Владислав Китик ‖ Поэт-монументалист

Стихи нового сборника Владимира Алейникова характеризуют его как продолжателя достаточно обособленной, а сегодня — просто редкой генеалогической ветви поэзии: философской лирики. Это не иллюстрация какой-либо философской системы и не высказывания в духе некоей мировоззренческой доктрины. Философичность проявляется в самой структуре стихов, скрытой в сознании поэта, его способности обогащать мыслью каждое явление и предмет, поднимая их свойства до категориального уровня:

Но сердце нельзя излечить
От ропота вне категорий.

Открывающие книгу стихи, написанные в 18–19 лет, не уступают по зрелости содержанию третьего раздела, куда включены стихи, написанные десятью-двенадцатью годами позже. Похоже, автор не столько формировал свое поэтическое видение на протяжении жизни, сколько обладал им изначально, а потом только совершенствовал дар, полученный от рождения. Инструментом создаваемой гармонии стиха здесь становятся фрагменты бытия, выхваченные из их бесконечного множества. Причем каждый выглядит и равноправным по значимости с другими, и одновременно особенным сам по себе.

Алейников не акцентирует на них внимания и не дает им сиюминутной оценки. Философичность — в том, что все они одинаково ценны для него как крупицы жизни. Типология стиха создается из того, как автор объединяет и сочетает их. Поэтому важнее всего — не определение темы, которое при таком подходе весьма затруднительно, а сами художественные образы, в которых аккумулирована авторская идея.
Актуальность стихам полувековой давности, составляющим корпус сборника, придает и название «Имя любви» (ими, и — мя (меня), им — я). Хотя, казалось бы, какое имя у любви, которая сама всему определяет имена? Алейников и не стремится к выполнению самонадеянной задачи назвать его:

Нам имя вымолвить однажды не дано —
Подковой выгнуто и найдено подковой,
Оно с дремотой знается рисковой,
Колечком опускается на дно,
Стрекочет, чаемое, дудкой стрекозиной,
Исходит меланхолией бузинной,
Забыто намертво и ведомо вполне.

Но нехватка звучания этого имени порождает и «собирает всю боль воедино». Так, любовь становится феноменом, напитываясь которым, стихи, написанные в середине 1960-х годов, остались вне влияния всеподавляющего соцреализма. Алейникова нельзя причислить ни к шестидесятникам, ни к семидесятникам. Он как бы вне конкретного времени, потому что — для всех времен:

Нет возраста тебе, святая дрожь.

С другой стороны, директивные ограничения, третировавшие несколько поколений, способствовали направленности творческого поиска внутрь — туда, где никакая власть не может хозяйничать и затмевать режимными установками нюансы жизни, прочувствованные поэтом:

Любимая ищет во мне не меня,
Любимая ищет меня не во мне.

Детали и штрихи, ассоциации и догадки составляют буквицы, из которых складывается заветное имя. Будучи неоднозначным, оно, тем не менее, может быть только одно! Алфавит этих знаков также бесконечен и, подобно любви, неисчерпаем в своих проявлениях. Таким образом, любовь становится тождественна бытию, а бытие — любви.
Эта обобщающая параллель проходит через все три раздела сборника. Первый — это тайна, ее хранительницы — каменные бабы, у которых «в сердце — сплошные занозы». Стойкие, непререкаемые, они скрывают страдание в себе:

Никак не спастись от незваных страстей,
Поэтому камнем и стали.

Второй раздел наполнен понятиями, выражающими миролюбие: беззлобье, великодушие, благодать, благословение, благодарность. Это и есть составные нравственные части настоящего, избранные поэтом из его потока:

Сливаются мечтания чудные
С простуженной действительностью вечной.

В третьем разделе — стихи, облеченные в более строгую и четкую форму, тяготеющую к классическим канонам с сохранением всех наработанных прежде особенностей поэтики.
В целом сборник построен по принципу нарастания размашистой мощи стиха, смеющего звучать в унисон с мыслью:

из тысяч самых лучших слов
оно всего дороже — право!

Стихи возводятся, как ступени. При этом Алейников обладает способностью максимально долго «тянуть» главную идею стихотворения, расширяя ее диапазон подробностями, но не выходя из ее пространства. Так автор осуществляет программу души, в которой угадывается познание смысла жизни через познание себя:

Нет ни дня, ни минуты, ни сна,
Чтобы зову остыть круговому, —
Оттого благодарен сполна
Я вниманию их роковому.

Будто не просто живет человек, шагая по черно-белой «зебре» лет, а — набирает опыт понимания мира. Создает свою энциклопедию духа, для которого нет ключевых, опорных образов. Тем более — повторяющихся.

Есть единство многообразия, выраженное в том, что у Алейникова даже в рамках одного стихотворения свободно уживаются древнегреческая мифология, апелляция к христианской конфессии и языческая породненность с природой как символом божества. Ткань стиха содержит обоснование уместности и гармоничности разнородных планов. Эта же фундаментальность, нуждающаяся во множестве граней, делает стихи несколько тяжеловесными, порой даже громоздкими. Проскальзывают небольшие огрехи стиля, встречаются сложные инверсии. Но они компенсируются звукописью аллитераций («Здесь Крым как ров но ран не скрыв…»), неожиданными сравнениями («зачем же ложь трясется возле, как горечь в старом кадыке?»), оригинальными сопоставлениями, вызывающими смысловые оттенки («и пахнет дождь / листвою грецкого ореха» ). В восприятии автора абстрактные понятия могут выглядеть как предметные, а предметы — как психологические явления, болевые ощущения, эманации чудесного («Играет на скрипке лень, / И то на одной струне», «Свернувшееся кольцами деревьев/ Внимание ко всем и ко всему», «Точно птицу, беру из рук / Эти сумерки над холмами»).

Слова, подобранные для выражения индивидуальной значимости каждого явления и предмета, обретают свое место, как элементы прочной кладки. И если каждое из них — как камень, то камень философский, под стать масштабам, которыми оперирует автор, говоря… хотя бы о тишине:

тогда тишине по плечу
корнями рожденного строя
качать нараспев алычу
и лето заполнить собою.

Алейникова можно назвать поэтом-монументалистом. Его стихи нужно воспринимать в целом, не анатомируя их на зачин, пейзажные отвлечения и ударную концовку, резюмирующую сказанное выше, — стихотворение может быть настолько емким, что таковой зачастую просто нет. Вместо этого есть полнота высказывания, оставляющая ощущение, что стихотворение продлено уже в тебе, — теперь собеседнике поэта, отождествившем, подобно ему, «дорогу и перерождение». И жалко расставаться с этой встречей…

 31