Александр Соболев ‖ Сверхновой вишневой косточкой

Сверхновая

Когда  холодные  циклоны уже утихнут над землей,
и станет мхом  на южных склонах перегоревший рыжий слой,
замельтешат в пещерах крылья, покинет отмели отлив
уже с одной свинцовой пылью…

Когда, коросту соскоблив,
перетерев бетон на щебень в пространствах всех материков,
пойдет назад лиловый гребень тысячелетних ледников…

Когда из почв, насквозь прогорклых, из глубины, из черноты,
на остеклованных пригорках родятся странные цветы,
в кустарниках пролягут тропы, проснутся шорохи…   Когда
в огромных кратерах Европы заплещет талая вода…

Когда в долине Потомака, встречая свой последний день,
разумная полусобака ударит кремнем о кремень,
и задымит трава сухая, восторгом шкуру ознобя…

… тогда нависнет, распухая, распространяя из себя
испепеляющее пламя, слепящий смертоносный жар,
над океаном, полюсами, над вспыхнувшими волосами
непредставимо колоссальный
кошмарный  ШАР.

Взлетит когтистая рука косым движением защиты —
но испарятся облака, и станут плавиться граниты…
И грянет огненная кара под рев вселенского пожара,
под треск континентальных плит.
За нарушение запрета звездой убитая планета
кровавым паром закипит.

И станет мир пустыней снова, и из него исчезнет слово
на миллиарды лет вперед,
когда в пылание Сверхновой вишневой косточкой багровой
Земля скользнет.

Пролог к «Золотому ключику»

Он сидит на стуле, греется у огня.
От него ложится тень на щербатый пол.
За стеной метёт. Но событий лихой сквозняк
никаких щелей в мастерской себе не нашёл.
И, однако, холодно. Только он да очаг
согревают друг друга. Тюбиков скорлупа.
На гвозде куртка — нет ни жены, ни чад,
потому и азбуку некому покупать.
Он почти старик. Ладони ловят тепло.
Интерьер скупой из темени по углам
и еловых подрамников. Верный ему оплот
не пускает сюда лишний и праздный хлам.
Он прошёл сквозь жизни пожар и успеха дым,
он видал и гари, и блики ночных костров,
он глядит туда, куда не попасть другим —
уроженец вольного города Мастеров.
Ничего нигде никогда не сгорит дотла.
Приручает пламя зябкий ночной рубеж.
На полу палитра, кисть, и её краплак,
как язык огня, горяч, своенравен, свеж.
Он устал, но не это важно — щедры дрова.
Он успел сегодня сделать, что захотел.
Допотопный свитер добротен и мешковат,
и пылает жаркий очаг на его холсте.

Ещё до Греты

У несчастья свои назойливые резоны.
Человек, человечество — только вопрос числа.
…Сумасшедшая женщина с личиком искажённым
подбирала мусор и в урну его несла.
Из чего родился этот комок печалей?
Кто убил её детство, кем силок снаряжён?
И глаза её извинялись, звали, искали,
а гримаса улыбки резала, как ножом.
Измождённый подранок, пыталась мало-помалу
разгрести пространство для жизни иной, большой,
исполняла дело, как его понимала
обнищавшим разумом, скорбной своей душой.
В океане есть острова из плавучей дряни,
исполинские, не влезающие в окоём.
Из трясины цветной, из продукта людских стараний
поднимается солнце над мокнущим лишаём…
Чуть поменьше Гренландии и побольше Суматры,
где ни ряби, ни рыб летучих, ни рыбаков —
в колыбелях течений находкой для психиатра
размещаются и вольготно, и широко.
Массаракш. Накрывают пески, что саванной было.
Где жила антилопа — сегодня ползёт змея,
и суда в солёной пустыне на ровном киле,
на ржавеющих днищах обморочно стоят.
На поверхности рек проступают барханы мелей,
астматически дышат целые города.
Орбитальный хлам, миллионы гектаров пней ли —
чем сумеешь чёрный промысел оправдать?
Ты, гарант, профессионал из мусорной лиги.
Ты, гельминт из сената, конченое жульё.
Господин олигарх из обоймы других олиго.
Сумасшествие этих — большее, чем её.
Выбирай: или дети индуса, сакса и росса —
или власть отброса, который себя плодит.
Выбирай, не задавая детских вопросов,
в силу права, определившего твой вердикт,
ради жизней, уничтожаемых тихой сапой,
ради женщины, искупавшей нашу вину…
Гоминид эректус, пока никакой не сапиенс,
прибери за собой планету свою, говнюк.

Трансформа

                                 Dubito, ergo sum*
                                       Рене Декарт

Не пытайся сдуру пенять природе,
что она не старается стать хорошей —
как назло, кривыми путями бродит,
континенты и живность в окрошку крошит,
и вообще ведёт себя непригоже —
заливает магмами палимпсесты,
накосячив, тут же грунтует место
для каких-то новых своих художеств.

Хочешь — смейся, но в этом прискорбном факте,
в пандемии, накрывшей и нашу Землю,
отражён нестойкий её характер,
ибо местный Чёрт никогда не дремлет.
Громоздя катастрофу на катастрофу,
налагая лапу на всю планету,
он вполне себе эффективный профи,
но такой, как будто и вовсе нету.

Сплошь и рядом с ним никакого сладу,
дирижирует запросто всей оравой,
потому что принцип «Смотри, как надо!..»
подменяет кличем «хватай и хавай».
Для того ему и нужна аренда,
чтобы горний тезис пустить насмарку,
эволюцию Дарвина сделать брендом,
зачеркнув развитие по Ламарку.

Только где мезозойские голиафы,
несусветные челюсти тех драконов?
Почему-то первенство у жирафа,
почему-то хочется по-другому,
и подружка-жизнь спешит спозаранок
(пусть пока ещё нетвёрдой ногою)
от деревьев, съедающих обезьянок —
к совершенству лотоса и секвойи.

Мы ведь тоже в этой экосистеме,
где всегда и всё ловили и ели,
но приняв на веру иные цели,
заразившись будущим рядом с теми,
кто для нас рождался и выше тянет —
не сорвёмся вниз, не застрянем между.
В общем, тут сомнения в чёрном плане.
Сомневаюсь — стало быть, есть надежда.
_________
* Сомневаюсь, значит, существую (лат.)

***

Он пришёл во имя Того, Кто собрал в горсти
зёрна жизней. Он был полномочным Его послом.
Не судить грехи, не заблудших овец пасти,
но спасти от зла, изощрённого бо́льшим Злом.

И вела Отцом предуказанная стезя
не к тому, чтобы кем-то править или свергать.
Он пришёл, ибо знал, что медлить уже нельзя,
потому что время играет в пользу Врага.

Он не мог по-иному, видимо. Мир людей
оставался спутанным пёстрым узлом страстей,
не умея зажечься чистым огнём идей,
предавая смерти на кольях и на кресте.

Он пришёл человеком — думать, делать, страдать
ради жизни Земли, ради долгих её веков.
И питала души Господняя благодать,
и растила подвиг Христовых учеников.

Во вселенском таинстве жертвы во имя всех
загорелась над Вифлеемом Его звезда.
Усмиряя зло, искупая несметный грех,
Он любил наш мир и не мог к нему опоздать.

***

Зима отпустила. Февраль на исходе,
и мартовских зайцев приходит черёд,
и некто внутри без лицензии бродит
и ласковой лапой за горло берёт,
и рыскает, сволочь, в сосудах и клетках
голодным волчищем из трех поросят!

Синички на ветках, на гнёздах — наседки
умильным ансамблем вразброд голосят.
А кто-то, пустившись в пассажи лихие
в надежде, что муза простит векселя,
бренчит по указке весёлой стихии.
Сегодня в тапёра прошу не стрелять.

Веснянка залётная, где ж ты блукала?
В ту пору, где был он ни мал-ни велик,
сверкало серебряной ряби лекало,
ложился на плавни оранжевый блик,
и чудо раздольное мамки-природы
будило мечты, в колокольчик звоня,
в любую весну и в любую погоду
любя без затей молодого меня.

Салют рецидивам! Упругой пружиной
она разбивает мою ностальжи,
смешно и подумать, что жизни причину
уместной строфой изложить надлежит.
И правда, мой свет, не из всякого сора.
Гармошка апреля растянет меха,
и снова взойдёт беззаботно и споро
фонтан лопуха в чернозёме стиха.

***

В тёплый срок, где лучезарным положено
добросовестно сверкать и мерцать,
где над спелою черешней проложена
караванная тропа для скворца,

где погода улыбается всякому,
ловит воздух виноградная плеть,
клумбы розовы, а насыпи маковы,
где не хочется о прошлом жалеть,

где, проснувшись, ожидаешь хорошего,
где пейзанским отдыхаешь трудом,
где ореховые тени наброшены
на тобою обитаемый дом,

где смирение на царство венчается,
где подхвачены штаны бечевой —
наше сердце не боится случайного
и не просит у судьбы ничего.

***

Мой добрый друг, лирический герой —
он весь, как я, но репликат умнее!
Мы заняты заманчивой игрой,
и что-то в той песочнице умеем.
Нам рифмы не крутить на бигуди
и лавры не примеривать в гримёрных,
но майю на песочке разводить —
пускай пускает веточки и корни.
И я не маг, и он не соловей,
но вследствие эффектов нелокальных
ко мне приходит белый человек,
мой лучший вариант из зазеркалья.
Мой временный поверенный в судьбе!
Свои грехи, огрехи и печали
могу доверить одному тебе.
Поговорим —оно и полегчает.
Ты весел и остёр, у нас двоих
покуда профицит оксюморонов.
Но с энтропией местные бои
всё чаще переходят в оборону —
спина к спине или к плечу плечо.
Марионеткой театра Образцова
ты для меня не станешь нипочём,
мой кровный брат, близнец однояйцовый.
Мой славный клон! Куда я без тебя?
Осваивая практики и стили,
одним дыша и многое любя,
зачем-то ж мы с тобою расплодились.
И может быть, любезный мне двойник,
под этим солнцем мы не только тени.
Внутри стиходелической возни
мы чуем душу речек и растений,
полезный смысл, отчизны сирый дым…
В пространстве неслучайных комбинаций,
моё второе «я», гетероним,
давай почаще вместе собираться.

ТРИПТИХ «ОСЕННИЕ СЮР-ПРИЗЫ»

Птица Рух

Скучно проснуться… Нынче — особо.
Глянешь наружу — там спозаранку
ветер такой, что, пожалуй, способен
распотрошить консервную банку.
Может быть, это Земля, обезумев,
под облаками к западу мчится?..

Гиперциклон, атмосферный Везувий
косит антенны, рвёт черепицу,
едут киоски, тумбы и крыши,
люди — ползут, машины — буксуют,
все провода в белье и афишах,
все фонари — в линейку косую.
Не было раньше подобных примеров,
бури такой не видел ни разу!..

Вот пролетают чьи-то сомбреро,
шляпа Гэндальфа, шлем водолаза.
Вон промелькнул фургон из Канзаса,
два гамадрила, стая лягушек.
Где он копился до этого часа?!
Рот приоткроешь — сразу задушит,
двери припёр, никуда не пускает…

Вторя ему, в душе запустелой
время ревёт осенним Бискайем
и выдувает её из тела.
Холодом, прахом, сумраком плещут
страшные крылья вымершей птицы…
Города кромка. Пустошей плеши.
И не проснуться. И не проститься.

Библейский мотив
 
Погода совсем похудела:
и тучи, и вечер, и осень,
и дождик, известное дело,
над весями стыл и несносен,
и грому заменой в природе —
товарного поезда топот,
и нервы, как есть, колобродят…
Наверное, это к потопу.

Четвёртое небо по счёту
смывает с деревьев побелку.
Осота сопревшая щётка
напитана моросью мелкой,
понура нагая натура,
буколику сплошь заливает.
Намокли фазаны и куры,
бизоны и мышь полевая.
Уже в результате полива
(и как ноябрю не наскучит)
затоплены тучные нивы,
погосты, навозные кучи,
затоплены верфи ковчегов…
Встромив рулевую лопату,
селянин за час до ночлега
спешит батискаф конопатить.

Запутан в летучую воду,
стою, ластоногий и сирый —
наверное, небу в угоду,
во мне серовато и сыро…
Вникаю в подворье соседа
с кувшинками и бурьянами.
…Он убыл недавно отседа,
(воришка и пьянь, между нами)
на призрак загробного счастья
сменяв огород с овощами…
Теперь беспризорный участок
бродяги порой навещают,
и там, перед запертой дверью,
ужасной уликой злодейства
раскиданы пёстрые перья.
Наверное, съели индейца…

Философский камень

Забирает морозец. Потом понемногу светает,
голубеет — и мрак растворяется сам по себе.
Златоглавый дракон, прилетающий к нам из Китая,
распускает усы по холодной эмали небес.

В перепончатых лужах рождаются ломкие блики,
начинается день. Золотое блаженство лия,
над извивами речек летит и летит Огнеликий,
и дымящейся влагой промыта его чешуя.
Там, внизу, индевеют поля и дремучие плавни,
сердоликовых зарослей тихо скудеет притин*.

Оставляя повсюду следы философского камня,
эта осень проходит и — всё-таки медлит пройти.
В анфиладах садов то ли эльфы, а то ли сильфиды
драгоценными искрами тешатся. Феи с утра
по жердёлам развесят — и сушат руно из Колхиды.
И не горько терять…
и расстаться ещё не пора,
потому что ни кровь не спешит, ни древесные соки,
и в ковше у колодца свежа от зари до зари
дождевая живая вода, а на ветке высокой
молодильного яблока крепкий румянец горит.

__________
* Приют, укромное место.