язь.
Но вы всё пишете и пишете,
как будто трогают кого
вот эти ваши полунищие
всю жизнь на хлебе с молоком,
а с ними нолики и крестики,
скрипучей форточки размах,
не духовые, но оркестрики
и бренный путь в универмаг.
Роятся буквы, строчки стелются,
а всё помимо и поверх —
ни по какой расхожей версии
не повторяя русла рек.
Все эти казусы и резусы,
все эти салочки впотьмах,
где у вампиров зубки режутся,
но крови половчей хотят.
А вы всё пишете и пишете —
так, будто речь сама себе
свивает гнёздышко под крышею
из чёрных и живых ветвей,
а, может, в том и смысл истинный —
быть верным скромному труду,
чтоб на краю небесной пристани
ждать птиц, рассевшихся на льду.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.