Джой Харджо ‖ Я — горло гор

Перевод Ольги Брагиной

<Когда мир перестал быть тем, каким мы его знали>

Мы спали на оккупированном острове на самом краю
дрожащей нации, когда она пала.
Две башни возвышались с восточного острова коммерции и касались
неба. Люди шли по луне. Нефть высосали до дна
два брата. Потом упала. Проглотил
огненный дракон, нефть и страх.
Съедена полностью.
Приближалась.
Мы наблюдали сочельник миссионеров в длинных торжественных одеждах, чтобы узнать, что произойдет.
Мы видели это
из окна кухни над раковиной,
когда готовили кофе, варили рис и
картошку, чтобы хватило для армии.
Мы видели это все, когда меняли памперсы и кормили младенцев. Мы видели это
сквозь ветви
умного дерева,
сквозь сучки звезд, сквозь
солнце и бури наших колен,
когда купались и мыли
полы.
Конференция птиц предупредила нас, когда они летели
над эсминцами на рейде стоявшими там с первого захвата.
Благодаря их песне и разговору мы знали, когда вставать,
когда выглядывать в окно
на творящуюся суматоху —
магнитное поле отброшено горем.
Мы слышали это.
Ракета в каждом уголке мира. Жажда войны росла в тех, кто украдет, чтобы стать президентом,
королем или императором, владеть деревьями, камнями и всем
остальным, что движется по земле, внутри земли и над нею.
Мы знали, что она приближается, пробовали на вкус ветер, собиравший интеллект
с каждого листка и цветка, с каждой горы, из моря и пустыни, из каждой молитвы и песни по всей этой крохотной вселенной,
плавая в небесах бесконечного существования.
А потом он закончился — этот мир, который мы научились любить
за его сладкие травы, за разноцветных лошадей
и рыб, за мерцающие возможности
во сне.
Но потом появились семена, которые можно посадить, и младенцы,
которых нужно было кормить молоком и успокоить, и кто-то
подобрал гитару или укулеле с каменных обломков
и начал петь о трепете света,
удар под кожей земли
мы ощутили, под нами
теплое животное,
песня рождается меж ее ног:
стихотворение.

<А-а>

                                                            Лерлин Макгрегор

«А-а, — кричит ворон, летя дугой в сторону тяжелого неба над гаванью.
Приземляется на крону пальмы.
«А-а, — океанские волны хлещут настойчиво о стапели бухты.
Мы несем каное к кромке соленой.
«А-а, — стонет ворон от бремени, ветер разрезает кожу.
Мы требуем свои места. Пеликаны в потоке воздуха пытаются поймать рыбу.
«А-а, — ветер бьет наши легкие, мы гонимся по волнам.
Хотя есть миры под нами и над нами, мы движемся только вперед.
«А-а, —татуировки — двигатель твоего самолета на фоне неба, подальше от этих вод.
Каждый удар весла следует изгибу от богатства к потере.
«А-а, — солнце зовет с судна рыбацкого с бледным парусом желтым. Мы пролетаем мимо, возвращаясь обратно, над сетью вечности, наброшенной на звезды.
«А-а, — шелушится скорлупа моей души. — А-а».

<Не тревожь духа земли>

Не тревожь духа земли, живущего здесь. Эта женщина работает над сочинением рассказа. Это самый старый рассказ на Земле, он изменчив и изящен. Если женщина заметит, что ты наблюдаешь, пригласит на кофе тебя, угостит теплым хлебом, ты будешь обязан остаться с нею и слушать. Но это — необычная история. Тебе придется вынести землетрясения, молнии, смерть всех, кого ты любил, самую ослепительную красоту в мире. Эта история столь захватывающая, что ты, возможно, никогда не захочешь уйти: вот как манит тебя в ловушку. Видишь каменный палец вон там? Лишь этому человеку удалось сбежать из ловушки.

<Стихотворение орла>

Молитве ты полностью открываешь свою сущность.
Небу, земле, солнцу, луне.
Всему тому голосу, который является тобою.
Знай, что есть большее.
То, что ты не можешь увидеть, не можешь услышать;
Можешь узнать лишь на мгновенье
Ты постоянно растешь, и в языках,
Они не всегда логичны, но это другие
Круги движения.
Словно орел тем воскресным утром
Над Солт-Ривер. Кружа в синем небе
На ветру, очистил наши сердца
Священными крыльями.
Мы видим тебя, видим себя и знаем,
Что должны быть предельно осторожны
И добры ко всему в мире.
Вдыхая, мы знаем, что сотворены
Из всего этого, дышим, зная,
Что мы воистину благословенны, потому что мы
Родились, и вскоре умрем
В истинном круге движения,
Словно орел, кружащий утром
В нашей душе.
Мы молимся, чтобы всё это осуществилось
В красоте.
В красоте.

<У всех болит сердце: Блюз>

В Объединенном терминале в Чикаго в пять часов пятничный вечер
Небо разражается ветром и дождем, и все полеты
Переносятся навсегда. Мы никогда не попадем туда, куда собирались,
И невозможно вернуться туда, где мы были. .
Солнце и луна скрылись на острове вдали от всего.
У всех болит сердце —
Огромный привратник Терминала Z-100 сохраняет самообладание.
Этот страж неба дразнит меня и заставляет улыбнуться в суматохе,
Создавая свою авиалинию, нагромождая ее против компании, самолетами которой я обычно путешествую:
Переходи на нашу сторону, мы примем тебя хорошо.
Я смеюсь, когда он возвращает мне билет, потом начинает очаровывать
Следующего клиента, его ноги устали в самых дешевых ботинках.
У всех болит сердце —
Мужчина качает головой в такт музыке, которую никто, кроме него, не слышит, это чувство
Удовлетворения — полный желудок сладости и жена, поющая, чтобы сердечная боль утихла.
В его багаже (который потеряют и никогда не найдут) затхлые мечты о полете
Одиночном в Африку, с остановкой на обратном пути, чтобы отпустить истории, слишком сложные,
Чтобы нести их домой. Он снимет ботинки, чтобы гулять по водам теплого тропического моря.
Он будет петь предкам:
Забери меня к маме. Никто не готовит так, как она.
Но все мамы, работавшие тяжко, ушли слишком молодыми.
Их сломал Мужчина.
У всех болит сердце —
У каждого во рту привкус жареного, сладкого, мягкого и жирного,
Пока мы ждем слово в сердце извивающегося чудища.
Искры соды орошают сердцевину сна.
Эта женщина цвета бульона делала то, что ей велели.
Это всё отработано хорошо, чего можно было ожидать в мире,
Где она не была королевой красоты и ее не видели никогда,
Всегда позади, всегда на задворках —
Она держит новорождённого. У него круп.
Тише, тише. Засыпай, мой ягненочек.
Он сидит перед ней, у него режутся зубы.
У всех болит сердце —
Этот мужчина не разговаривает ни с кем, но его тело говорит.
Половина его печени съедена гневом, другая половина пытается
Извиниться —
«Что за петрушку я накрошил в этой истории, — думает он бездумно.
Мать идет сквозь сетчатую дверь, ее одежда изорвана,
Она стонет: «Всё хорошо, дитя, прошу тебя, не плачь.
Не плачь. Крошка, не плачь».
И он никогда больше не плачет.
У всех болит сердце —
Крошка-девочка одета, чтобы впечатлять, ковыляет, учится ходить в кружевах и оборках повсюду —
Родственники ее матери живут за сто миль от них, балансируют в приветствии.
С таким же успехом они могли бы жить на планете мороженого.
У нее новехонькие крылья, выросшие из разбитой надежды семьи.
Танцуй, девочка, ты несешь нашу радость.
Только не смотри вниз.
У всех болит сердце-
Миловидная девушка-панк нажимает иконку на своем экране,
для незнакомца, которого не видела никогда:
Перед рассветом ты снова высоко под мраморным небом,
Я шлифовала тонкую кожу с напитком в руке.
Летела с посланцем-кометой, которого никто не видит.
Быстрая гостья предсказывает, что вершина станет дном,
А дно станет плоским и погрузится в море.
Я хочу сказать ей:
Ты будешь обедать с королем лобстеров, и
Будешь танцевать с крабами, которые звенят кастаньетами. Ты будешь спать,
Проходя через вестибюль печали с незнакомцем,
Которого любила много лет.
У всех болит сердце —
Это безмолвие в терминале — гора бизоньих черепов.
Никто не знает, никто не видит —
Если туземцы не будут танцевать танец жрецов, облаченные в свет и красоту,
Нас просто не будет. Мы рассеемся в рассказе ковбоя, объявленного вне закона.
О чем они думали со всеми этими пистолетами и наручниками.
О размере для младенцев?
Они не выбирали возможность помнить.
Мы здесь.
В терминале остановившегося времени я шла нетвердой походкой в такт,
Меня толкал вперед голодный дух, пьяный от слов и песен.
Что я могу сделать?
Мне следует позаботиться об этом.
Изголодавшийся дух ест огонь, поэзию и дождь, он хочет только любви.
Я возражаю:
Ты хочешь любви?
Ты хотя бы знаешь, на что она похожа, какой у нее запах?
Но с голодными духами не поспоришь.
Я не знаю точно, куда иду, я знаю только, где была,
Хочу сказать человеку, который проник в трещину, чтобы найти нас здесь,
В меланхоличной лачуге исчезнувшей истории —
Я чувствую вес его сердца на своей щеке.
Его рука на моей спине, тянет меня к нему во тьме, туда,
Куда не доберутся никакие солдаты.
Я слышу крики солдат, зовущих огонь, чтобы выстоять
Перед жестокостью забвения —
У всех болит сердце —
Все мы найдем свой путь, несмотря на огонь, прыгающий в отверстия времени сбрасывания парашютистов,
Несмотря на землетрясение или избавление от любви, выливающейся сквозь хлам вещества
В эфир, складывая одну ношу
Поверх другой —
У нас болит сердце.

<Как писать стихотворение во время войны>

Вы не можете начать где угодно. Это катастрофа.
Шрапнель и глаз
Дома, ряд домов. Крыса ползет
Прочь от света с мусором плоти в зубах. Младенец, привязанный к спине матери,
Освобождается. Солдаты крадутся по городу,
Река, городок, деревня,
Спальня, наша кухня. Они съедают всё
Или сжигают.
Убивают всё, что не могут забрать. Насилуют. То, что не могут убить, забирают.
Слухи падают, как дождь.
Как бомбы.
Как слёзы матери и отца, проглоченные ради беспокойного мира.
Как рассвет, склоняющийся к безлунной полуночи.
Как поезд, несущийся, не разбирая дороги. Как семена, упавшие там, где
Не могут вырасти деревья, не могут жить птицы.
Нет, начни здесь. Deer peer from the edge of the woods.
Мы привыкли видеть дятлов,
Размер солнца, красных кардиналов, и нас приветствовали
Синицы-гаички с приветственными песнями утра.
Мы начали готовить еду за пределами скользкой слизи с росой и смехом, в этих дымных сладких рассветах.
Мы пытались притвориться, что война не начнется.
Но они начали строить свои дома вокруг нас и требовать больше.
Начали учить наших детей истории своих богов.
Истории, в которой мы всегда будем рабами.
Нет. Не здесь.
Ты не можешь начать здесь.
Эта память искромсана, потому что ее не удержать с помощью слов, даже стихотворений.
Эти воспоминания оставили здесь деревья:
Разорванный карман платья твоей дочери, сшитого вручную,
Пояс, кружева.
Изящно расшитый мокасин младенца еще на ножке,
Обещание молодого мужчины возлюбленной —
Нет! Это не лучшее место, с которого можно начать.
Все спали, несмотря на далекие бомбы. Ужас стал знакомым пришельцем.
Наши любимые двойняшки свернулись калачиком в ночных рубашках возле отца и меня.
Если мы начнем здесь, никто из нас не дойдет до конца
Стихотворения.
Кто-то должен доказать, что она жива — песня деда для внука,
Его внучки, когда он трубил свою самую мощную песню в сердца детей.
Там она будет спрятана от солдат,
Которым придется преодолеть мили, реки, горы от пуповины
Истории начала.
Он знал: однажды внуки вернутся, поколения спустя
По отшлифованным автострадам, построенным на старых тропах,
Сквозь стены законов, предназначенных для того, чтобы препятствовать или разрушать, поверх библиотек
Предков ветра, рожденных в камнях.
Его песни несут нас в его родной дом на этих дымных холмах.
Начни здесь.

<Возможно, мир заканчивается здесь>

Мир начинается за кухонным столом. Неважно, что, мы должны есть, чтобы жить.
Дары земли приносят и готовят, кладут на стол. Так было с начала времен, и так будет дальше.
Мы прогоняем цыплят или собак отсюда. Крохи точат зубы об углы. Царапают о стол колени.
Именно здесь дети получают наставления о том, что это значит — быть человеком. Мы создаем мужчин здесь, создаем женщин.
За этим столом мы сплетничаем, вспоминаем врагов и призраков любимых.
Наши сны пьют кофе с нами, обнимая наших детей. Они смеются вместе с нами над нашими бедными неудачными «я», когда мы собираемся за столом снова.
Этот стол — дом под дождем, зонтик на солнце.
Войны начинались и заканчивались за этим столом. Здесь можно спрятаться в тени ужаса. Здесь можно праздновать ужасную победу.
Мы родились на этом столе, и подготовили на нем родителей к похоронам.
За этим столом мы поем от радости и от скорби. Молимся, страдая и раскаиваясь. Благодарим.
Возможно, мир закончится за этим столом, пока мы смеемся и плачем, едим последний сладкий кусочек.

<Мешок памяти>

Тот первый крик открывает двери краснозема.
Мы ступаем на дорогу предков.
Со своей поклажей воспоминаний,
Ослабленных ремнях на нашей спине
Мы решаемся войти в круг
Разрушения,
Который является кругом творения,
И делаем больше
<Хвала дождю>
Хвала дождю, чайки ныряют,
Кудри растений, разговоры ворон —
Хвала боли, покосившемуся домишке,
Лесопосадкам, достоинству —
Хвала тьме, лунной колыбели,
Паденью небес, сну медведя —
Хвала туману, имени воина,
Затменью земли, обожженному прыжку —
Хвала движенью назад, верхнему небу,
Крику младенца, пище духов —
Хвала каноэ, быстрому движению рыб,
Отверстию для тумана, перевороту с ног на голову —
Хвала дню, кубку облаков,
Разум плоский, забудь это всё —
Хвала безумию. Хвала грусти.
Хвала безумию. Хвала грусти.
Хвала дорогам на земле и воде.
Хвала тому, кто ест, и тому, кого едят.
Хвала началам, хвала концу.
Хвала песне и хвала певцу.
Хвала дождю: он приносит больше дождя.
Хвала дождю: он приносит больше дождя.

<Любовь птицы «вирганский кардинал»>

Мы наблюдали, как она росла.
Она щебетала упорно,
Оперившийся птенец летал.
А когда весна развернула
Свою зелень,
Она выросла
В самую замечательную
Птицу.
Длинноногую, и как раз
Верное количество красного цвета
Вылито на ее крылья, хохолок
И хвост, и она
Знала об этом
На птичьем променаде.
Мы наблюдали ее тщеславие.
Она владела предметом.
Самцы представали во всеоружии, намасливали крылья,
Летали виражами по небу,
Чтобы покрасоваться
Перед ней.
В конце
Остался только один.
Разве не то же самое происходит со всеми нами?
Именно так возвращаешься ты — домой.
В это утро
Молодая пара роется в семенах
В патио.
Она полнеет, готовясь сидеть на кладке.
Их разум занят веточками идеального размера, клочками пуха,
Например, от одуванчиков, и чем-то еще мягким.
Он отступает в сторону, чтобы она могла поесть.
Потом мы смотрим, как он наполняет клюв,
Нежно подходит к ней и целует ее зернышком.
Священный мир поднимает голову,
Чтобы заметить —
Мы дважды и трижды благословенны.

<История происхождения табака, поскольку табак был даром, призванным отвести нас к звездам>

Из истории о том, как табак попал к нашему народу, рассказанной мне кузеном Джорджем Коузером-младшим

Это было давно, еще Бог весть когда,
Когда время связывало небо и землю.
Детей зачинали, рожали, они росли и шли, задрав нос,
В то, что мы называем днем.
Тогда должно было быть два солнца, яркая луна, почему-то
У нас было больше света, чем сейчас, сияние
Любви флиртовало с телом Земли
В сумасбродном мерцании, которое освещало
Нас. Мы были этой планетой и жаждали прикосновения.
Каждая посаженная мысль вырастала
Лестницей к звездам, дорога обратно, прежде не было
Пути назад, мисс Мэри Мак.
Мы привыкли подпевать пуговицам ее
Платья. Наши младенцы всегда —
Наши младенцы. Даже в те времена, когда время волнами лилось сквозь
Зерно кукурузы. Мы знали свои растения,
Как родственников. Их истории были нашими историями, были
Песни для всего — я
Сказала бы «есть» песни для каждого преображения,
Они — связующее звено между дорогой обратно и
«Теперь», вечным «теперь», временем, когда молодые
Мужчины и женщины мвскоке
Шли в мерцании раннего утра.
Они стали одной песней.
Они ложились, когда темнело. Мне было слышно их
Тихий разговор задушевный.
Как друг друга они дразнили такой любовью утробной.
Земля заправляет кровать с подушкой
Холмов. Когда приходит ночь, насекомые поют,
Они зачали своего первого ребенка. Они
Оглянутся, когда будут идти на восток к восходу солнца.
Грубая поступь начала
Будет пить свет, укоренится глубоко тьмою в земле.
На тропах их любви
Ребенок-растения появляется, сначала голова-зерно, потом
Листья, длинное мужское тело и белое женское,
Цветы табака, или
Хедж, как люди называли его, когда он обращался
К ним. Иди сюда. Нас принесли тебе
От тех, кто тебя любит. Мы тебе поможем.
И вот как это началось, очень
Давно, когда мы умели слышать песни растений,
И могли подпевать, как сейчас
На бумаге, с пометками, похожими на отпечатки птичьих лап, но где
Наши уши? Они выросли, чтобы подходить
К круглым наушникам, чтобы слушать музыку, написанную за наличные,
Как наш любимый дым,
Который связывают с пагубной привычкой и мертвыми словами.
Подпевай мне эту песню, девочка.
В лунном свете на корешке табака серебряные
Лунные пуговицы повсюду.
Мы одеваемся, чтобы выращивать новые песни с словами.
Наше солнце тускнеет быстрее.
Мвто хедж, мвто хедж, мвто е —
Канчваха, мвто а

<Кролик снова берется за старое>

Когда-то давно в мире было достаточно всего для каждого,
Пока кто-то не выбился из колеи.
Мы слышали, что это был Кролик, развлекавшийся с глиной и ветром.
Все устали от его проделок, никто не хотел играть с ним,
Он был одинок в этом мире.
Поэтому Кролик решил создать человека.
И когда он подул в рот этой грубой фигуры, чтобы посмотреть,
Что произойдет,
Глиняный человек встал.
Кролик показал глиняному человеку, как украсть цыпленка.
Глиняный человек повиновался.
Кролик показал ему, как воровать зерно.
Глиняный человек повиновался.
Потом он показал ему, как украсть чужую жену.
Глиняный человек повиновался.
Кролик чувствовал себя могущественным и важным.
Глиняный человек чувствовал себя могущественным и важным.
Однажды начав, глиняный человек не мог остановиться.
Забрав цыпленка, он захотел всех цыплят.
Забрав зерно однажды, он захотел всё зерно.
Забрав ту жену, он захотел всех жен.
Он был ненасытен.
Потом он узнал вкус золота и захотел всё золото мира.
Потом настал черед земли и всего, что он видел.
Его желание лишь заставляло его хотеть больше.
Вскоре это были страны, потом — торговля.
Желание заразило землю.
Мы перестали понимать цель и смысл жизни.
Мы начали забывать свои песни. Мы забыли свои истории.
Мы больше не могли видеть или слышать своих предков,
Или разговаривать друг с другом за кухонным столом.
Леса спилили по всему миру.
И Кролику больше негде было играть.
Шалости Кролика не работали больше,
Кролик пытался отозвать обратно глиняного человека,
Но глиняный человек не слушал,
Кролик понял, что создал глиняного человека без ушей.

<Когда-то мир был идеален>

Когда-то мир был идеален, и мы были счастливы в том мире.
Тогда мы принимали это, как должное.
В суетном разуме начал звучать ропот Недовольства.
Потом Сомнение просунуло свою голову с шипами.
И однажды Сомнение разорвало паутину,
Различные мысли демонов
Выскочили —
Мы разрушили мир, который нам дали
Для вдохновения, для жизни-
Каждый камень зависти, каждый камень
Страха, жадности, зависти и ненависти, гасим свет.
У всех мужчин и женщин был камень в руке.
Вот где мы были,
Именно там, откуда начали.
Мы натыкались друг на друга
Во тьме.
И теперь нам негде жить, потому что мы не умеем
Жить друг с другом.
Потом один из спотыкавшихся пожалел другого
И поделился с ним покрывалом.
Искра доброты зажгла свет.
Свет сделал отверстие во тьме.
Все работали вместе, чтобы построить лестницу.
Представитель Клана Ветра первым забрался в другой мир,
А потом — другие кланы, дети этих кланов, их дети,
И их дети, и так от начала времен
До нашего времени, в этот утренний свет для тебя.

<Тайновидение>

Моя тропа — пересеченная местность горящих деревьев,
Ее освещают вороны, несущие огонь в клюве.
Я прошу стражей этих земель разрешить мне войти.
Я — посетительница их истории.
«Никто уже не помнит, что надо просить разрешение», — отвечают они.
Чего я ждала от этого города — морского порта в Новой Англии, рядом
с колыбелью демократии,
Где я — призрак?
Даже казино не может сделать индианку реальной.
Или мне следует сказать «туземной», или «дикой», или «демоном»?
И на какой лингва франка?
Я продаю взгляд в прошлое, рискуя попасть под суд.
Я согласна со старинными картами Европы:
Невообразимые монстры заставляют пениться воды.
Целеустремленные пуританские корабли падают за край земли…
Я счастлива вдыхать запах моря,
Гулять по узким извивистым улочкам магазинов и ресторанов,
радоваться компании друзей, деревьев и легкого ветерка.
Я предпочла бы не общаться с историей, но история меня настигает.
Было темно перед рассветом, когда загорелось пламя.
Мужчины пришли на охоту из деревни пекот сюда, где я стояла.
Женщин и детей оставили сидеть у костра.
Я не хочу это знать, но мой желудок знает язык бойни.
Более шестисот человек убили, чтобы построить дом для людей Бога,
лидеры пуритан бахвалились на своих воскресных проповедях.
А потом история ушла в предательстве дыма.
Она до сих пор горит, хотя мы живем в демократии,
возведенной на кладбище.
Это поведали мне, чтобы я рассказала.
Каждое стихотворение — усилие на церемонии.
Я прошу, чтобы меня впустили.

<Огонь>

женщина не может выжить
только лишь благодаря
своему дыханию
она должна знать
голоса гор
она должна узнавать
вечность синего неба
она должна плыть
с телами
зыбкими
ветров ночных,
которые отнесут ее
к ней
посмотри на меня
я — не отдельная женщина
я — продолжение
синего неба
я — горло
гор
ночной ветер,
который сжигает
каждым вдохом, который делает она

© Photo Joy Harjo by Matika Wilbur