***
Мёртвого подними —
вырази удивление
не высотой стерни,
так содержанием мела.
Вынь из пустых глазниц
тени изжитых мыслей.
Не это ли тянет вниз
по многострочному списку?
Пересчитай позвонки,
словно костяшки на чётках.
Люди, что от сохи,
почвы хотели бы чёрной,
но предлагает вновь
данность сырой суглинок:
роет его зооморф,
чтобы в нём жертвенно сгинуть.
Как обернётся, узнай
собственное отражение.
Скоро придёт зима —
прахом засыплет траншеи,
прахом накормит птиц,
выросших в кронах погоста.
Сторож — негромкий статист,
смотрит на это просто.
Мёртвого отпусти,
как самолётик бумажный.
Воздух, что тоже остыл,
станет озимой пашней.
***
Кот, свернувшийся на крыше,
видел Будду, видел Кришну,
видел пылкого Аллаха
и исусовые злаки
за калиткой в чистом поле,
где свирепствует Эбола.
Все мы — кошки, все мы — мышки:
знаем жизнь не понаслышке,
а коснись чего поглубже —
скопом жуть идёт наружу.
Водка есть ещё в сельмаге,
а не то дошло б до драки.
«То — не мы», — вопят адепты.
«То — не мы», — им вторят дети.
«То — не мы», — бубнит подрядчик,
за спиной халтуру пряча.
«То — не мы», — твердит полковник,
директивой сверху полный.
Ну, а кот лежит на крыше —
всё он видит, всех он слышит,
и спускаться неохота,
коли там пылит пехота
по тебе, по мне, по нам
и попутно по котам.
***
Ищи покоя в осени глубокой,
хоть вслед за штукатуркой сыплется барокко
на тротуар, что помнит поступь Блока
и прочих очевидцев катастроф,
чьи птичьи восклицанья были к месту,
пусть и тянули нить страданий крестных
из раны, как сгустившуюся кровь.
Всё отсырело, почернело, сникло
на адском круге исторического цикла.
В исповедальной — под ногтями иглы,
но ничего из вырванного вслух
не удивляет резвых ассистентов,
поскольку у адептов этой секты
уже и ужасы не обостряют нюх.
Ноябрь, как злой старик, вставную челюсть
сквозь смуту, помещённую в учебник,
старается оскалить половчее
при встрече с отражением в реке,
готовой затянуться зябкой дрёмой,
где рыбы станут почтой электронной
стучать в экран, не включенный никем.
***
Вольфрам, Вольфрам, на связи Молибден.
А кем тебе был Вольфганг Амадей?
А всплывший в письменах Левиафан?
А дядя Ваня, что уехал жить на Валаам?
В периодической системе Менделеева
ты — тёмная лошадка. Впрочем, делают
такие выводы скорей гуманитарии,
которым жмут и пифагоровы сандалии,
и белые халаты Бора и Кюри,
а впору лишь слова, но чаще для игры.
В затворе кристаллических решёток
томится вещество ли, существо ли,
а распахнёшь — так дым или всего лишь лязг,
но нет дитя, что ожидало б ласк
отца и матери не меньше, чем ответов,
зачем и почему всё это.
Вольфрам, Вольфрам, на связи Молибден.
Реакциями полон новый день,
и только свежесрубленная голова
уже не ищет пятого угла.
А согласись, что на экзамене по химии
у претендентов шансы были неплохими.
***
Когда и жизнь под вдох и выдох —
уже крамола
на здешних рек хозяйку-выдру —
мычи коровой,
скрипи ветвями, теряя листья,
замедли соки:
авось не спилят, тропою лисью
придя с востока.
Играть в молчанку на скорбный прикуп —
такой ли вывих,
чтобы отлынить клеить бирки
на вдох и выдох.
Грохочет поезд вдоль перелеска —
утюжит память
про закольцованность железа
на рельсах-шпалах.
А в телевизоре — на всех
разлита лужа,
в которой отражённый стерх
с башкой индюшьей
завис над теменем, где плешь —
зерцало мысли —
масштабно задаёт рубеж
и форму миски.
Спроси у рыбы, а где она
хранит секреты,
и ты, её коснувшись дна,
зароешь это…
***
Шла корова по роялю —
разлетались клавиши
по всему репертуару,
что играли давеча
древорукие тапёры
в захолустной рюмочной,
где в чадящем коридоре
то грешно, то сумрачно.
Шла корова по роялю —
повторяло ботало
каждый шаг её по краю
звоном вкруг да около,
но тонуло в адском гуле
инструмента нервного
до момента, как прогнулся
пол под массой этой вот.
В тон закосов под народный
слог так часто в голову
лезет силуэт двурогий,
топчущий гармонию.
***
Ты вышла из меня, я вышел из тебя —
и всё вернулось к прежней точке
какого-то сухого бытия,
где град ударов ослеплённого битья
испытывает гуманизм на прочность,
но никого не делает сильней —
тем более, непогрешимей. Птицы,
нахохлившись, готовятся к зиме,
где-либо суждено заиндеветь,
а, может, в чём-то белом возродиться.
В домах — тягучи мысли стариков:
пол, стены, потолок затягивают в кокон,
в котором умерщвлённый мотылёк
ещё полёта не подвёл итог,
а потому прилипчив к свету окон,
хоть за стеклом — кровавится закат.
Ребёнок с потаённой погремушкой
в надежде робкой тоньше колоска,
но всё, чтоб он на ощупь ни искал,
ему пока отзывчиво, послушно.
Ты допиваешь чай, я допиваю чай —
из новостей вновь следует, что правда —
у тех, кто нанимает палача
и попрекает корками врача
за нелюбовь к чахоточным парадам.
Ноябрьский полдень: золото сошло
на нет, и на счетах — свинец и только.
Холодный ветер в деле искушён.
На голову надвинув капюшон,
идёт стезёй своих героев Толкин…
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
