Иван Коновалов. Белая мгла. М.: Формаслов, 2022.
«Белая мгла» — тревожное название для книги. Куда ведёт нас автор, Иван Коновалов, что ожидает нас под обложкой белой мглы? И будут ли даны ориентиры и знаки, чтобы не заплутать окончательно?
Читая книгу стихов, я всегда пытаюсь выстроить некую нарративную канву повествования. И здесь это получается у меня наименее всего.
Прежде всего — из-за большого диапазона тем, которые автор разрабатывает в своих стихах. С одной стороны — простые, житейские бытовые зарисовки, рассказанные не без эстетства, но понятным, доступным языком («Кто их клеил друг на друг, слой за слоем?» (про обои), «На Елагином желудей, как на дачах — яблок», «Я рос во время разочарований»). С другой — философские рассуждения о бренности бытия, неудержимости времени, которое всё превращает в пустоту («Неравновесен мир. Движенье звезд…», «Старик, я помню, крысу убивал…», «Встречаю иногда красивых женщин»).
Так же удаются автору тексты на совсем отвлечённые темы: ну, кто рискнёт описать посещение бассейна, да ещё так велеречиво? А как вам жизнеописание программистского труда? И здесь же — словно вырванный листок из повести — рассказ об академике-гидрологе, который мыслит о мелиорации пустыни.
Опять поворот — и мы читаем фантасмагорию про магазин ивовых корзин. И вот ведь: только что автор был чужд иронии и вполне скуп на эмоцию, но, взгляните-ка — может и напугать, и пошутить.
В какой-то момент пазлы этой пёстрой мозаики меняют свойства и очертания — и вот уже вполне бытовая история про заданный урок по религоведению режет остросоциальной строкой («старшенький умер от передоза»). Текст об уборке квартиры (скучнее темы не придумать) становится рефлексией писательского труда. Легенда о Каирском торговце выводит на грустную ноту потерянности и одиночества лирического героя.
Отдельно стоит отметить длинные повествования-легенды: Хан, Вучич, Зенги-баба. Объединённые стилистическими и техническим приёмами, они составляют некую обособленную, скрытую главу этой книги, как бы рассказ в рассказе, и демонстрируют ещё одну грань писательского таланта. С каракурумским ханом у меня, правда, сложились особые отношения. Слышанная и читанная вещь не находила отклика в душе, покуда я не пошёл за колористикой в тексте: синее блюдце, синий халат, синь неба, голубой экран телевизора в видениях хана. Метод работы над текстом, вовлечение цветовой палитры в картину стихотворения, сделали для меня этот текст.
Деление книги на две части — как свидетельствует аннотация — кажется, призвано маркировать их тематически: вот бог, вот порог. Но мне эта маркировка скорее не помогает, а запутывает. Так, в разделе (условно) религиозно-философской лирики отсутствует текст про цыган-волхвов, кочующих в автобусе, который попал в первую часть. Но наравне с текстами про монаха-отшельника и про божественный образ окна («Художник прав. Распахнутое в ночь /окно в облупленной, щелястой раме —/ вот образ бога. Не спеши с дарами /и похвалой уста не опорочь»), есть текст про трилобитов, который тоже ведь про таинство сотворения, но выступает иллюстрацией теории эволюции. Или текст про Ильинскую церковь. Вплетая туда, кстати, вполне эротичную метафору о колокольнях-девушках в белье, автор только косвенно отсылает здесь нас к божественному; тут скорее социальная нота превалирует: советское и купеческое столкнулось.
Так купцовская церковь глядит на советский храм,
так обком осквернённый хмуро глядит в ответ,
так, на площади стоя, скажешь гостям-ветрам,
что ни бога, ни смерти, ни бога, ни смерти нет.
Вообще текст показателен, как образец набора применяемых автором методов и приёмов: звукопись, проходящая по грани излишества («выбелены белее белого»), широко развёрнутые метафоры (те же колокольни-девушки), смешение терминологии (часослов — арифмометр). Разве что излюбленного анжамбемана не использовал тут.
Анжамбеманы, пожалуй, главная отличительная черта текстов автора. Бывает, что стихотворение практически состоит из них. Этот приём определяет стилистическое кредо, наравне с развёрнутой метафорой:
Свистала утром в доме флейта,
как голос неумелый чей-то,
который силился взлететь
воздушным шариком на нитке,
игрушкой ветра, чьи попытки,
как тоника, держала твердь.
Так мальчик, не умея плавать,
хотя тиха и сонна заводь,
боится — сделав два гребка,
назад плывёт к причалу. Скоро
в гнилое дерево опоры
вцепляется его рука. (…)
Плюс — никуда без этого — мелодичная декламация с упором на просодию. При этом всё это сделано почти рафинированным, академичным языком, где «нахрен» услышать ожидаешь вряд ли — а вот очеса, зане, власа и (дважды!!) облацех — пожалуй. Кстати — не это ли дерзость: в двадцать первом-то веке давить читателя академизмом и подобной терминологией?
Хотя о подавленности ли тут речь? Используя эти инструменты, автор плетёт свой поэтический мир из бытописательных текстов, дополненных философским мудрствованием; из масштабных полотен мифологического характера; из созерцательных упражнений, по принципу: увидел — написал; из рассуждений о трансцендентном.
Собственно, как оно и должно быть при сотворении «книги-мифа-мира»: создатель помещает самого себя в создаваемое и живёт в нём, рефлексируя о созданном. Так что, выныривая из белой мглы и закрывая книгу, смело оставляем в ней автора — у него там ещё серьёзная беседа с сомом не окончена.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
